Николай Александрович Игнатов
Голубь мира
– А самое мерзкое ведь даже не то, что они так спокойно и как-то, знаешь, воодушевленно оправдывали предателей…
– Они их не оправдывали, Рома. Они, суки, восхищались ими. Фу, вот ведь родственничков Бог послал! Извини, перебила.
– Я говорю, самое мерзкое сегодня даже не это было, а то, как они все, и даже ведь Анна Васильевна с Андреем Порфирьевичем, обсуждали как будут делить бабушкину квартиру. Хорошо, что хоть она ничего не слышит, да и что услышит – понимает через раз.
– Это все Виталя этот, козел. Все, Рома, больше, хоть убей, не хочу встречаться с ними! Фу, мерзость какая!
– Да уж. Ладно, там на столе ничего, вроде, не осталось. Ты посуду домывай, а я пойду бабуле помогу, да приберусь в комнате.
Сказав это, Рома вышел из кухни и направился в комнату, где за столом по-прежнему оставалась бабка Авдотья, совсем, наверное, и не заметившая, что все гости уж разошлись.
Квартира и впрямь была большая, тут пока от кухни по коридору до комнат дойдешь – устанешь. Рома находил вовсе неудивительным тот факт, что эти коршуны разновозрастные так дружно вдруг собрались отмечать праздник Победы у старой Авдотьи как раз после недавнего ее приступа. «Они ведь навряд ли знают, – злорадствовал про себя Рома, – что у бабушки приступ-то и не приступ был, а так. И что врачи ей еще лет десять напророчили. Только вот памяти да зрения нет, и слух уж совсем не тот…»
Ромины размышления прервались внезапным испугом, когда он только зашел в комнату. Бабки Авдотьи за столом не было. Рома так и встал с раскрытым ртом, до того неестественна была ситуация. Впрочем, он тут же пришел в себя, вспомнив, что, хоть бабуля и слеповата, но как-то ведь проживает одна в своей квартире, как-то умудряется ухаживать за собой. Рома прошел во вторую комнату, там – никого, в третью – и там, как вначале ему показалось, никого не было, но вдруг… Первые секунды его мозг просто отказывался трактовать увиденное как факт, поэтому Рома просто стоял и выпучивал глаза, не в силах ни сказать что-либо, ни сделать.
– Ты, Ромочка, не переживай, шиш без масла они получат, а не хату мою, – сказал чей-то голос, до нельзя бабушкин, но такой уверенный и бодрый, что не верилось.
Бабка Авдотья сидела лицом к огромному зеркалу, что висело на старом шкафу, и сурово разглядывала отражение, как бы ища изъяны в кителе. Да, на ней был коричневый, с синей окантовкой, китель лейтенанта госбезопасности СМЕРШ. Рома сразу конечно не разглядел, но позже увидел на кителе и медаль «За отвагу» и значки, вроде «Наше дело правое!», и медали за боевые заслуги, и, конечно же, орден Отечественной Войны.
– Баба Дуня… – только и сорвалось с застывших Роминых губ.
– Ну, чего застыл как памятник, сестру-то зови, – повернулась к правнуку бабка Авдотья, и в ее ясных глазах он уже не замечал прежней старческой замутненности, – Есть у меня что вам рассказать.
Стоит ли говорить о том чрезмерном изумлении, что произвело на брата с сестрой невероятная метаморфоза, приключившаяся с их любимой, дряхлой и немощной бабулей. Когда шок от неожиданных впечатлений прошел и ребята начали соображать более-менее трезво, их вниманию предстало пусть и простое, но, вместе с тем, с трудом причисляемое к истине, бабкино повествование.
Оказалось, что она вовсе не была тружеником тыла, работницей завода, что всю войну делал снаряды разных калибров, помогая тем самым сковать для армии «меч возмездия», который посрубал-таки все головы фашистской гидре. Также выяснилось (что было наиболее невероятным), что бабуля вовсе не страдает ни слепотой, ни слабостью слуха, да и с головой у нее все в порядке, хотя, конечно, чего говорить, годы свое взяли, и видит и слышит она уж далеко не так, как раньше, да и память порой подводит. А все ее притворство было вызвано тем, что, как она сама выразилась «…Нет сил смотреть на все это гадство, что кругом творится. Уж пусть я лучше для всех слепая да глухая буду, с меня спросу меньше, а на других – сраму…»
Квартиру же свою она давно завещала фонду одной из ветеранских организаций, и отец Ромы и Вики, Александр Андреевич, единственный, кто об этом знал, потому как доверяла бабка из всех взрослых тогда ему одному. Надо сказать, что для этого доверия у нее были причины. Уж очень внучатый племянник походил на своего деда Василия, брата Авдотьи, а он для нее был дороже и ближе всех. И походил-то ведь не только внешне, но и по характеру схож был, и по тому, как видел мир. В общем, для бабки Авдотьи сомнений в Саше Климове быть не могло. Рома с Викой даже переглянулись, чуть улыбаясь, когда услышали про завещание. Им приятно было бы посмотреть на грустные морды родственничков, когда те узнают, что квартирка им не светит.
Впрочем, прошла тут же и грустная нота – бабка сообщила брату с сестрой, что приступ, что случился с ней на днях, был нешуточным и что жить теперь ей точно недолго осталось, это уж она хорошо чует, а что врачи набрехали, так то всё только чтоб не расстраивать.
Но, вернемся к повествованию старухи Авдотьи, которое представлено ниже с ее слов, в том виде, в каком и было ею самой изложено. О многих, следует заметить, фактах из своей биографии, могущих иметь отношение к данному повествованию, она все же умолчала, хотя, возможно, дело здесь было просто в изъянах старческой памяти.
………………………………………………………………………………………………….
«…Осень холодная выдалась тогда, дождливая. Немец уж на подходе к нашей деревне был, когда через нас прошли остатки какой-то дивизии. Сначала говорили, что здесь рядом и останутся, оборону организуют, встретят фашистов тумаком по башке. Мы все уж было обрадовались, наконец-то, думаем, драпать перестанут, да вдарят им как следует, а то, что ж это за дело, когда столь земли отродью этому поганому оставили. Но через день-другой, смотрим – засуетились чего-то служивые с утра еще, засобирались, а уж к обеду и ушли все. Что ж вы, родные, делаете, – плакали бабы, – почто нас на поругание иродам этим оставляете? Но командиры только хмуро глядели, да отвечали чего-то непонятное, что, дескать, приказ у них – отступить дальше на северо-восток для соединения там с кем-то и уж тогда-то они вдарят! А сейчас, мол, слабые у них силы. Да уж, вправду сказать, и смотреть-то жалко на них было: солдатики сплошь раненные, да в рваных шинелях, да измученные какие-то. В общем, подзабрали у нас всех почти лошадей, хлебом, картохой да водой запаслись и только мы их видели. А один командир все говорил, чтоб и мы все тоже уходили, да хаты подпалили свои, что через день-два тут уже немец будет. Многие, конечно, с ними и ушли, только домишки палить не стали, пожалели кровное. Ну, а мы остались. Мамка, помню, сказала, что, авось пронесет, да и не станет, поди, фашист в нашу деревеньку заглядывать, что ему сёл побогаче кругом мало?! После решили все же, что сегодня-завтра скарб соберем, да все и уйдем. А куда идти – никто и не знал, да и дело понятное, никто особо драпать и не хотел – хозяйство жалели, с большим трудом нажитое, да обхоженное.
Только красноармейцы ушли, прошел слух, что немец уж совсем тут, что, уж в совхозе соседнем «Краснознаменском», а это от нас километров двадцать, стало быть, жди его как бы ни до вечера сегодня. Тут же поползла вся наша местная сволота в кучу. Собрались возле хаты одного, самого отъявленного, Никифором его звали. Ох, и смрадной народец то был. Они еще до войны все бухтели на Советскую власть, втихаря, конечно. И все им не так, и все не эдак было. У одного отца раскулачили, у другого артель отняли, у третьего, как у черта лысого ничего не было отродясь, и он просто роптал, потому как роптать легше, чем работать. Все, как один – трусливые щенки, только лакать самогонку, да девок щупать и могли. А уж как напьются – никакая милиция не справится. Посадит участковый в кутузку за драку или еще за что, дня три их морды не видать в деревне, у всех аж на душе радостно, потом глядь – опять гуляют, а через день – сызнова в стельку! Этот Никифор сам уже в годах был, не то что остальная шпана, вот он у них навроде вожака и был, а в хате его они и собирались постоянно пить, да песни орать. Сам он толи трактористом был, не помню уже, толи слесарем по тракторам, чинил бишь их, черт его, проклятого, знает. Только помню, что на собраниях он появлялся в сельсовете, уж не знаю как его туда заносило, наверное приволакивали силой, и там, на собраниях, председатель наш, Максим Демьяныч, частенько ему товарищеские суды и выволочки разные устраивал. Дебошир, мол, тунеядец, пьяница и все в таком духе. А этот-то только морду кривил, да зубами скрипел.
На фронт никто почти из этих не пошел. У Никифора любовница была врачихой в райцентре, так она многим справок нашлепала, что негодны, а иные и сами попрятались от призыва. Путные-то все, кто в деревне был, сами на второй уж день на фронт записались. Вот их всех и забрали, а на деревне одни бабы, старики, дети остались, председатель – калека хромой, да этот сброд.
Ага, собрались, значит все они у Никифора во дворе, как красноармейцы ушли. Не помню, сколько их, подлецов, было, ну наверное, штук восемь, точно. Откуда-то у некоторых появились ружья, видать спёрли, у остальных – топоры да вилы, и пошли они всей ватагой расправы чинить, готовиться к встрече новых властей. Первым делом ворвались они в дом к Демьянычу, председателю. Ой, что натворили, гады! Точно уж не скажу, как и что, только детей их малых обоих в канаве потом нашли, зарезанными, а старшую, Клавкой вроде звали ее, голую и изуверски убитую видели утром на другой день прямо рядом с дорогой. Самого Демьяныча-то и жену его изверги сильно изуродовали перед тем, как убить. Потом сделали они кресты из брёвен и на крестах этих их трупы и привязали, да с приветственными табличками на груди, вроде так. Кресты эти на въезде поставили, чтоб когда немец заезжал в деревню, видал уже, что власть новая и фашистам в ножки кланяется».
Тут Авдотья остановилась и долго молча глядела перед собой, шевеля едва заметно губами. Глаза ее (даром что старуха) на несколько секунд зажглись было огнём, но вскоре погасли. Рома с Викой, завороженные, сидели как под гипнозом и не в силах были ни сказать что-либо, ни даже громко дышать. Бабка вдруг попросила принести ей воды. Рома, очнувшись, пулей смотался на кухню и принес стакан. Отпив немного, Авдотья вновь заговорила тем же спокойным, но твердым голосом.
Она рассказала о прочих злодеяниях новоиспеченной власти во главе с Никифором. О том, как после дома председателя они прошлись и по прочим домам, выбирая больше зажиточные и те, где жили партийные или активисты. О том, как насиловали и убивали всех без разбору женщин и девок, как грабили и поджигали дома. О том, как насытившись и допившись уже до чертиков, все пошли на то место, где поставили кресты, ждать немцев. Немцы прибыли поздно вечером, шумной колонной мотоциклов, грузовиков и танков. Посмеялись, глядя на кресты, похлопали трезвевших уже извергов по плечу, говоря «Zehr gut!» и велели тем показывать в какие хаты квартировать солдат.
Бургомистра выбрали на следующий же день. Немцы потребовали, объяснив, что таков порядок. Как ни просили все члены шайки стать бургомистром Никифора, тот отказался наотрез, сказав, что ни черта не смыслит в этом, но по-правде говоря, ему было просто лень. Новая власть пришла, новая жизнь грядет. Теперь у него оружие, теперь он всем отомстит, а тут штаны протирать новым председателем! Дудки! В общем, выбрали главой нового уезда (так назвали теперь весь находящийся под контролем фашистов район) Анатолия Маслобойника, бывшего инженера с льняной фабрики. Человек полностью отвечал всем требованиям – в партии никогда не состоял, до революции работал на местного помещика, собрания не посещал, и вообще ни в чем таком замечен не был. К тому же, во времена НЭПа, держал свою маленькую льняную артельку, которую, естественно, после экспроприировали большевики. В целом человек он был справедливый и имел склонность и умение руководить. На фронт его не призвали по причине инвалидности – вместо левой руки была у него культяпь. Возражать Маслобойник не стал. На следующий же день переехал в большой дом бывшего председателя (чудом не сожженный) и начал понемногу налаживать дела.
Немцы организовали отряды сначала полицаев, а затем и стрелков, шутцманов, назначив, по ходатайству бургомистра, Никифора над этими отрядами старшим. Они объяснили, что основные задачи полицаев и шутцманов – охрана заведенного порядка в уезде (второстепенная) и беспощадная борьба с партизанами (основная). Партизаны тогда уже заполняли леса Брянщины и Орловщины, их численность росла, и ненависть к врагу множилась с каждым днем, потому, оставаясь для наступающих немецких войск в тылу, представляли они собой серьезную угрозу. Угрозу как для снабжения войск и целостности коммуникаций, так и для морального духа.
Никифор принял новую должность с энтузиазмом. Немцы, правда, запретили пить в рабочее время, но сказали, что сами скоро уйдут дальше на восток, продолжать освобождение России, а в уезде оставят комендатуру и небольшой гарнизон. Так и произошло – через три дня колонна двинулась дальше, у Никифора и его новоиспеченных стрелков руки подразвязались. Первым делом они вспомнили, про нетронутые еще дома.
Авдотью Никифор давно запреметил, задолго до войны. Молоденькая, белая, румяная. Особенно возбуждало его то, как она шарахается от него, когда встретит пьяного на улице. «Вот ведь кобылка какая! Ух бы я её за гриву да под хвост!» – прыгали звенящие мысли в его голове, когда он провожал взглядом ее широкие бедра.
