Николай Асанов
Огненная дуга
4
«В течение ночи на 16 марта ваши войска вели бои на прежних направлениях».
Совинформбюро. 16 марта 1943 г.
Вита была весело возбуждена.
Усадив Толубеева рядом, она спросила:
– Ты был у отца?
Он внимательно посмотрел на нее. Она осторожно вела машину в потоке вырывавшихся за город состоятельных людей. Менее состоятельные стояли в очередях на автобусы, и каждый держал в руках лыжи, а за спиной – рюкзак с продуктами, а то и собранную подобно парашюту палатку. Весь город уезжал на лыжную прогулку.
День был мягкий, светлый. Магазины закрывались, чтобы вновь открыться в понедельник, и девушки, стайками выбегавшие из дверей, были в брюках, в лыжных свитерах. Так повелось уже давно: конец субботы и все воскресенье были отданы спорту и загородным прогулкам, и завоевание страны немцами как будто не мешало этому обычаю.
Вита нашла в зеркальце лицо Толубеева, пояснила:
– Утром я увидела на столе у отца наши фотографии. По-видимому, я чем-то выдала себя, иначе он не поручил бы следить за мной. Тогда я сказала, что он должен помочь тебе…
– А ты знаешь, что он завтра увозит тебя в Германию?
– О, это всего на неделю. Я всегда езжу с ним.
– Ты не знаешь, какая программа этой поездки?
– Отца пригласили на какое-то торжество у Круппов. А почему это тебя занимает? – она на мгновение отвела взгляд от осевой линии шоссе и взглянула на Толубеева.
– Пожалуйста, осторожнее! – жалобно сказал он. За эти два года он совсем отвык от шумного городского движения, и ему все казалось, что встречные машины вот-вот раздавят маленький автомобиль «БМВ», который вела Вита. В город шли только мощные грузовики: завозили свежие продукты и товары на будущую неделю.
Вита опять устремила взгляд вперед, но маленькая морщинка меж бровями показывала, что ее что-то заботит.
Поток машин понемногу разбегался в стороны, ехать становилось легче.
– Вольедя, – жалобно сказала она, – отец сказал, что ты скоро исчезнешь. Это правда?
– Я уже говорил тебе, что я солдат и что никто не освобождал меня от присяги. Я должен воевать вместе с моим народом…
– А как же я?
– После войны я обязательно приеду к тебе…
Про себя он подумал: «Если полковник Кристианс не запретит…», – но говорить этого не стал.
– Я знаю, что у вас трудно выехать за границу, – печально сказала она. И вдруг оживилась: – Но ведь я уже совершеннолетняя, и я могу приехать к тебе…
Он подумал о том, какой выйдет страна из войны, как трудно будет этому избалованному ребенку среди всеобщей разрухи и уничтожения, но спорить не стал. Может быть, она и на самом деле рискнет. А сам он, вернувшись, не будет таким мямлей, чтобы позволять кому-то другому решать за него его собственную жизнь. Он любит, и этого достаточно для того, чтобы отстаивать свое право на счастье.
– Мы будем вместе! – твердо сказал он.
– Что тебе, советскому человеку, нужно здесь? – строго спросила она. – Я ведь вижу, что ты чем-то обеспокоен!
– Я хочу помочь моей стране победить!
– Это называется шпионаж? – спросила она.
– Нет, это называется разведка.
– Против маленькой побежденной Норвегии?
– Против вашего «великого соседа», которому вы так успешно помогаете.
– А что может сделать наша маленькая страна?
– Однако ж твои друзья борются?
– Разве это борьба? Так, игра в «Красный Крест». Борются те, кто начиняет снаряды песком вместо тринитротолуола, кто снабжает авиабомбы пустыми взрывателями.
– Разве ты знаешь таких?
– В газетах их называют саботажниками, а суды Квислинга приговаривают их к расстрелу…
Она прикусила губу и увеличила скорость, словно испугалась своих слов и пыталась убежать от них. Толубеев замолчал.
Шоссе вынырнуло из рощ и перелесков на берег озера. По прибрежному льду, покрытому мягким снегом и исчерченному множеством лыжных следов, двигались толпы лыжников – это были те, кто уже начал свой отдых. Появились виллы и усадьбы, маленькие рестораны, кафе. Возле дверей этих заведений были наставлены десятки лыж, цветные палки стояли шпалерами.
Неожиданно появилась и знакомая усадьба. Ворота были гостеприимно распахнуты.
Вита остановила машину у крыльца, и Толубеев помог ей выгрузить сумки, чемодан, свертки. Вита открыла гараж и завела туда машину.
Никто не встречал их, но в доме было жарко натоплено, в столовой накрыт стол на два куверта. Стояли бутылки вина и бутылки виски, вода, фрукты, в теплящейся слабым газом духовке виднелись ароматно пахнущие кастрюли.
Настроение у Виты опять изменилось, она оживленно запела: «Обедать, обедать, обедать!» – побежала умываться, а когда вышла к столу, Толубеев с восхищенным изумлением увидел ее в вечернем платье.
– Это наш маленький праздник! – воскликнула она и пожалела – Почему ты, Вольедя, не в смокинге? Хотя, я помню, советские никогда не надевали вечерних костюмов. Почему?
– У нас это просто не принято…
– Суровая простота? – поддразнила она.
– Если хочешь – да. – И процитировал запомнившиеся стихи – «Тяжелую науку мы прошли, как строить города в лесах косматых, водить в морях полярных корабли, навстречу солнцу плыть на стратостатах. Не плача, мертвых хоронили мы, на праздник часто только воду пили, встав на пороге смертоносной тьмы, у господа пощады не просили. Мы только думали богато жить, и лучшим другом нам была надежда, и девушек просили нас любить – какими есть – в рабочей прозодежде…»[1]
– Да, суровая простота! – задумчиво повторила она. – Но, может быть, это лучше нашего суетного и безжалостного мира? – она посмотрела на Толубеева с надеждой.
– Это просто – мой мир! – напомнил он. – И я не хочу другого.
– Значит, я должна принять твою веру, – тихо сказала она. – Как девушка протестантка, полюбив католика, переходит в его веру…
Он промолчал. На протестантку она никак не походила, да и весь уклад этого дома, этот торжественный обед, это прекрасное и, наверно, очень дорогое платье, – все это было в таком противоречии с ее словами, что превращало их в игру.
Но она и сама оборвала разговор, принялась угощать его, ухаживать за ним, изображая любящую жену, наконец-то дождавшуюся мужа и стремящуюся доставить ему максимум удовольствия. И он невольно подчинился и этой милой игре.
И весь уик-энд был чудом: с лыжами, с долгим сидением у камина, с ласковыми словами, с веселым ужином около полуночи.
Утром он проснулся оттого, что она пристально и даже сурово разглядывала его лицо, сидя возле кровати на низеньком стуле. Она была уже одета по-городскому, и он невольно взглянул на часы. Было десять.
– Что ты так смотришь на меня?
– Хочу понять.
Нагнулась, поцеловала долгим поцелуем, выпрямилась, пошла к двери.
– Поторопись к завтраку!
Он торопливо побрился и вышел в столовую.
Сейчас она была задумчивой, немного грустной. Он подумал: «Жалеет о разлуке!»
После завтрака она сказала:
– Ты можешь остаться на весь день. Я позвоню Свенссонам, чтобы они захватили тебя на своей машине.
– Нет, я поеду с тобой.
– Спасибо.
Убрала посуду, приготовила свой чемодан. Владимир изредка ловил ее задумчивые взгляды. Потом присела к пустому столу, положила подбородок на ладони, долго смотрела, вдруг спросила:
– Что тебя интересует в Германии?
– Ты хочешь быть моими глазами?
– Нет, твоей душой! – ответила она слишком серьезно.
Он подумал: больше ты никому не можешь довериться! Любимый человек – это и есть твоя душа. Ты знаешь ее душу, почему же ты полагал, что она не узнает тоску твоей души? Господин Арвид Масон – не столько ее отец, сколько твой противник. А она – твоя порука и твоя защита. Пусть она будет твоими глазами и твоей душой, может быть, ей будет даже легче жить.
– Почему ты молчишь? – спросила она.
– Я думаю. То, о чем я могу попросить тебя, опасно…
– А ты думаешь, что состоять в Сопротивлении не опасно? Я ведь не знала, кому помогаю. Предыдущая группа на нашей станции Скрытой Дороги осенью прошлого года приняла английского летчика и переправила его в Исландию. А через неделю он оказался в Берлине и выдал всех, кто ему помогал. Они получили по десять лет тюремного заключения!
– Надеюсь, что их освободят значительно раньше…
– Ты убежден в этом? – строго спросила она.
– Дорогая моя, за нашими плечами не только наша сила и сплоченность, но и наша история! И разве вы, работающие в Сопротивлении, не видите этого?
– Мне кажется, что многие участники Сопротивления действуют по странному принципу: болеют за слабую команду.
– А ты?
– Я болею за тебя… Но это только поможет мне выполнить твою просьбу!
– Ты уверена, что у меня есть особая просьба?
– Но ведь ты сам сказал, что ты солдат и никто не освобождал тебя от присяги!
– Да.
– Тогда говори.
– Хорошо. – Он собрался с мыслями, а она нетерпеливо смотрела в его глаза, словно пыталась прочитать эти мысли. Тогда он заговорил так же, как говорили с ним самим. Тут не было места недомолвкам.
– Я знаю, что немцы переориентировали вашу горную промышленность. Они закупают не только железную руду, но и большое количество таких материалов, которые нужны для создания особо качественных сталей. С моей точки зрения, это значит, что они начали выпускать особо опасные для нас танки и самоходные пушки. Мне нужно знать, так ли это, и услышать хотя бы приблизительное описание этих возможных машин. Твоего отца, несомненно, пригласят на заводы, которые съедают норвежскую руду и руду «Трафика», – это принято у промышленников, а немцам, после недавних поражений, крайне необходимо похвалиться своими силами. Они знают, что твой отец не выдаст их секретов. Но если ты пожелаешь, ты можешь увидеть все это моими глазами…
– И только-то? – но тут же устыдилась необдуманного ребяческого восклицания и сказала значительно, строго: – Я буду твоими глазами там!
Это прозвучало как клятва.
Все другие слова показались бы легкомысленными, поэтому она заторопилась к машине.
Только когда они подъезжали к городу, она вдруг спросила:
– Неужели это так важно для тебя?
– Видишь ли, – осторожно объяснил он, – немцы потерпели крупнейшее поражение за всю войну. Сейчас у них идет перегруппировка сил. Они считают, что решающее сражение, а вместе с ним и их победа произойдет летом, когда танки смогут маневрировать без помех. Мы должны встретить их во всеоружии и разгромить их до конца! Возможно, это сражение не будет еще концом войны, слишком далеко они прорвались в Россию, но оно должно стать началом их конца, как Сталинград стал могилой их армий…
– Я понимаю и все-таки чувствую себя странно. Неужели я могу сделать что-то такое, от чего будет зависеть ход истории?
Он улыбнулся и пошутил:
– У нас говорят, что ход истории от отдельной личности не зависит, но каждая личность участвует в историческом процессе на той или другой стороне борющихся сил.
– Но ведь есть же нейтральные страны, люди, личности?
– Нейтральная Швеция так много дала Гитлеру, что я судил бы ее за этот нейтралитет! – жестко ответил он.
– Да, ты прав, – грустно ответила она.
Она остановила машину у парка, прильнула на мгновение, тихо отстранилась, сказала:
– Я сделаю все, что смогу! – и это тоже прозвучало клятвой.
Глава четвертая
Выстрел из темноты…
1
«На железных дорогах Франции резко увеличилось количество актов саботажа и диверсий. Французские патриоты изо дня в день наносят чувствительные удары по коммуникациям, которыми пользуются немецкие оккупанты. В районе Марселя за одну неделю пущено под откос 6 немецких поездов с военными грузами. Близ Лиона железнодорожники организовали столкновение немецкого воинского эшелона с товарным поездом. В Парижском районе только в феврале месяце выведено из строя 68 паровозов»
Совинформбюро. 20 марта 1943 г.
Неделя, о которой говорила Вита, не пропала даром. Толубеев проштудировал данные о вывозе различных руд норвежскими промышленниками и «Трафиком» за весь тысяча девятьсот сорок второй год и за первые два месяца сорок третьего. Что ни говори, а заместитель наркома, вспомнивший при прощании с Толубеевым великого русского химика, был прав. Имей Толубеев такое же гениальное прозренье, какое было у Менделеева, он бы, наверно, смог понять, что за пиво варят немцы против русской браги…
Так он думал и говорил про себя в уме, уничижая себя от ярости, ибо не все было доступно пониманию в скупых цифрах отчетов. Но тем не менее кое-что он понял, кое-что высчитал, некоторые вещи просто угадал. К концу недели он, опираясь на процентное исчисление поставленных немцам присадочных материалов, вывел, например, формулу «сверхвязкой» стали, которую могли бы отлично варить немцы. Такая сверхвязкая сталь могла быть весьма опасна, если бы немцы пустили ее на броню. Восьмидесятивосьмимиллиметровый бронебойный снаряд-болванка при ударе по листу такой стали, всверливаясь в нее, начисто терял бы скорость. Но тут Толубееву представился такой танк, похожий на ежа из торчащих из него снарядных хвостов, и он просто записал поразившую его формулу: вязкая и сверхвязкая сталь могли пригодиться тоже, если не на поле войны, так в мирных условиях.
Он строил формулы стали ванадиевой, марганцевой, молибденовой, вольфрамовой, но все это были только догадки, не подкрепленные опытом лаборатории.
Однако в пятницу Толубеев, сократив формулы до предела нескольких строк, снова отправился в больницу навестить рыжего великана Ранссона. Так же, как и в прошлый раз, прихватил и сигарет и выпивки.
Ранссона он нашел в приемной. Рыбак уже переменил больничный халат на цивильное платье, только рука была еще на привязи. На вопрос Толубеева, почему рыбак поторопился выписаться, Ранссон, криво улыбаясь, ответил, что профессиональный союз рыбаков отказался оплачивать лечение.
– Заявили, что пулевое ранение не есть трудовая травма! – пояснил он.
– Неужели немцы вмешались? – удивился Толубеев.
– В профсоюзах и своих фашистов хватает! Особенно среди бонз!
Это была новая сторона вопроса. Кажется, деятели норвежских профсоюзов должны были бы помнить судьбу своих собратьев в Германии, где фашисты начисто разгромили всю оппозицию, загнав функционеров в концлагеря…
– А кое-кто из наших бонз считает, что авторитарный фашистский профсоюз лучше множества разобщенных и всем недовольных рабочих организаций! – усмехнулся Ранссон.
От больничной передачи он не отказался, записку Толубеева сунул в карман, сказал:
– Ко мне лучше не заходить – старуха считает, что я ввязался в грязное дело. Правда, она думает, что я занялся контрабандой, но моим дружкам от этого не легче, готова помелом гнать. Я вам буду звонить сам каждую среду от одиннадцати до двенадцати: пароль – инспектор надзора. Почему не отремонтирована ваша лодка? Под такой грозный рык можно без опаски уговориться о свиданье.
Он помахал здоровой рукой на прощанье и побрел по длинной портовой улице, не оглядываясь. Толубеев, смотря в его широкую спину, невольно подумал, что этот человек товарища никогда не подведет.
Суббота прошла в тоскливом ожидании вестей от Виты. И она позвонила, но… из Берлина. Фрекен Сигне – секретарь Масона, – с неистребимым любопытством наблюдавшая за таинственным русским, опрометью вбежала в его комнатушку номер шесть, торопя:
– Вас к телефону! Берлин!
Странно далекий, милый тоскующий голос звучал словно из марсианской пустыни:
– Вольедя, милый, я задерживаюсь! Но я помню, помню!
В Берлине она не осмелилась говорить по-русски, но он и так понял, что ее «помню, помню» относится не только к тому чувству, которое она и не хотела забыть и избыть, а и к тому разговору, которым он приобщил ее к своим заботам. На вопрос: «Когда ты вернешься?» – она жалобно ответила: «Не знаю, не знаю!» – и он подумал, что Арвид Масон, наверно, постарается удержать ее в Германии до старости или, во всяком случае, до того, пока Толубеев не исчезнет навсегда. Толубеев даже спросил: «Но ты вернешься?» – и с чистой радостью услышал страстное: «Да! Да! Да!»
В час дня к нему поднялся Севед Свенссон и пригласил к себе в усадьбу на уик-энд. Оказалось, что Вита позвонила и ему и попросила позаботиться о «госте». Толубеев спрятал свои бумаги и с радостью отдался дружескому гостеприимству Свенссонов.
Старший Свенссон, сидевший на машине, встретил его не только любезно, но даже изумленно:
– О, да вы совсем поправились!
Толубеев и сам чувствовал себя совершенно здоровым. Вероятно, главным лекарством все-таки было огромное нервное напряжение, которое он испытывал все это время, но многое зависело и от того, что Андреен и его жена тщательно заботились о нем, кормили до отвала, а нужная работа, как бы ни была она сложна, еще никого, говорят, до могилы не доводила. И Толубеев уже привык к тому, что торчавшие во все стороны мослы снова обросли мясом. Но для Свенссонов, не видавших его с того самого памятного дня, перемены, происшедшие с ним, казались чудом.
Усадебка Свенссонов скорее была похожа на крестьянский хутор. Но Толубеев провел уик-энд прекрасно. Много ходил на лыжах, сытно ел, дружески разговаривал с людьми, которые, если и не все его мысли понимали и принимали, так хоть старались добросовестно понять. В воскресенье вечером они так долго засиделись с этими разговорами за столом, что разошлись уже прямо в постели.
Он не знал, что сделал Ранссон с его записями, но надеялся, что они уже на столе у Корчмарева, а то и у заместителя наркома. А если это так, то там, в России, их уже рассматривают специалисты, а возможно, в какой-то лаборатории кто-то уже пытается сварить сталь по этим рецептам. И это в известной мере успокаивало его…
Но следующая неделя текла очень медленно и тоскливо. Снова и снова Толубеев проверял свои выводы, но ничего нового в документах больше не было. Он уже подумывал было съездить в Нарвик и в Киркенес, на самый север Норвегии, чтобы посмотреть на месте, что там добывают рудокопы, но благоразумие пока еще удерживало его от этого опрометчивого шага. Из Киркенеса можно было просто не вернуться, а он не имел права рисковать, пока не закончит операцию. Потом – пожалуйста, но сейчас его жизнь принадлежала не ему…
В один из праздно текущих дней он вспомнил, что есть смысл наведаться в транспортную контору Масона.
Диспетчер, явно заинтересованный в новом инженере, с радостью вручил Толубееву документы о работе пароходных линий за последние три месяца. Толубеев медленно перебирал их и вдруг словно бы запнулся: немцы, по старой привычке, получали руду с рудников Масона вместе с присадочными материалами, как говорят дипломаты, – в одном пакете… Вот эти-то пакеты, судя по тому, сколько руды было погружено в судно, – и могли дать разгадку новой стали! Толубеев взял данные на три тысячи тонн руды, на пять и десять тысяч тонн…
Попрощавшись с диспетчером, Толубеев поехал к дядюшке Андреену. Но как ни складывали они эти цифры, – разгадка не нащупывалась.
Все-таки Толубеев встретился с Ранссоном в баре и попросил передать эти сведения. Вдруг он что-то не понял, не доглядел? Ведь у них с дядюшкой Андрееном не было под рукой лаборатории…
В среду позвонил грубый мужской голос, спросил, когда он отремонтирует свою лодку, она похожа на девку после беспутной ночи, инспекция сдерет с владельца штраф, который раз в десять превысит стоимость ремонта. Голос был не знаком Толубееву, но он обрадовался и грубому тону – все-таки о нем кто-то беспокоился… Между двумя фразами грубияна Толубеев сказал, что ждет наследства по завещанию покойного дядюшки из Берлина, а уж потом примется за ремонт. В трубке инспекторский голос проворчал:
– Поторопитесь, а то будет поздно! Ваши объяснения мы переслали в главную инспекцию!
Такие грубости Толубеев был готов слушать хоть с утра до вечера. Но голос исчез. Теперь он появится только в следующую среду. Однако он успел передать, что все формулы Толубеева уже доставлены куда надо…
В субботу он уже ожидал только звонка Свенссонов: не оставят же они его изнывать в пустом городе. В половине первого телефон действительно зазвонил:
– Не соблаговолит ли господин Вольедя разделить со мной уик-энд?
– Господи! Вита! – чуть слышным голосом, – перехватило от волнения горло! – прошептал он.
– Господин Вольедя простужен? – все еще шутливо, но с отчетливым оттенком беспокойства спросила она.
– Нет, нет, Вита! – теперь уже слишком громко и радостно закричал он.
– Я жду вас у парка, господин Вольедя, – сразу повеселев, продолжила она свою шутливую игру. – Бросьте все ваши дела, если вы еще помните меня!
Он так и сделал: пошвырял в сейф папки и бумаги, – потом разберемся! – и проскочил мимо фрекен Сигне, не замечая ее изумленных глаз. До сих пор он казался ей образцом служебной выдержки, а сейчас промчался так, словно за ним гнались.
Вита открыла ему дверцу машины. Он не успел даже пожать ей руку, так резко она погнала машину.
– Как ты себя чувствуешь? Все ли у тебя в порядке? Почему ты не позвонила, что выезжаешь?
– Потом, потом! Надо выбраться из города, пока не начался час пик!
Она смотрела только на дорогу, обгоняя машины одну за другой, а он снова испытывал то самое чувство страха, которое ему уже пришлось пережить в первый раз, когда она усадила его в свою машину.
– А я думал, что отец оставит тебя в Германии до того дня, когда мы окружим Берлин… – пробормотал он, когда они вырвались наконец в голову бегущей из города колонны машин.
– А ты все еще уверен, что вы окружите Берлин? – сухо спросила она. – Разве ты не читал сводки немецкого командования о разгроме ваших войск между Северным Донцом и Днепром? Там уничтожены девять стрелковых дивизий, шесть стрелковых бригад, четыре кавалерийских дивизии, сколько-то моторизованных бригад и двадцать пять танковых… – все это она перечислила так, будто цифры навеки врезались в память, и потом горестно воскликнула: – Вольедя, это очень много, правда?
– На бумаге – да, много! – сказал он. – Но на деле гитлеровцы лгут. Они потеснили наши войска на харьковском направлении и в районе Курска, только и всего. У них так давно нет ощутимых побед и столько поражений, что теперь они решили воевать на бумаге. Кто же тогда разбил их под Вязьмой, под Гжатском? Жаль, что у меня нет карты, я бы показал тебе, как далеки они теперь и от Москвы, и от Сталинграда…
– В усадьбе есть карта, – тихо сказала она. И Толубеев понял, что перед ее глазами все еще стоят эти проклятые цифры, что она не только запомнила их, но и представила страшные поля сражений, где эти сухие цифры превратились для нее в такие горы трупов, каких не оставлял на своем пути даже Тамерлан.
– Пойми, Вита, – попытался он объяснить, – это их пропагандистская месть в ответ на разгром под Сталинградом. Там они потеряли целую армию, после чего им пришлось объявить траур во всей стране, а теперь, воспользовавшись маленьким частным успехом, они пытаются внушить и собственным согражданам и всему миру, будто все так же сильны, как в первые месяцы войны. Но это уже игра с краплеными картами. Конечно, они еще принесут много страданий нашему народу, они еще будут сопротивляться, а порой и одерживать мелкие победы, но тем необходимее разгромить их до конца. Но они знают, что такое вот беспардонное хвастовство пока что удерживает наших союзников от открытия второго фронта, держит на привязи их собственных обеспокоенных союзников. Это просто война нервов!
Она была безучастна, только губы страдальчески сжаты, брови нахмурены, и он вдруг понял, что она испытала в Германии нечто такое, что, наслоившись на эту паршивую фальшивку, тяжело ранило ее.
Оживилась она только в усадьбе. Заспешила с вещами, с обедом, с переодеванием. Стол, как и в прошлый раз, был накрыт, прислуга отпущена, и Вита с радостью принялась исполнять обязанности хозяйки. Но до того, как сесть за стол, все-таки повела Толубеева в комнату отца, где висела копия той карты, что Толубеев видел в его кабинете, правда, без флажков. И только когда Толубеев взял карандаш и прямо на карте начертил линию фронта на десятое ноября тысяча девятьсот сорок второго года и линию фронта, как он ее понимал сегодня, в марте, Вита вдруг как-то повеселела. Должно быть, ей, жительнице маленькой страны, которую можно было пересечь поперек в автомобиле за три-пять часов, а возле Нарвика и пешком в течение одного часа, только теперь стали ясно видимы огромные масштабы территории, где шла ожесточенная борьба двух гигантских армий.
– Ты меня убедил, Вольедя, – воскликнула она с тем прежним оттенком юмора, с каким встречала, как это она называла, «подрывную пропаганду». – О, Вольедя, ты всегда говоришь так убедительно, что в конце концов сделаешь из меня коммунистку, и я пойду национализировать рудники моего отца! – это была ее старая шутка, и он обрадовался, что то мрачное, что потрясло ее и в сводке, и, наверное, в самой Германии, понемногу покидает ее.
Но он боялся расспрашивать и во время обеда рассказывал, как гостил у Свенссонов, как был рад ее заботе о нем, одиноком. Но после обеда, убрав со стола, она сказала сама:
– Почему ты не спрашиваешь, что я видела, когда была твоими глазами?
– Ты была моею душой! – поправил он. – Теперь расскажи, как же ты провела там эти две недели?
– О, нас принимали на уровне королевской семьи! – беспечно бросила она. И тут же поддразнила – Там оказался племянник знаменитого Стиннеса, друга и соперника Круппов, он в первый же вечер предложил мне руку и сердце. А потом уже не отходил ни на шаг!
Толубеев поразился, как это ее маленькое хвастовство ранило его. И конечно, Вита поняла или увидела его смятение. С той же беспечной шутливостью она сказала:
– Знаешь, он из породы немецких красавцев! Высокий, светловолосый, чистая нордическая раса!
– Твой успех у этих нордических господ я могу представить и без описания подробностей! – хмуро сказал он.
– Но я хотела обязательно показать его тебе и даже сфотографировала! – похвалилась она. – Вот, посмотри!
Она покопалась в своей сумочке и выбросила на стол снимок.
Толубеев совсем не хотел смотреть на этого племянника стального магната фашистского государства. Но что-то привлекло его внимание, а затем он схватил снимок и уже не мог оторваться. На снимке справа, почти вне фокуса, стоял какой-то молодой оболтус в мундире полковника СС, а за его спиной, очень четко очерченный, по полигону двигался тяжелый танк. Толубеев никак не мог оторвать от него взгляда.
Это был именно тяжелый танк, еще невиданной Толубеевым конструкции. Скошенная лобовая броня его даже на снимке казалась особенно мощной. Почти таким же мощным был и левый борт машины. И пушка, торчавшая дулом вперед, в боевом положении, была мощнее прежнего танкового вооружения. Уж на прежние танки Толубеев достаточно нагляделся, чтобы сразу понять это.
– Как же тебе это удалось, Вита? – пораженный, спросил он.
– Ну, я же снимала родственника господина Стиннеса! – она как будто даже не поняла, чем он встревожен. – А этот господин даже и не видел, что машина, которую пригласили нас смотреть, уже вышла на полигон. А потом я уже не бралась за аппарат.
– Значит, тебя все-таки предупредили, что снимать нельзя?
– Естественно! Мы же были приглашены на боевые испытания танка. Впрочем, приглашен был только отец, а я просто мило улыбнулась снятому тут господину, когда он проверял список приглашенных. Не забывай, пожалуйста, что я одна из самых богатых невест в Норвегии! Ведь отец просвещал тебя на этот счет? – поддразнила она снова.
– Что значит – боевые испытания? – спросил он, отстраняя этим вопросом ее шутливый тон.
– Ох, это было страшно! – она даже побледнела. – Неужели ваши солдаты и на самом деле бросаются под танки с простыми гранатами?
– Бывает! – сурово сказал он. – Иногда даже просто с бутылками бензина.
– Они привезли на полигон батарею, или как это называется, – словом – три советских противотанковых пушки. Этот танк поставили метрах в восьмидесяти от пушек, экипаж вылез…
– Ага, значит, они все-таки боялись? – заметил Толубеев.
– Нет, им просто приказали! А командир танка настаивал, что пойдет прямо на батарею и раздавит все пушки!
– Что же было дальше?
– Солдаты начали стрелять из пушек советскими бронебойными снарядами. Все это мне объяснял этот болван-эсэсовец. Они сделали двадцать один выстрел, и снаряды отскакивали от танка, как будто он был заворожен…
– Просто хорошо забронирован! – хмуро сказал Толубеев.
– Потом, когда пушки увезли, нас пригласили к танку. На нем были только вмятины, и то всего две-три…
– Может быть, пушки стреляли холостыми?
– Нет, нет! Эти снаряды при ударе о танк ужасно визжали! Нас даже попросили перед стрельбой спуститься в блиндаж.
– Для чего же они это показывали?
– Но там были не мы одни. Там были два японца, турок, личный представитель болгарского царя, представитель Франко, итальянский посол, группа промышленников, несколько офицеров вермахта…
– Так, значит, они пытаются убедить своих союзников в непобедимости нового оружия и заставить их раскошелиться на эту проигранную войну…
– Но это было действительно ужасно! – воскликнула она.
Он долго молчал, обдумывая, какой же силы удар могут нанести фашисты? И где они могут нанести его? На Москву? Но эти тяжелые танки в лесах и болотах Гжатска и Вязьмы могут оказаться беспомощными. Для действий такой армады нужны просторы, оперативные возможности. Южный фронт? Новый удар по степям на Сталинград? Удар на Курск? Если они наладили массовый выпуск этих танков два-три месяца назад, – а именно это вытекает из немецких закупок рудных материалов! – то к лету у них окажутся десятки новых танковых корпусов численностью в несколько тысяч машин. Он-то знает, как умеют немцы организовать производство!
А Вита смотрела на него с робкой надеждой, как будто он мог сделать что-то такое, после чего все увиденное ею в Германии окажется просто кошмарным сном…
– Вам показывали заводы? – спросил он.
– Да. И даже плавку броневой стали новой марки. Да вот, посмотри сам! – она протянула тонкую розовую руку, на безымянном пальце которой было черное кольцо. – Разве ты не заметил? – упрекнула она. – А ведь это мое обручальное кольцо, которое подарил мне тот самый эсэсовец! Он имперский уполномоченный на этом заводе!
Толубеев без большого любопытства посмотрел на кольцо. Но опять что-то толкнуло его снять с пальца девушки этот чужой подарок. Украшением такое кольцо быть не могло, скорее – памятным подарком. Но когда он взял его в руки, глаза его засверкали. Не от злобы на того, кто осмелился вручить его любимой памятный подарок, а от того, что это было стальное кольцо!
– Вита, но как ты сумела сделать это?
– Просто попросила этого влюбленного болвана отлить мне в экспресс-лаборатории из последней пробы перед выпуском плавки этот маленький сувенир! Ну неужели я не заслужила даже простого русского «спасибо»! – с комической грустью спросила она.
Он схватил ее на руки и закружил по комнате, крича:
