Николай Черкашин
Бог не играет в кости
Глава девятая. Трубадур, звездочет…
Красноармейца-конника Сергея Евсеенко положили в армейский госпиталь, и сам начмед бригврач Гришин осмотрел пострадавшего парня. Евсеенко почти не мог говорить, отвечал только кивками головы.
– Сильно болит?
«Да»
– Говорить можешь?
«Нет».
– Ну и правильно. Молчи пока. До свадьбы все заживет!
– До дембеля… – шепотом поправил его боец, болезненно улыбнувшись.
– Я же сказал – помолчи… Агнесса Станиславовна, а что у нас с зубами? – повернулся он к дежурному стоматологу.
– С зубами не все хорошо. Верхние резцы выбиты, но можно сделать имитацию. Правый нижний клык шатается. Десны сильно травмированы. Нуждается в специальной терапии и в специальном питании.
– Ну, вот вы этим и займитесь, пожалуйста.
– Мне не хватает здесь инструментария и препаратов. Если не возражаете, я возьму его в свой личный кабинет и приведу в порядок.
– Не возражаю. Машина нужна? Возьмите мою.
* * *
Так Евсеенко оказался на Ханайке в квартире Агнессы Станиславовны.
Первым делом она накормила пациента очень жидкой и остуженной манной кашей… Разбитые губы зажили на второй день, гортань была только оцарапана и ушиблена. А вот с передними зубами пришлось повозиться. Красивое лицо парня, его улыбку не хотелось портить вставными стальными ли, золотыми зубами.
Потом они вернулись на кухню, Сергей сидел в кресле-качалке, а хозяйка делала себе маникюр. Сергей, обретя дар речи, рассказывал ей о математике. Да, да, о той самой математике, которую она не любила с пятого класса и всю жизнь. Но парень рассказывал о ней так увлекательно, что Агнешка заслушалась. Это была новая – совершенно неведомая ей и невидимая вселенная – строгая и прекрасная в своей неземной гармонии.
И вдруг она открыла для себя, что ее пациент самый настоящий МИМ, ее идеальный мужчина, несмотря на то, что был младше ее лет на десять. Во-первых, он был высок и красив, во-вторых, он был отважен – кавалерист, казак. В-третьих, многое знал из того, о чем она не имела ни малейшего понятия – математика, да еще не простая, а топологическая. Сергей охотно посвящал ее в тайны этого абсолютно абстрактного и потому абсолютно пустынного бесцветного и беззвучного мира. И что самое удивительное – ей это было любопытно, интересно.
Оставалось проверить его «могу» – «могущественные качества». Она предполагала, что 21-летний парень со столь далекой от реального мира страстью мог не ведать другой страсти, «любви науки нежной». Но ведь однажды он должен постичь и это. И пусть это сделает она. Почему нет? У нее такой опыт, а он – явный девственник. Конечно же, она должна помочь ему стать настоящим мужчиной. От этой мысли у Агнии загорелись щеки.
– У тебя есть девушка? – спросила она, готовя ужин.
Сергей молчал, наблюдая за тем, как хозяйка выпускает содержимое трех яиц в пашотницу.
– Есть, – не сразу ответил он, замявшись.
– Она осталась в Ленинграде?
– Да.
– А как ее зовут?
– Вера.
– Хорошее имя… Блюдо, которое я готовлю, называется яйца пашот. Его придумали французы. Когда варишь яйца без скорлупы, они становятся мягкими, нежными. Как раз для твоей гортани. Французы варят их в кипятке, а я усовершенствовала, видишь, опускаю пашотницу в кипящее молоко… Сейчас попробуешь… У тебя с Верой близкие отношения?
– Мы с ней переписываемся.
– И только?!
Вместо ответа Сергей покраснел. Он никак не ожидал, что его личная жизнь сможет так заинтересовать эту красивую взрослую женщину. Скромная швея-комсомолка с Нарвской заставы не шла ни в какое сравнение с этой ухоженной раскованной дамой.
– Ешь, ешь, не стесняйся… Я и так вижу, что у тебя с ней, кроме поцелуев – ничего не было.
Сергей благодарно улыбнулся – хорошо, что не пришлось отвечать на столь деликатный вопрос – и занялся пашотом, посыпанным тертым сыром.
– Удивительно, какое вкусное блюдо можно сделать из обычных яиц!
Ночевать она уложила его на семейном ложе бывших хозяев квартиры – широкой деревянной кровати, прикрытой на немецкий манер тонкой перинкой вместо одеяла.
– Может, я в кабинете заночую? – застеснялся Сергей, – там и кушетка есть…
– Ляжешь там, где тебя положат.
Сергей особо не возражал, здесь по любому лучше, чем в казарме или палате. Агнесса пожелала ему приятных снов и ушла в свой кабинет.
Ночью Сергей проснулся от медного боя больших настенных часов. Часы долго и звучно били полночь. Он хотел перевернуться на другой бок и вдруг почувствовал рядом с собой обнаженное женское бедро. От этого нечаянного прикосновения его словно ожгло. Он никогда не прикасался к женскому телу, если не считать рукопожатий Веры. А тут… Он приподнялся на локте – и увидел при свете ночника – что рядом лежит Агнесса с прекрасным всхолмием нагой груди. Сергей только однажды видел голую женщину – в отцовской деревне под Оршой. Он пошел на ночную рыбалку, а ранним утром на берег пришла молодайка, только что проводившая корову в стадо, она разделась и вошла в воду, не заметив в кустах юного удильщика. Сергей чуть в реку не свалился, когда увидел запретное и головокружительное видение – облитое утренним солнцем крепко сбитое женское тело со всеми своими рельефами и изгибами. В паху темнел треугольный кусочек ушедшей ночи. Деваха поежилась, отчего ее налитые груди заходили в разные стороны, окунулась, ойкнула и поплыла, просвечивая сквозь воду полными ягодицами. Серега не стал дожидаться выхода русалки из воды, и, оставив удочку на берегу, быстро ретировался. Вот и все. Но это видение он помнил все прошедшие с той поры пять лет. Теперь же все повторялось, но уже в невероятной близости. Поначалу ему показалось, что он что-то перепутал и лег не в ту кровать, и сейчас женщина проснется и поднимет крик. Он хотел уже спрыгнуть с кровати, как руки Агнессы протянулись к нему, обвили его и притянули к себе. Ее тяжелые, по-восточному умащенные волосы благоухали то ли розмарином, то ли розовым маслом.
Только тут он понял, что сейчас, вот-вот, исполнится то, о чем он сладко грезил в томительные весенние ночи. От этого предчувствия его затрясло, как в лихорадке и он перестал соображать, что делает, или точнее, что с ним делают. Он только почувствовал, что под его пахом разверзлась нежная хлябь женского лона, и тут же от этого сделалось сладко и стыдно. И чем стыднее, тем слаще… И еще он испугался, когда Агнесса вдруг громко вскрикнула и застонала. Неужели он сделал ей больно?! Нет, нет, он поймал ее удивленно-восторженный взгляд… Все хорошо.
Вдруг по коже пробежали огненные мурашки.
Они оба содрогнулись, пронзенные одной молнией. А потом он рухнул рядом с ней, словно низвергнутый демон, сброшенный с высоты блаженства. Вдруг все стало пусто, легко и безразлично… Ему подумалось, что утром женщина наверняка рассердится на него и устроит скандал. Как он посмел посягнуть на нее, вторгнуться в ее тело и даже излиться в нее?… Ведь она так заботливо приняла его. А он?
Но утром она была беспредельна нежна с ним и ласкова, как будто ухаживала за очень родным и близким человеком. А он смотрел на нее, на все, что ее окружало, какими-то особыми глазами…
Город распустился вокруг нее каменными листьями и расцветал чугунными узорами балконных решеток. Одно лишь присутствие Агнешки в городе наполняло его существование смыслом, постичь который удалось только ему – Сергею Евсеенко. Все самое важное в этом городе, все дороги, улицы, телефонные линии сходились к ее дому, в котором квадратной звездой сияло ее окно. За ним, за его стеклом – она и треугольное средоточие ее тела. Вокруг него, вокруг этого магического знака – центра мироздания – грохотал и суетился весь большой город, он вращался вокруг нее, вокруг ее окна, вокруг ее дома, вокруг ее магического треугольника…
* * *
Весь день они провели вместе. Агнешка сияла. Всевышний, или судьба, или начмед, сделали ей роскошный подарок, предоставив в полное распоряжение этого невинного и уже грешного агнца с телом античного атлета. Она не выпускала его из своих объятий. Она поглощала его жадными содроганиями. Она кричала от восторга.
Да, этот парень оказался настоящим МИМом. Он увлекательно рассказывал о квантах и множествах… К тому же был неплохим музыкантом. И вполне бесстрашным молодым человеком, поскольку служил в кавалерии.
Она даже написала о нем стихи:
Шевалье. Трубадур. Звездочет.
Попираешь копытом кентавра
Доблесть, славу, любовь и почет
На пути в неизвестное завтра.
Увы, счастье Агнешки длилось недолго. Через день шевалье надо было возвращать его начальникам. Начмед Гришин уже справлялся насчет успехов челюстно-лицевой хирургии.
Прощальный стол она накрыла с былым варшавским изыском. На белой скатерти два бокала, шампанское-брют в серебряном ведерке со льдом, настоящий камамбер и марципан из кенигсбергских запасов… Она сидела рядом с большим деревянным радиоприемником, выискивала волну хорошей музыки. Сергей присел рядом и поцеловал ее в уголок накрашенного глаза – Агнешка, не отрывая руки от приемника, крутила верньер настройки все быстрее и быстрее. Он добрался до ее губ, и тут она крутанула колесико с такой силой, что стрелка индикатора в мгновение ока перенеслась из конца в конец шкалы от Лиссабона до Токио, и они с бешеной скоростью, словно на ведьменском помеле, полетели по эфиру сквозь торжественные увертюры и болтовню дикторов, сквозь треск грозовых разрядов и писки морзянок, сквозь блюзы и фокстроты, военные марши, чьи-то настойчивые позывные и сигналы точного времени…
Так они прощались. Навсегда – была уверена Агнешка… На следующий день после расставания она набросала в блокноте строки будущего сонета:
Эту ночь послужили нам верно с тобою
Стены, свечи, диван, лунный свет и обои.
Разделили ее с нами май и луна.
Без стыда, без вины и хмельного вина.
Мы-то думали – сохраним в сокровеньи,
Но запомнили нас наши чуткие тени.
Полвселенной легло на нашу постель…
Обманулись мы сладко под фавна свирель…
Глава десятая. У полковника Зашибалова
Под утро генерала Голубцова разбудил телефонный звонок. Звонок в такой час не предвещал ничего хорошего. Так оно и вышло. В трубке мрачный голос командира 5-го стрелкового корпуса генерала Гарнова сообщил:
– У нас ЧП! Мои бойцы обстреляли немецкий самолет.
– Мать твою баобаб! – привскочил Голубцов. – Сбили?
– Никак нет. Улетел к себе.
– Слава Богу!.. Кто стрелял?
– Самолет пролетал над Цехановцем ранним утром. Стреляли зенитчики 86-й дивизии.
– Зашибаловской?
– Так точно.
– Ну, поедет твой Зашибалов туда, где лес дровами зовут!
– Я сейчас у него. Разбираюсь. Доложу, как только выясню все обстоятельства.
– Хорошо. Я тоже к вам выезжаю.
Голубцов схватился за голову: ЧП так ЧП! В Москву надо докладывать. Но там еще спят. Хорошо, что спят, есть еще пара часов, чтобы все выяснить и собраться с мыслями.
Анна Герасимовна, глядя на мужа, встревожилась, но по врожденной деликатности, расспрашивать ни о чем не стала. Только сварила кофе покрепче…
Черная «эмка» рванула с места и помчалась на юго-запад, в Цехановец. Голубцов кипел от гнева: «Вот ведь вылупки! Столько раз внушали всем от комдива до ефрейтора – „нельзя по немецким самолетам стрелять! Категорически! Это приказ!“ И вот на тебе! И у кого?! У Зашибалова, Героя Советского Союза! Ну, держись герой!»
«Эмка» долетела до Цехановца меньше чем за час. Управление корпуса и штаб дивизии размещались во дворце графа Стаженского. Голубцов взбежал по полукруглым ступенькам широкой лестницы. Ему навстречу вышли генерал-майор Гарнов и полковник Зашибалов с печальными понурыми лицами.
– Ну и что я вам должен сказать, зенитчики вы хреновы, стражи родного неба?!
Полковник Зашибалов потупил глаза. Уголки его толстых губ скорбно опустились. Казалось, даже геройская золотая звезда на груди потускнела.
– Виноват, товарищ командующий.
– И без тебя знаю, что виноват. Виноватых, сам знаешь, где бьют! Докладывай, как получилось!
Поднялись наверх, в кабинет комдива. Голубцов взял себя в руки. Перед ним стояли более чем бывалые командиры – за спиной каждого войны, бои, походы, атаки… Басмачи, врангелевцы, эстонцы, финны… Что толку их распекать. Не доглядели.
– Не доглядели? – тяжело вздохнув, спросил Голубцов.
– Не доглядели. – вздохом на вздох ответил Гарнов.
– Повествуйте.
– Лучше всего может доложить мой зам по строевой – полковник Молев. Он только что провел дознание. Пригласить?
– Товарищ Гарнов, приглашают девушек на свидание, а подчиненных вызывают. Вызывайте!
Полковник Молев вошел, представился и вытянулся у настенной карты.
– Самолет типа «хейнкель» появился с западного направления. На высоте пятисот метров он совершил два облета расположения нашей дивизии, полагаю, вел фотосъемку. Затем вышел на третий круг и стал пикировать на позиции отдельного зенитно-артиллерийского дивизиона. Дежурный расчет дал очередь из «счетверенки». Командир расчета младший сержант Рябинин.
– Нервы не выдержали?
– Так точно.
– Этого нервного разжаловать и под зад ему китайским коромыслом! Отправьте его куда-нибудь подальше от границы. С глаз долой!
– Отправим, товарищ командующий, – пообещал Зашибалов и глаза его дерзко блеснули. – А когда война начнется, представим парня к награде.
– Зашибалов, ты часом не зашибал?
– Трезв, как росинка, товарищ командующий. А фамилия моя от слова «зашибить». У нас в роду все драчуны были. Недругов ушибали и зашибали.
– Откуда родом-то?
– Из Тверской губернии. Деревня Князево.
– Волжанин, значит. Ну, по Волге мы земляки… Садитесь, хлопцы! Дела наши, как говорят поляки, ни файно, ни лайно. Одним словом – курвица! Товарищ Сталин дал личное указание – не стрелять. А младший сержант Рябинин на это указание болт положил. Что мне докладывать в Москву?
Все подавлено молчали, от души сочувствуя своему командующему. Голубцов обхватил голову:
– Господи, как мне надоело с утра до ночи копаться в этой мелочевке – у того нервы не выдержали, тот надрался до ризоположения… Когда мы будем заниматься реальной боевой подготовкой? У нас вермахт на дистанции гранатного броска, а мы «яйца» на картах рисуем, по самолетам пуляем, водку пьянствуем. Прости, Зашибалов, чуть не сказал «зашибаем».
– Как вам будет угодно, товарищ командующий.
– А мне будет угодно поднять сейчас твою дивизию по боевой тревоге. И посмотреть, на что вы гожи… Полковник Зашибалов, боевая тревога. Время пошло!
– Есть поднять дивизию по боевой тревоге! – Зашибалов бросился к телефону и тут же передал дежурному по дивизии:
– Боевая тревога!
Полковник Молев, не дожидаясь особых указаний, помчался в штаб.
Было восемь часов, и красноармейцы, одетые по форме, успели даже позавтракать. Бодро и шустро бросились в ружейные парки, а вооружившись, быстро строились. Первым доложил о полной боевой готовности 169-й стрелковый полк (на то он и Краснознаменный). Затем собрались в бой артиллерийский и 330-й стрелковые полки.
Голубцов снял с запястья наручные часы и фиксировал доклады.
Затем отрапортовал финансист, он же начальник полевой кассы Госбанка, что вызывало веселое оживление у командарма и командира корпуса.
– Пул вар – хайят якшидир! – воскликнул Голубцов по-азербайджански. – Деньги есть, жизнь хороша.
Уложились в норматив и еще один стрелковый полк, и гаубичный и злополучный зенитный дивизион. Доложились разведбат, саперный батальон, медсанбат, связисты. Последней сообщила о боевой готовности полевая хлебопекарня, но и она уложилась в норматив.
Голубцов щелкнул крышечкой карманных часов и довольно хмыкнул.
– Молодцы! Успели в срок. Благодарю за службу!
– Служим трудовому народу! – в один глас воскликнули Зашибалов и Молев.
На обратном пути Голубцов молчал. Успешный подъем дивизии радовал, и несколько оттенял ЧП с зенитчиками. На самом-то деле парень этот, – как его? Рябинин? – заслуживает награды – не растерялся. Промазал, правда, а может быть и оставил на фюзеляже свои отметины. Но не в том суть. Проучил обнаглевших гитлеровцев. Его, конечно, подальше надо отправить, в другой корпус, а то и в другую армию, чтобы дивизионные особисты не затаскали его на свои расследования. Им ведь тоже надо отписываться…
Позвонил по прямому проводу в Минск Павлову. Командующий округом сказал непечатно все, что он думает о Голубцовских зенитчиках, и тут же влепил ему строгий выговор с занесением в личное дело.
Через два дня Голубцов получил второй «строгач» и тоже за воздушное ЧП – пролет немецкого самолета в Москву через Белосток – с формулировкой «за бездействие сил ПВО 10-й армии». Но это уже походило на анекдот.
А было так: 15 мая 1941 года немецкий военно-транспортный самолет «Юнкерс-52» приземлился в районе московского стадиона «Динамо». Пролетел он по маршруту Кенигсберг-Белосток-Минск-Смоленск-Москва. Германская сторона заявила, что юнкерс прилетел по ошибке. Прохлопали все. Но поскольку злополучный юнкерс пересек границу в Белостокском выступе, то выговор объявили самому главному здесь начальнику – генерал-майору Голубцову.
– Оказывается, надо было его принудить к посадке нашими истребителями! – негодовал Голубцов, объясняя казус Ляпину и Дубровскому (оба счастливо избежали наркомовского фитиля). – А посадили бы мы его, все равно влепили бы выговорешник – за то, что поддались на провокацию и разозлили наших заклятых друзей.
– Ну, это пусть Копец[7] расхлебывает. Это его воздушное ведомство. – Пытался смягчить вину Голубцова начальник штаба. Но это было слабым утешением.
Спустя три недели нарком обороны СССР маршал Тимошенко издал приказ «О факте беспрепятственного пропуска через границу самолета Ю-52 15 мая 1941 года»… Посты ВНОС (воздушного наблюдения, оповещения и связи. – Н.Ч.) обнаружили германский самолет, только когда он углубился на двадцать девять километров вглубь советской территории. Наблюдатели приняли немецкую машину за рейсовый самолет ДС-3 и никому не доложили о появлении чужого аэроплана. «Белостокский аэродром, получив информацию о пролете „юнкерса“, не поставил в известность командование близлежащих частей ПВО, – гневался нарком, – поскольку еще с 9 мая связь с силами противовоздушной обороны была прервана по техническим причинам. Последние даже не думали восстанавливать связь, а вели переговоры с Белостокским аэродромом о том, кому надлежит восстанавливать коммуникации».
Однако Голубцов все же отделался легким испугом. А вот командующий ВВС Московского военного округа генерал-лейтенант Петр Пумпур был арестован 31 мая. Его обвинили в антисоветском военном заговоре и вредительской деятельности. А уже в июне Пумпур был лишен воинских званий и наград. В феврале 1942 года его приговорили к высшей мере наказания и расстреляли. По схожему обвиненинию за две недели до начала войны был арестован и вскоре расстрелян начальник Главного управления противовоздушной обороны генерал-полковник Григорий Штерн.
Голубцов, размышляя над этим инцидентом, не мог не вспомнить столь же беспрепятственный полет пятью днями раньше нациста Гесса в Англию. О нем писали в газетах, но о цели этого странного, «сошедшего с ума», как объявили в Берлине, летчика, заместителя фюрера по партии, никто ничего не смог толкового сообщить. Скорее всего, это был тайный эмиссар Гитлера, не сумевший сохранить скрытность секретной миссии. Впрочем, распространяться о своих предположениях Голубцов не стал, не то время для откровений даже с друзьями… Много позже он узнал анекдотическую вещь: якобы Сталин, узнав о перелете Гесса, пошутил: «А не сбросить ли нам с парашютом в Берлин товарища Молотова, чтобы он убедил фюрера не воевать с СССР?!»
Глава одиннадцатая. Начальник станции голубиной связи
В субботнее и, конечно же, все равно рабочее утро Голубцов заглянул в кабинет Дубровского и весело пропел ему оперным баритоном:
– Поедем, Григорьич, кататься, в мехкорпус тебя прокачу!
Дубровский радостно оторвался от кипы бумаг. Он не упускал возможности побывать в войсках. Да еще вместе с командармом, с Голубцовым не соскучаешься!
Пока ЧВС собирал свои бумаги, Голубцов вывел в парк засидевшегося Бутона. Тот носился по аллеям, вынюхивая собственные следы. Высшая его радость – обогнать в беге хозяина. При этом бежал он каким-то чисто своим аллюром – бег кубарем. То ли мчит, то ли кувыркается. Задние лапы не знают, куда бегут передние. Он возвращался в штабной кабинет, напитав нос запахами земли, прелых листьев, новой травы и выхлопных газов, падал за креслом хозяина, изображая прикаминную шкуру… А над ним висели плакаты с изречениями наркома обороны: «К обороне приступают для того, чтобы подготовить наступление. Маршал Советского Союза Тимошенко». И еще один:
«Оборона особенно выгодна лишь в том случае, если она мыслится как средство для организации наступления, а не как самоцель». Голубцов был полностью согласен со своим главным начальником и часто повторял на всех совещаниях и выступлениях: «Оборона не самоцель, а средство к наступлению».
Как всегда нежданно-негаданно заглянул к нему начальник третьего отдела полковой комиссар Лось. Его тщательно выбритое лицо было озабочено:
– Товарищ командующий, я должен сделать вам замечание.
– Слушаюсь, товарищ полковой комиссар! – Дурашливо вытянулся Голубцов.
– Вот вы только что с собачкой гуляли. И как всегда неосторожно. А ведь в парке небезопасно, там такие места есть, откуда можно незаметно выстрелить. И вообще, вы пренебрегаете личной охраной. А ведь я за вас головой отвечаю!
– Виноват, Семен Львович! Исправлюсь!
– Вы не представляете, сколько в Белостоке всякой агентуры, бандитов, лазутчиков. А вы для них весьма интересная мишень.
– Всегда сам был стрелком, а на старости лет сам мишенью стал.
– Ну, какая у вас старость – самый расцвет сил и возможностей.
Голубцову понравилась эта явная лесть, как понравилось и то, что кроме Анны Герасимовны здесь, на чужбине, кому-то еще есть дело до его жизни.
Дивизионный комиссар Дубровский, наконец-то собрался в дорогу, прихватив увесистую пачку новой наглядной агитации и толстый портфель с документами. Уселся на заднем сиденьи «эмки» и они помчались в сопровождении трех мотоциклов с колясками в Бельск-Подлясский. Ехали в 13-й мехкорпус, к старому коннику, а ныне новоиспеченому танкисту генерал-майору Петру Ахлюстину. Ахлюстин встречал начальство вместе с командиром лучшей в корпусе 25-й танковой дивизии полковником Николаем Никифоровым. И тот, и другой были полной противоположностью друг другу. Если уралец Ахлюстин вызывал некоторую оторопь своим резким волевым лицом эдакого былинного Одихмантьева сына, то Николай Матвеевич Никифоров носил на своем челе печальную маску весьма неуверенного в себе человека. Впрочем, первое впечатление было обманчивым. Как и Ахлюстин, полковник прошел огни Первой мировой и не где-нибудь, а под Сморгонью, «русским Верденом». Во время Гражданской войны бывший ефрейтор-телефонист прошел со своим тверским полком сибирские огни и воды на колчаковском фронте, дошел аж до самого Новониколаевска (Новосибирска), а потом еще успел на польский фронт, да еще Кронштадское восстание подавлял, в астраханских степях воевал… Может, с той давней поры и застыло на его лице это вопросительно-печальное выражение – а надо ли было столько русской кровушки проливать?
Голубцов выслушал все положенные по случаю доклады, спросил Ахлюстина:
– Как там твои экипажи, освоили тяжелые танки?
– Освоили и осваивают, – благодушно улыбнулся комкор. – Спасибо вам. А то бы век на танкетках елозили. Хотите, покажу?
– Покажи!
Никифоров мгновенно убрался в свою дивизию готовить показ.
– Как обстановка в городе? – спросил Дубровский.
– Ладим с поляками. Пока серьезных проблем не было. Они нас понимают, мы их. Вот сегодня пригласили горожан на Замковую гору. Концерт будем давать. Собственной, так сказать, художественной самодеятельности. Если почтите своим присутствием, сочтем за честь.
– А что, Григорьич, почтим?
– Почтим. Но сначала танки посмотрим.
Они подъехали к огромным боксам, сколоченным из горбыля, обшитым толем. Строили хозспособом, но так, чтобы танки могли выехать из боксов, не теряя времени на открытие ворот – вынести их вместе со стенами. Бронированные великаны КВ-1 производили впечатление даже на видавших виды генералов.
– Махина! – Уважительно крякнул Голубцов. – Даже глазам не верю. Столько брони, а она еще и движется.
– Сорок семь тонн, – пояснил подошедший к ним Никифоров, облаченный в комбинезон.
– Сам поведешь? – спросил Голубцов.
– Могу и сам.
– Нет уж, лучше пусть линейный экипаж. Сколько там душ? Пять, если не ошибаюсь?
– Так точно, пятеро. Но если надо и шестого взять может. Не тесно.
– Лобовая броня?
– Семьдесят пять миллиметров.
– Ого! Сколько у тебя таких богатырей?
– Да смешно сказать – всего три. Всех «климов» больше сотни передали Хацкилевичу. А нам так, на развод, что ли?
– Порешаем этот вопрос.
Взревев пятисотсильным движком во всю мочь своих двенадцати цилиндров, танк плавно двинулся вперед, перекатывая широкие гусеницы на катках. Выбрасывая сизо-синий дымок, он легко для такой туши развернулся на месте и выехал из ворот парка. Генеральская «эмка» двинулась за ним.
– На директрису пока не выпускаем, до нее семь километров. Обучаем экипажи в пригородной зоне, в основном по ночам. А ночное вождение самое трудное.
– Секретность соблюдаете?
– Так точно.
– Секретность дело святое. Но и стрелять надо уметь.
– Упражнения отстреливаем пока на Т-26. Наводчики у нас хорошие, заряжающие тоже не сплошают. Для себя растим.
Налюбовавшись маневрами стального исполина, генералы отбыли в столовую на обед, рассуждая по пути о главной слабости КВ-1 – о его трансмиссии: пятиступенчатой коробки. передач, планетарных бортовых механизмов, многодисковых фрикционов и ленточных тормозов…
– Все приводы механические, тяжелые в управлении, – подтверждал их выводы Никифоров. – Трансмиссия – это, увы, ахиллесова пята всех «климов».
Но за хорошо накрытым столом с польским бигосом, деревенской колбасой, салом, и, конечно же, с «бронетанковым борщом» под местную «зубровочку», технические темы сменились на охотничьи байки, за столом сошлись трое заядлых охотников – Голубцов, Ахлюстин и Никифоров… Удивляли друг друга бывальщиной, пока Дубровский не посмотрел на часы.
– Ого! Как бы нам на концерт не опоздать!
– Не опоздаем. Без нас не начнут, – успокоил его Ахлюстин, но вскоре поднялся и пригласил всех на Замковую гору.
На Замковой горе – плосковерхом холме, густо поросшем буйными травами, танкисты соорудили нечто вроде эстрадной площадки – из тех самых горбылей, из которых были построены боксы, только задрапированных кумачом. На арке, сбитой из тесовых досок, красовался портрет Вождя, увитый лентами и рюшами, чуть ниже шел транспарант: «От Белостока до Владивостока лети наша песня широко-широко!». Еще ниже и помельче шел другой лозунг: «К обороне приступают для того, чтобы подготовить наступление. Маршал Советского Союза Тимошенко».
Здесь, под открытым небом, уже собрались бойцы-танкисты, пришли и горожане, праздные по случаю субботы. Высоким гостям поставили венские стулья, доставленные из графских апартаментов. Всем действом руководил бедовый старшина, который то подгонял хористов, то проверял динамики, то совещался накоротке с начальником политотдела дивизии приземистым лысым старшим батальонным комиссаром. Старшина же и открыл концерт стихами Маяковского:
– Отечество славлю, которое есть.
Но трижды, которое будет…
Потом грянул хор: «Широка страна моя родная!..»
Среди хористов Голубцов заметил несколько миловидных девчат в военной форме. Юбки защитного цвета смотрелись на них не хуже бальных платьев.
Затем вышел с баяном старшина и чистым звонким голосом завел песню на злобу дня:
Три танкиста, три веселых друга,
Экипаж машины боевой…
Герои песни – экипажи боевых машин – гулко хлопали ему огрубелыми от тяжелого железа ладонями.
– Это наш главный артист и режиссер, – пояснил Никифоров командарму, – старшина Кукура. Боевой парень, с японцами на Халхин-Голе воевал… А поет – сами слышите! Лемешев отдыхает.
После «Трех танкистов» старшина Кукура взял в руки гитару и проникновенно завел украинскую песню:
Дывлюсь я на нэбо тай думку гадаю:
Чому я нэ сокiл, чому нэ лiтаю?
Песня, словно бальзам легла на сердце, но нечаянно напомнила о «небесных» ЧП с немецкими самолетами, и мысли ушли в сторону.
Чому менi, Боже, ти крыла не дав?
Я б зэмлю покинув i в нэбо злiтал…
Глаза у многих слушателей повлажнели. Даже «Одихмантьев сын» Ахлюстин помягчел и растроганно подпевал солисту вполголоса.
Баянист отошел в сторонку и от души рванул меха баяна. Под лихую «молдавеняску» выскочили на сцену трое девчат и трое парней, успевших переодеться в молдавские наряды. Голубцов не сводил глаз с высокой чернявой дивчины, которая кружилась так, что легкие цветастые подолы превращались в карусели, высоко открывая красивые ноги.
– Кто такая? – спросил Голубцов у Ахлюстина.
– Младший лейтенант Черничкина. Начальник станции голубиной связи.
– Глубинной?
– Голубиной. У нас в управлении голубиная почта есть. В том году еще прислали. Говорят, голуби – самая скрытная связь.
– Ну, ну… На голубей надейтесь, а про радио не забывайте.
– И с радио у нас тоже все в порядке.
Отгремел веселый танец, и снова вышел певец со старшинской «пилой» в черных петлицах – утвердился посреди сцены и высоко повел, как бы забыв про баян:
Не для меня придет весна,
Не для меня Буг разольется…
И сердце радостно забьется
В порыве чувств не для меня!
Когда же под пальцами музыканта взрыдал баян, у Голубцова защемило сердце. Сколько раз слышал он эту песню, но так отчаянно, горестно, как бы провидчески никто ее не исполнял. Да еще Дон на Буг заменил – в самую болевую точку попал.
– Слушай, – снова повернулся он к Ахлюстину, – отдай мне этого старшину. Ему в армейском ансамбле петь, а не… – Константин Дмитриевич с трудом удержался, чтобы не произнести, – «на этих задрипанных подмостках». Но удержался.
– Не отдам, – сказал Ахлюстин. – Самим нужен. Он у меня во всем корпусе один такой голосистый. И на все руки мастер.
Концерт удался на славу. А потом, в продолжение праздника, объявили танцы, и духовой оркестр 13-го механизированного корпуса заиграл плавные «Амурские волны». Старшина Кукура, распорядитель «бала», объявил «белый танец». Женщин было немного. Но самая красивая из них – младший лейтенант Черничкина – смело подошла к Голубцову и пригласила его. Голубцов владел искусством танца еще со времен училища прапорщиков, и потому повел девушку уверенно да еще со староофицерским шиком.
– Вы хорошо ведете! – заметила партнерша.
– Профессия такая, – усмехнулся Голубцов, – водить полки в бой.
– В таком случае, я ваш полк! – улыбнулась Черничкина.
– Это самый прекрасный полк в моей жизни!
