Николай Черкашин
Бог не играет в кости
Глава пятая. Князь мира сего
Только здесь в Белостоке на посту командующего мощнейшей армией Голубцов ощутил всю полноту своей огромной власти над десятками тысяч людей, одетых в военную форму и потому подчиненных ему безоговорочно, всецело. Там, в академии, он был преподавателем и не более того, слушатели выполняли его волю, но в весьма узких пределах, в рамках того предмета, который он вел и в рамках общеакадемической дисциплины. Здесь же он получил воистину княжеские полномочия, несмотря на присмотр политработников и чекистов. Они ему не подчинялись напрямую, но с ними надо было считаться. А считаться, то есть находить взаимную выгоду и договоренность, Голубцов умел, умел быть дипломатом. В остальном же триста двадцать тысяч человек со всеми своими винтовками, конями, танками, машинами, самолетами готовы были двинуться и что-то делать по первому же его слову. Они, эти триста двадцать тысяч вверенных ему душ, смотрели на него преданно, с верой в его личную справедливость, в его ум государственного мужа, в талант полководца. Поначалу у него слегка закружилась голова от такой всеохватной власти – он мог переместить этих людей из одного города в другой, давать им жилье или не давать, мог поднять посреди ночи и велеть бежать, скакать во весь опор, мчаться на всех парах туда, куда он прикажет; он мог награждать их или отдавать под суд, а самое главное – посылать на смерть, если на то было веление вышестоящего начальства или требование боевой обстановки. И они пойдут, зная, что идут на верную гибель, но храня в своих душах искорку надежды на свое личное везение.
Впрочем, будучи весьма здравомыслящим человеком, Голубцов отнюдь не мнил себя великим полководцем, военным князем, повелителем отданных ему в подчинение людей – он сам был всего лишь сатрапом, наместником Вождя. Для себя он находил вполне христианское предназначение – быть умным пастырем всех этих разномастных человеческих стад, сберегая их от излишних потерь во время войны и оделяя их доступными благами в мирное время; быть судией тех начальников, которые пренебрегают этими заповедями, относятся к своим подначальным людям либо равнодушно, либо корыстно. Конечно, и он не без греха, и не все его распоряжения безошибочны. Голубцов не возносился в заоблачные выси. Однажды ему показалось, что любую из подчиненных ему по службе женщин он может сделать своей наложницей. Объезжая войска, он примечал, что в каждой воинской части обязательно есть красотка, с которой приятно было бы свести близкое знакомство. Но вскоре понял, что на каждую такую красотку, наверняка, уже положен глаз ее здешнего начальника, и претендовать на нее, значит наносить ему обиду, восстанавливать его против себя. Голубцов же ценил своих комкоров и комдивов, которые проводили его командирскую волю в недра своих частей и соединений. И только в Белостоке, в своем обширном штабе и входящими в него службами, где водились свои искусительные дивы, он мог бы приглашать их на собеседования… Да и то – не мог. Любое проявление внеслужебного внимания могло быть мгновенно замечено, расценено соответствующим образом, могло стать горячей темой досужих разговоров, суждений, сплетен. А Голубцев больше всего на свете боялся именно сплетен и подобных им «разговорчиков» за спиной. Так что «прекрасная половина» «личного состава» 10-й армии, оставалась неприкасаемой для него кастой.
* * *
Анна Герасимовна уже в третий раз посещала зубоврачебный кабинет Агнешки и в третий раз возвращалась в полном восторге:
– Мастерица высшего класса! Волшебница! Таких и в Москве нет! Все сделала без малейшей боли. Я чуть не уснула у нее в кресле… Костя, не ходи ты больше к своим зубодерам. Не так уж много у тебя зубов осталось. Поехали к ней. Дама самых высших достоинств. Как говорят англичане – леди!
Уговорила. Взяли извозчика и поехали на Ханайку…
Визит к Агнессе Свирепчик Голубцову очень понравился. Чистота, блеск точных иснтрументов, галантное обхождение, наконец, волнующая красота врачевательницы, все это заставляло забыть о неприятных звуках бормашины, благо, что сверло вторгалось в зуб совсем небольно. Зря только жмурился и кривился. Агнешка в одну минуту рассверлила дупло, извлекла нерв и поставила пломбу. Мило улыбнулась:
– Все в порядке! Через три часа можете съесть что-нибудь вкусненькое!
– Ну, тогда приглашаю вас на обед в наш салон. У нас всегда есть что-нибудь вкусненькое! Да и новые пациенты, наверняка, найдутся.
Агнешка охотно приняла приглашение, и ее появление в салоне для высшего начсостава произвело эффект. ВРИО начальника медслужбы 10-й армии бригврач Гришин тут же учинил над ней опеку, объявив всем, что они коллеги-медики. Именно он предложил потом Голубцову оформить Агнессу в качестве вольнонаемного врача. Взвесив все «за» и «против», командарм согласился. Так у Агнешки появился еще один зубоврачебный кабинет – в армейском госпитале на улице Циолковского.
* * *
Вдруг как снег на голову – с неба – свалился командующий округом генерал армии Павлов. Эффекта полной неожиданности добиться ему не удалось, поскольку еще с аэродрома, на котором приземлился самолет из Минска, предупредили командарма, что прилетел Павлов и не один – вместе с членом военного совета корпусным комиссаром Александром Яковлевичем Фоминых. Фоминых – этот сороколетний политический лис, всегда державший нос по ветру, неплохо разбирался в военных делах, поскольку закончил в свое время киевское общевойсковое училище.
Таких гостей надо было встречать по-царски, но времени на это уже не оставалось. Однако капитан Горохов успел отдать соответствующие распоряжения старшине Барашу…
Отношения с Павловым были строго официальными. Голубцов не входил в число «испанцев»[6] и потому не мог рассчитывать на особое радушие командующего округом. К тому же их негласно разделяла черта, которая залегла со времен Первой мировой, грань между нижним чином и офицером. Павлов был «нижним чином» – унтером, Голубцов – поручиком. И хотя они никогда не встречались в траншеях той столь недавней войны, тем не менее оба знали о своих прежних чинах.
Голубцов не раз удивлялся (про себя, естественно), как это простому унтеру удалось стать генералом армии, фактически фельдмаршалом? Без должного образования, без связей… Конечно, Испанская война, первый боевой опыт, личная отвага – все это весьма ценно. Но масштабы бригады, которой командовал в Испании Павлов, и стратегического округа – несопоставимы. И все же возглавил ЗОВО именно он – Павлов. Храбрость, презрение к смерти, стойкость в бою и исполнительность в мирной жизни – всем этим Павлов был наделен сполна. И все же, и все же… Должно быть и Павлов чувствовал это хорошо скрытое недоумение Голубцова и потому всегда был с ним подчеркнуто официален.
Но на сей раз командующий округом прибыл в весьма благодушном настроении.
– Говорят, неплохой коньячок держишь? Угостил бы!
Голубцов провел высоких гостей в комнату отдыха, прогнал Бутона и достал бутылку «Ахтамара».
– Барствуете, ваше благородие, – неловко пошутил Фоминых, – левреток заводите?
– Никак нет. Во-первых, это не левретка, а боевой пес, ветеран собачьих боев. Во-вторых, мой личный телохранитель. В-третьих, я уже не ваше благородие, а ваше превосходительство.
Капитан Горохов быстро подал закуску к коньяку – нарезаное яблоко, сыр, шоколад.
Генерал армии достал из кармана красную коробочку, извлек из нее часы.
– Держи, имениник. Именные. От меня лично. Ну и от члена военного совета по дружбе так сказать.
– Служу трудовому народу!
– Ладно, давай без официоза. Наливай!
Выпили, одобрили, закусили.
– Ну, что тут у тебя деется? – спросил Павлов.
– Да вот наши заклятые друзья все подтягиваются поближе к границам, концентрируются.
– Пусть подтягиваются… Мы тут давно уже подтянулись и сконцентрировались. На всякий случай мы тут тебе еще дюжину тяжелых танков подбросим – «КВ», «Клим Ворошилов», или «Коньяк Выдержаный». Эх, нам бы таких пяток в Испании, где бы тот Франко сейчас был?!..
Однажды, оставшись наедине в большом минском кабинете, Павлов спросил Голубцова, как он представляет себе действия его армии в случае объявления сигнала «Гроза». Не по генштабовскому плану, а исходя из своего личного опыта. Вопрос этот Константина Дмитриевича врасплох не застал. Он давно уже прорабатывал, как могут развиваться события в полосе его армии – реально, а не такими, какими их продумали или придумали в Генштабе. На бумагах Генштаба одно, а по жизни, как это водится, все пойдет иначе, хотя действовать поначалу придется именно так, как предпишет высокое начальство. Тем не менее Голубцов искал, и, как ему казалось, нашел, определил самый верный ход своих действий. Немцы, откуда бы они не сунулись в Белостокский выступ, непременно увязнут в боях, с уже развернутыми вдоль всей госграницы стрелковыми дивизиями. И тут он бросит на прорыв самый сильный свой броневой кулак – 6-й мехкорпус – на Остроленку, в стык между границами Пруссии и генерал-губернаторством, бывшей Польшей. Стыки фронтов ли, границ, флангов – это всегда самые уязвимые места, когда каждая из сопредельных сторон, уповает на соседа. Прорвав немецкую оборону под Остроленкой, он бросит в прорыв кавалерийский корпус вместе с 25-й танковой дивизией из своего второго – Ахлюстинского корпуса. А там через Цихенау и Варшава в прицелах. Вслед за ударной конно-механизированной группой (КМГ), пойдет и остальной Ахлюстинский корпус, нанося концентрические удары по Варшаве вместе с конными полками Никитина – с севера.
Идея танко-кавалерийского кулака Павлову понравилась. Но в целом он никак не оценил голубцовскую стратегию. Просто принял к сведению.
Голубцов же на обратном пути в Белосток вдруг засомневался – а надо ли было так откровенничать с Павловым? Зачем ему знать личное мнение командарма-10? Не поссорит ли он его с Генштабом. Не поссорил… Но как спустя годы выяснилось, немцы точно таким же маневром захватили Минск, нанеся главный удар по нему с севера. Разве что вместо кавалерии обошлись авиацией по всем канонам ратоборца этого рода войск генерала Джулио Дуэ.
* * *
Бутылка «Ахтамара» быстро опустела. Горохов тут же достал вторую, но она не потребовалась.
– Чем народ занят? – спросил Павлов.
– Сейчас у нас по плану – командирская подготовка.
– Ну, идем, посмотрим.
Они заглянули в класс, где начальник артиллерии полковник Барсуков проводил занятия с командирами артиллерийских полков.
– Товарищи командиры! – скомандовал Барсуков. Все встали.
– Вольно, вольно! Продолжайте занятия! – Павлов подошел к учебному плакату и с чувством прочел:
«Никакие действия войск на поле боя невозможны без поддержки артиллерии и недопустимы без нее». Вот это очень мудро! «Артиллерия, подавляя и уничтожая противника, расчищает путь всем наземным родам войск – в наступлении, и преграждает путь врагу – в обороне. Наиболее решительные и быстрые результаты в бою обеспечиваются массированным, внезапным и гибко управляемым огнем артиллерии».
Вот это правильно! Это нужно как «отче наш» запомнить! И подчиненным своим внушите! Артиллерия хорошо. Но и танки – это тоже артиллерия, только подвижная. Про танки не забывайте. – Тут Павлов сел, что называется на своего конька:
– Применение танков должно быть массированным! – Потряс он кулаком. – Основная задача танков заключается в непосредственной поддержке пехоты и в прокладывании ей пути при наступлении. При успешном развитии наступления и в подвижном бою танки могут быть использованы для более глубокого удара по боевому порядку противника с целью уничтожения его артиллерии, резервов и штабов. В этом случае они могут сыграть решающую роль в окружении и уничтожении противника. Танки являются действительным средством борьбы против танков противника. В обороне танки являются мощным средством контратаки.
Прописные истины в устах генерала армии звучали, как отровения.
– Основным видом действий танков является танковая атака, – вещал Павлов. – Атака танков должна быть во всех случаях обеспечена организованным огнем артиллерии. Вы меня поняли?! Артиллерия прокладывает дорогу танкам, а не наоборот!
Удовлетворив свою менторскую страсть, Павлов вышел в цветущий дворцовый сад, закурил, вставив папиросу в пенковый мундштук.
– Хорошо у вас тут, прямо как на курорте.
– Почаще приезжайте, товарищ командующий!
– Рад бы в рай, да грехи не пускают…
Ждали Фоминых. Но того увел по своим делам Дубровский. ЧеВээС 10-й армии проводил сборы батальонных и полковых комиссаров и с большим пиитетом представил своим подопечным главного политработника округа.
– Тема занятий? – поинтересовался Фоминых у докладчика.
– ДУСТ, – простодушно ответил он и тут же поправился. – Виноват, дисциплинарный устав Красной Армии.
– Очень актуальная тема! – одобрил Фоминых. – В вашей армии самая низкая дисциплина. Вы держите печальное первенство по грубым проступкам и нарушениям дисциплины.
Дубровский скорбно склонил голову и тихо добавил в оправдание.
– Так у нас и людей побольше. В процентном соотношении грубпроступки, как и у всех…
Но Фоминых его не услышал, он посчитал своим долгом сказать веское слово старшего товарища. Говорил он громко, четко, а главное убежденно:
– Каждый политработник вашего звена должен донести до сознания и рядового красноармейца, и среднего командира, что советская воинская дисциплина зиждется на однородности классовых интересов всего личного состава Красной Армии! Повторяю – на однородности классовых интересов! У нас у всех единые классовые интересы – пролетарская диктатура. И именно на этом фундаменте строится наша воинская дисциплина. А также на беззаветной преданности народу и на чувстве высокой ответственности каждого военнослужащего за вверенное ему дело обороны Социалистической Родины!
Дубровский достал блокнот и стал записывать мудрые мысли вышестоящего начальника, и все присутствующие склонили головы над рабочими тетрадями. Это было знаком высшего уважения к начальству – конспектировать наставления. Заметив это, корпусной комиссар Фоминых вдохновился еще круче:
– Именно поэтому советская дисциплина должна быть выше и крепче, чем в той же германской армии. Скажу больше, она должна быть более суровой и жесткой. Не мямлить и не сюсюкать с нарушителями дисциплины. Дисциплинарный Устав дан вам, как надежный инструмент для выжигания из наших рядов такой заразы, как прекословие начальнику, неисполнительность, пьянство, бытовое разложение…
Павлов с Фоминых улетели в тот же день, и Голубцов долго гадал, что это было – попытка смягчить официальные отношения? Посмотреть командарма-10 в его служебной обстановке? Или нечто еще, что скажется, быть может, самым неожиданным образом? Он заглянул под крышку дарственных часов: «Ген-май К.Д. Голубцову от командующего ЗОВО ген арм Д.Г. Павлова в день 45-летия»
Бойтесь данайцев, дары приносящих…
* * *
Иногда Бутону, как и его хозяину, снились страшные сны из его жуткого прошлого, когда он, безоружный, отражал атаки кровожадных крысоидов – годовалых бультерьеров. И тогда он взрыкивал, потявкивал и сотрясался всем телом, бросаясь в бой без когтей и клыков…
Бутон завилял хвостом, выманивая хозяина на прогулку. Но Голубцову было не до прогулок. Капитан Горохов опять вывалил на стол кипу служебных бумаг толщиной с лобовую броню тяжелого танка.
Когда Голубцов был в духе, он называл адъютанта Горохова – «Покати-Горошек», когда досадовал, тот был для него Скарабей-Разбойник или Царь-Горох.
– Покати-Горошек, а почему ты до сих пор не женат?
– Кадровики не могут подобрать достойную кандидатуру.
– Ну, я им задам жару! Или сам тобой займусь. В твоем возрасте уже кони дохнут, а ты еще не женат… Вон смотри, какую я невесту Барашу сыскал? Местную красотку, польку, ляльку… Пригласили меня на свадьбу.
– Я вас тожу приглашу, Константин Дмитриевич! Как только, так сразу!
– О, а у нас тут новая дама бубен объявилась! Дантистка. Великолепный врач и собой хороша – глаз не отведешь!
– С нее уже наш начмед глаз не сводит…
– Гришин что ли? Да куда ему против тебя?! А ты, значит, уже засек?! Молодец, глазастый парень! Тебе бы в разведке служить… Хочешь, к Смолякову переведу?
– Если не надоел, то оставьте здесь.
– Скажешь, тоже – надоел! Да где ж я еще такого адъютанта найду?! Но расти тебе надо. На следующий год отправлю в академию. Выбирай факультет.
В 10-й армии служили свыше тысячи женщин в разных званиях, в разном возрасте, в разных родах войск – медсестры, фельдшеры, врачи, связистки, секретчицы, бодистки, радистки, метеорологи, не говоря уже о вольнонаемных библиотекаршах, поварихах, официантках, буфетчицах, прачках… Красивые и не очень, в годах и в задорном девичестве – все они одним своим видом скрашивали военные будни, армейскую жизнь. Разумеется, в гарнизонах сами собой заводились романы, любови, складывались порой семейные пары, а иногда вспыхивали и разборки на почве ревности… Голубцов благоволил к своему «женскому батальону», как называл он женский персонал армии, вникал в бытовые вопросы женщин, помогал им чем мог… Ему нравилось, что женщины в военной форме смотрят на него снизу вверх, чаще всего восторженно, преданно… Любая из них была бы польщена его личным вниманием. И он был бы готов оказать такое внимание какой-нибудь хорошенькой медичке или бодистке, но при этом прекрасно понимал, какую громкую огласку примет любой его служебный роман, и потому держался со своими армейскими дамами приветливо, отпуская иногда шутливые комплименты, но не более того. Да и времени для «личной жизни» не оставалось никакого – телефонные звонки из Минска и Москвы, доклады, совещания, инспекционные поездки в войска, командно-штабные учения, прием шефских делегаций, ворох бумаг, которые надо было срочно подписать, очередь в приемной… Вот из чего складывались его суматошные дни.
Все, что он мог себе позволить, это уйти на часок в правый флигель, где располагались служебные помещения штаба, незаметно открыть своим ключом дверь пожарного выхода, и войти в заваленную неразобранными книгами библиотеку бывшего хозяина, а затем отомкнуть еще одну дверь и оказаться в каминной – с ломберным столиком и застекленным книжным шкафом из красного дерева на точеных львиных лапах. При князе Браницком здесь была чубучная – курительная комната для гостей, знавших толк в турецком табаке и обкуренных чубуках. Теперь же строгая табличка извещала, что это «Комната для сжигания бумаг. Посторонним вход воспрещен!». Войти в нее могли только считанные люди – сам Голубцов, начальник секретной части и старший шифровальщик штаба армии. Вот это укромное местечко и выбрал командарм в качестве тайного прибежища. Здесь, в чубучной, секретчик и шифровальщик раз в неделю сжигали в камине пачки бумаг – упраздненные секретные документы, шифрограммы, секретные и особо секретные директивы, не подлежащие хранению. Пепел ворошился специальной кочергой так, чтобы и клочка секретного текста не осталось бы в поддоне.
Об этой комнатке не знал даже верный адъютант капитан Горохов. Константин Дмитриевич изредка приходил сюда на часок, чтобы отойти от бесконечных звонков и визитов, собраться с мыслями, перевести дух. Это было его личное убежище от суеты и мирских тревог. В каминной всегда стоял полумрак, его создавали плотные, но вполне проницаемые для света шторы. Сюда же Голубцов перенес из своего кабинета и бытовую новинку – электрический чайник, так что под настроение мог выпить крепкого, заваренного как просит душа чаю. И он не спеша попивал его, разглядывая философическую картину на стене – остров вечного покоя, на который ладья Хирона доставляла очередного переселенца в белом саване. Минорная картина всегда настраивала его на возвышенный лад, и в душе появлялись мысли, достойные полководца и государственного мужа…
А еще можно было протянуть руку и снять с полки первую попавшуюся книгу, открыть ее на любой странице и прочитать фразу-другую, примеряя ее к себе, к делам, к жизни, ко злобе дня. Правда, книги большой частью были на польском или французском языках, но стоял шкаф и с русскими книгами, чьи авторы были совершенно неведомы ему: какой-то Бердяев, Ильин, Лосский…
Листал он и немецкие тома, их тоже было немало, и понятно было, о чем они. Немецкий Голубцов подучил в австрийском плену лет двадцать тому назад. Летом 1917 года поручик Голубцов командовал ротой на Юго-Западном фронте, и, получив ранение, остался лежать у проволочного заграждения перед вражескими траншеями. Его подобрали австро-венгерские санитары и отправили в госпиталь для военнопленных. В Тирезиенштадте в ожидании репатриации Голубцов более года усердно учил немецкий, наверстывая гимназический курс, и довольно преуспел…
Именно здесь, в потаенной комнате, находилась минута, чтобы окинуть свою жизнь беспристрастным оком и попытаться что-то понять в ней, перебирая, словно четки, выпавшие ему по жизни города: саратовский Петровск, грузинский Телави, австрийский Тирезиенштадт, наконец, бывший польский Белосток, не говоря уже о Москве…
«Что день грядущий мне готовит?» – вопрошал Голубцов, раскрывая очередной случайный том. Гегель…
Гегеля он мог читать в подлиннике, на немецком, читать читал, но разумел с трудом. Вот Гегель, этот головоломный философ-сухарь, погрязший в трансцендентальных абстракциях, но кто бы мог подумать, что он толковал еще и о любви?!
«Истинная любовь уничтожает дурную бесконечность». Как прикажете понимать? Истинная любовь к одной женщине отменяет дурную бесконечность всех остальных романов, которые неизбежно случаются на жизненном пути любого мужчины… Наверное, так что ли? Ох и мудрен был этот немец! О Гегеле Голубцов знал только то, что его диалектикой был оснащен марксизм-ленинизм, самое верное учение современности. Интересный термин придумал Гегель – «дурная бесконечность есть неабсолютная, неопределенная бесконечность, то есть бесконечность, не включающая в себя понятие своего предела». Это как бы неограниченный процесс однообразных, однотипных изменений, ничем не разрешающихся. Сколько в жизни подобных ситуаций? Но какая же это бесконечность, если у нее есть предел?
А вот еще один мыслитель – русский: Владимир Соловьев. Никогда не слыхал о таком. Но как точно он тут написал: «Церковь есть всемирная организация истиной жизни. Мы можем знать, в чем состоит истинная жизнь, потому что хорошо знаем, что такое есть та ложная жизнь, которою мы живем… Всякое наслаждение, связанное с похотью, отравлено и напоминает о первородном грехе. Всякое наслаждение, свободное от похоти и связанное с любовью к предметной ценности, есть воспоминание рая или предвкушение рая, и оно вырывает из оков греховности… Похоть ненасытима, и ее всегда ждет пресыщение». Это он в точку, надо запомнить! «Похоть не может быть удовлетворена, она есть дурная бесконечность алкания. Есть иное алкание, перед которым тоже открывается бесконечность, например, алкание правды, абсолютной, а не относительной. Но алчущие и жаждущие правды блаженны, потому что они обращены не к дурной бесконечности, а к вечности, к божественной бесконечности. Божественное, насыщающее нашу жизнь, и есть противоположение той скуке и пустоте, которая порождает дурную похоть жизни».
Но больше всего ему понравились труды средневекового итальянского деятеля Макиавелли. Он его книжку даже с собой в кабинет унес, и сделал выписку в рабочий блокнот: «Римские полководцы никогда не подвергались чрезмерным наказаниям из-за допущенных ими оплошностей; равным снисхождением пользовались они и тогда, когда по неведению или вследствие допущенного дурного выбора наносили ущерб республике… Римляне придавали большое значение тому, чтобы дух их полководцев не был ничем стеснен или угнетен, и чтобы никакие посторонние соображения не влияли на их решения».
Эту заброшенную библиотеку, сваленную в одну комнату, еще не успели перешерстить политработники и изъять из нее «вредную литературу». Теперь Голубцов считал ее своей личной собственностью и никого туда не допускал, пользуясь особым статусом помещения, как комнаты для сжигания секретных бумаг. А также «для снятия негативных эмоций» – добавлял он от себя. Комната для потаенных размышлений…
Часть книг Голубцов отобрал для своей кафедры в военной академии. Он не сомневался, что рано или поздно вернется туда. И защитит назло всем – докторскую диссертацию. Не век же вековать в кандидатах?
