Николай Александрович Добролюбов
Заграничные прения о положении русского духовенства
Кто не согласится, что раскол русский есть невежество, крайнее, бессмысленное невежество? Всякое невежество искореняется только просвещением. Забота правительства должна быть обращена особенно на образование народа. Долее всего этому просвещению будут противиться раскольники; но они увлекутся общим духом, общим движением. Организовать в одно целое этот отсадок русской жизни, дать ему единство под управлением какой-либо иерархии – в высшей степени неблагоразумно и вредно. Это значило бы – среди русского государства создать другое, совершенно враждебное всем началам государства, торжественно признать от имени правительства вождей, предводителей возмутительной анархической толпы, не хотящей знать ни церковной, ни гражданской власти, не имеющей ни малейшего уважения к их предписаниям и распоряжениям; это значило бы еще на долгое, на очень долгое время, даже навсегда, отдалить возможность их присоединения к церкви, подчинения уставам государственным, дать возможность образоваться партии, способной произвесть переворот в России, который отодвинет ее во времена допетровские, даст возможность верховного господства Пугачева с его клевретами[2].
Духовенство одно, без содействия гражданской власти ничего не может сделать к уничтожению раскола[3]. Раскол прежде всего есть отчуждение от церкви, вражда против нее; потому слово духовного лица выслушивается враждебно и не может иметь действия, кроме редких случаев[4]. А какие плоды могут приносить мудрые действия гражданской власти – пример этого показал в недавнее время Урал. Раскольники прямо говорят, что правительство не хочет их присоединения к церкви, что оно велит им оставаться в старой вере. В последнее время в вятской и костромской епархиях, и, вероятно, и в других соседних, распространились печатные манифесты от имени: то императора Александра, то императора Константина, в которых им повелевается оставаться в старой вере. Многие раскольники говорят, что если бы царь хотел, чтобы мы присоединились к церкви, то он прямо бы сказал; а то мы не слыхали от него подобного слова. Отчего бы, в самом деле, не выдать манифеста к раскольникам – не в виде решительного приказа, но в виде сильного увещания раскольникам присоединиться к церкви?[5] Между раскольниками надобно различать людей различных убеждений. Одни привязаны к расколу с полною уверенностию, что здесь только они могут найти себе спасение. Против таких людей строгие меры и бесполезны и беззаконны. Хотя это люди самые упорные в расколе, но слово убеждения, согретое любовию евангельскою, во имя вечного спасения, скорее найдет доступ к их сердцу. Примеры обращения подобных людей из раскола к церкви представляет о. Парфений{9} с своими товарищами. Есть раскольники, которые следуют расколу потому, что следовали ему их отцы, не рассуждая, по упорству и упрямству русского характера, и таких строгие меры могут только ожесточить. Просвещение есть единственное средство вывести их из этого состояния. Есть еще раскольники, которые держатся раскола потому, что здесь они находят выгоды, возможность безнаказанно удовлетворять своим страстям, не стесняться законами ни государственными, ни церковными, одним словом, жить по своей воле и наживаться на счет простяков, не имея никакой веры. Может ли правительство оставить подобных людей без стеснения?[6] Строгие меры против них не будут посягательством на религиозные убеждения, но только законным преследованием гражданского беспорядка. Не костер, не пытки[7] мы признаем нужными против них, но только такие меры, которые бы не оставляли им выгоды внешней оставаться в расколе. Они бросят раскол, когда увидят, что, оставаясь в нем, они теряют свои внешние выгоды. Были случаи, что бабы, носившие звание раскольничьих попов, из-за материальных выгод служили против раскольников[8]. Конечно, церковь не приобретет в них добрых сыновей, но по крайней мере их дети воспитаются в церкви, по крайней мере они не будут соблазнять и увлекать других к отпадению от церкви временными выгодами. Есть еще раскольники, которые охотно бы перешли в церковь, если бы не связывали их отношения родственные или коммерческие с другими раскольниками. Они рады были бы случаю, который бы дал им возможность, не повергая себя преследованию со стороны единоверцев, перейти к церкви. Но такой случай могут представить только принудительные меры правительства. Всего вреднее в деле обращения раскольников непостоянство мер правительства: слабые меры сменяются строгими, строгие слабыми[9]. Потому раскольники смотрят на все стеснительные меры против них как на вопрос денежный. Они говорят, что, верно, понадобился от нас миллион, – и везут его. Как мало верят раскольники в искренность желания правительства обратить их в церковь и, напротив, убеждены, что дело идет только об их деньгах, – расскажу один случай. Возникло дело о совращении в раскол мужа и жены. Архиерей пожелал сам поговорить с ними, чтобы подействовать на них силою убеждения. Он призвал их и начал говорить им сильно о том, что они потеряют вечное спасение вне церкви. Видимо, обоим стало неловко: сила убеждения была велика… И вот жена толкает мужа, муж вытаскивает из-за пазухи деньги и подает их архиерею. «Что это значит?» – спрашивает архиерей. «Да уж перестаньте говорить, батюшка, мы не знаем, что отвечать, оставьте нас в покое». Можно себе представить всю скорбь архиерея… Чтобы действовать на раскольников путем убеждения, нужно архиерею иметь денежные средства, на которые бы он мог посылать особых, к тому приготовленных миссионеров – из священников ли или из других лиц, давая им хорошее содержание. Но архиерей не имеет в своем распоряжении денег на подобные издержки. Но, во всяком случае, неправду говорит автор («Описания»), что раскольники не переходят и все донесения об этом не более как ложь. Где только гражданское начальство содействует духовной власти – там действия против раскола бывают плодотворны[10]. Но что делать духовному начальству, когда все его усилия парализуются действиями светских властей? А между тем вопрос о расколе вреднее для государства, нежели для церкви; раскол грозит большею опасностию государству, нежели церкви, от которой раскольники, как гнилые члены, уже совсем отделены. Понятно, почему Искандер с своею братиею громко вопиет против всяких строгих мер на раскол. Они видят в этой общине зародыш демократического начала, противного церкви и государству, долженствующего в их идеях преобразовать общество русское{10}. Но только их слепая, фанатическая любовь к своим идеям может в этом тернистом поле видеть семя свободы. Как ни ненавистна им поставленная от бога власть, но думаю, что они в тысячу раз лучше согласятся быть под ее управлением, нежели под управлением каких-нибудь Емельянов Пугачевых[11]. Раскол отличается решительною нетерпимостью к другим верованиям и обычаям, заклятою враждою против всех, не принадлежащих их обществу[12]. И этот дух вражды, нетерпимости, вместе с крайним невежеством, придает такой характер расколу, что всякое благородное сердце должно обливаться кровию при мысли о нем.
Вот каковы суждения автора по поводу раскола! Видно, что он не обладает особенно светлым взглядом и не совсем искусно прикрывает свои затаенные мысли… И всякий из читателей согласится, что подобный автор и подобные рассуждения не могут внушить особенного доверия человеку беспристрастному. После этого как же мы можем на слово верить его обвинениям против автора «Описания сельского духовенства»?
