Николай Александрович Добролюбов
Мишура
Уже по одному развитию этого характера, на которое мы почти исключительно обращали внимание при пересказе содержания пьесы, читатели видят, что пьеса г. Потехина есть произведение, замечательное по своей силе. Но – сила ее только и заключается в развитии характера Пустозерова до последних степеней возможной для человека мерзости. Вся же вообще комедия отличается значительными недостатками.
Мы проследили всю пьесу очень подробно, не пропустив почти ни одного явления, и сделали это потому, что «Мишура», хотя и помещена была в «Русском вестнике»{4}, столь распространенном в публике, но как-то мало обратила на себя общее внимание и вскоре по своем появлении была забыта{5}. Теперь, при отдельном издании ее, мы сочли своей обязанностью напомнить о ней читателям и, чтобы не утруждать их память, решились сначала проследить весь ход пьесы. Сделавши это, мы можем сократить дальнейший разбор ее и ограничиться беглым указанием ее недостатков. Главный недостаток ее в художественном отношении, конечно, тот, что она вся поставлена на пружинках, которые автор произвольно приводит в движение, чтобы выказать ту или другую сторону характера своего героя. Каждая сцена, взятая отдельно, очень умно, резко и драматично составлена; но множество сцен не имеют ничего общего с ходом всей комедии. Зачем, например, дядя и тетка являются в первом акте? Зачем становой – во втором? Зачем длинный разговор Дашеньки с Матреной – в третьем? Их можно выкинуть, и пьеса все-таки может идти своим чередом; только одной пошлостью и подлостью будет меньше в характере Пустозерова. Можно даже весь первый акт выкинуть и начать пьесу с третьего явления второго акта. Прибавкою нескольких строк в последующих сценах можно заменить все, что высказано впереди существенно необходимого для пьесы. Только характер Пустозерова не обрисуется так ярко. Для этого-то характера и сочинены все предыдущие сцены. Они плохо вяжутся между собой и не вытекают ни из какой разумной необходимости. Точно так, как можно выкинуть первый акт, можно и еще прибавить впереди один акт, в котором собрать новые доказательства низости Пустозерова. И эти новые сцены могут быть связаны с ходом комедии, не меньше по крайней мере, как и явление поверенного от откупа, помещика Золотарева, дяди с теткой и станового пристава. Какое участие в пьесе принимают все эти лица? Золотарев, правда, выхлопатывает место Пустозерову, в отплату за его услугу, и, таким образом, делается виновником развязки, то есть удаления Владимира Васильевича в Петербург. Но ведь и это опять случайность, вполне зависевшая от воли автора. Пустозеров – такой господин, что он давно метит в Петербург, и он легко мог получить там место и без ходатайства Золотарева. Но тогда бы не было этой взятки, которую Пустозеров берет от Золотарева. Для того чтоб вывести это, прибавлено несколько лишних сцен к пьесе. Вообще ход ее сочинен на заданную тему. Все действующие лица приходят, говорят, уходят без всякой собственной, разумной необходимости, затем лишь, чтобы дать высказаться Пустозерову. Анисим Федорович беспрестанно убегает в правление, чтобы дать Пустозерову выказать читателям характер своих отношений с Дашенькой, – и чрез пять минут возвращается, чтобы прекратить их разговор и выказать Пустозерова с служебной точки зрения. Зайчиков-отец затем является, чтоб показать мелочность, узость и бесчувственный эгоизм Пустозерова, хотя ему бы и не след было идти с просьбой к этому человеку: он мог узнать о нем от сына, который, как видно, хорошо его понимает. Зайчиков-сын нарочно спешит окончить дела и некстати явиться к Дашеньке, когда ее отец сидит в правлении, – для того, чтобы опять-таки дать случай выказаться Пустозерову. Не говорим уже о дяде и о становом, которые самым существованием своим обязаны желанию автора – во что бы то ни стало ошельмовать Пустозерова со всех концов. Признаемся, цели своей он достиг, но достиг как диалектик, как моралист, как юридический обвинитель, но не как художник. Самый характер Пустозерова развит действительно с замечательным искусством. Каждое слово его и каждое слово о нем рассчитано в пьесе изумительно ловко. Наш пересказ не мог, разумеется, передать читателям всей гнусности Пустозерова в такой силе, как она является в самой пьесе; и при самом чтении комедии гнусность эта все еще не является так живо и сильно, как она выкажется на сцене, в игре даровитого актера. Но, признавая за г. Потехиным мастерство исполнения, мы опять-таки должны заметить, что мастерство это, по нашему мнению, ограничивается диалектическим процессом. Выдумать огромную помойную яму, из которой бы с самым отвратительным зловонием выглядывали всевозможные гадости современной общественной жизни, – кроме только взятки, в самом теснейшем значении этого слова, – и олицетворить эту помойную яму в образе Пустозерова, – вот чего, по-видимому, хотел автор, и этого он достиг. Мелочность, претензии, фатовство, эгоизм самый грубый, служебная формалистика, наглая надменность, сухость сердца, любостяжание (в деле о наследстве), неблагодарность, мелкое честолюбие, сладострастие, отсутствие всяких понятий о правде, чести и совести, наконец, мерзость выше всякого названия, выказанная в последней сцене, – вот что представляется нам в лице Пустозерова, и представляется очень ловко. Но нам кажется, что такой характер ложен в самом своем основании. Подобное соединение всех пороков и гадостей слишком уж идеально; оно невозможно на деле. По некоторым словам Зайчикова (который, по-видимому, является Правдиным или Стародумом всей пьесы) можно подумать, что автор хотел изобразить в своем герое эгоиста, который водится только рассудочными, формальными убеждениями, у которого все головное, а не сердечное. От этого и проистекают все его гадости. В большей части сцен Пустозеров действительно является таким, и при этом очень удачно рисуется то обстоятельство, что его и рассудок-то плох и понятия-то узки и поверхностны. Он отвергает взятки, но принимает ходатайство Золотарева; он преследует взяточников, но держит при себе Анисима Федоровича, который говорит в одном месте, что он Пустозерова и весь его доход к рукам прибрал; он хвастается бескорыстием и добивается наследства, так как ему кажется, что воля умершей незаконна; он говорит о долге службы и тут же выражает, что о законе толковать нечего, когда генерал приказал; вообще он хлопочет не о деле, а о форме. Такой господин, отчасти глуповатый и оттого непоследовательный, очень естествен и нередко встречается. Но такое отсутствие всякого стыда, всякой совести, всякого увлечения сердечного – вот что мудрено в человеке. Мы даже считаем это невозможным. Хоть бы в любви-то увлекся этот человек, мы бы все-таки нашли в нем хоть что-нибудь человеческое… Но нет, он холоден и бесчувствен, он только скотски хочет овладеть своей жертвой и тешит ею свое самолюбие. На другой же день после встречи с Зайчиковым он начинает теснить и его и отца Дашеньки; скажите, неужели до такой степени может простираться нахальство эгоизма? Ведь у всякого человека есть же хоть крошка совестливости; ну, сделает зло, да уже не так же круто и нагло… А последняя его выходка о Зайчикове как бессмертном писателе и фраза о наслаждении, брошенная на прощанье Дашеньке?! Нет, воля ваша, – до такого развратного цинизма, до такого отрицания всякого чувства не мог дойти даже Пустозеров в эту минуту… Ведь все-таки же он воспитывался у добрых и простых людей, учился в университете, вынес оттуда отвращение к взяткам. Возможно ли, что это убеждение до такой степени одиноко и бесплодно запало в его душу? И в этого человека, в такого, каким он представлен у г. Потехина, страстно влюблена Дашенька. Что такое Дашенька, мы не умеем определить хорошенько по комедии г. Потехина. Сам Пустозеров называет ее страстной натурой, отец – умной девушкой, Матрена – скрытной, Зайчиков – невинным и чистым созданием, становой Пурпуров – насмешницей. В самом деле, она является то веселой и откровенной, то насмешливой и сдержанной, то страстной и порывистой. Каким психологическим процессом могла развиться в ней такая страстная, беззаветная, отчаянная любовь к Пустозерову, автор не объясняет, и мы не можем этого постигнуть. Можно еще понять любовь страстной девушки к разбойнику, бретеру, шулеру, ко всему, в чем по крайней мере проявляется сила, в чем видно необузданное увлечение. Но нельзя понять любви к такому мелкому, сухому, безжизненному существу, как Пустозеров. Мы не смеем утверждать, что чувство это неестественно в Дашеньке, признаваясь, что мы незнакомы с тайнами женского сердца, и в особенности сердца провинциальных русских барышень. Но мы полагаем, что читательницы согласятся с нами, если мы скажем, что, во-первых, любовь Дашеньки не делает ей чести и, во-вторых, что подобная любовь, во всяком случае, есть явление исключительное, а последняя ее сцена – очень мелодраматична.
