Никита Королёв
Глаза смерти
По ночам я стал просыпаться от кошмаров. Иногда я их помнил и тогда бежал к маме в комнату. Иногда не помнил и тогда просто лежал на кровати, вглядываясь в морскую синеву комнаты и вслушиваясь в едва слышное шипение городской ночи.
Может, это потому, что перед сном я смотрел мультики. Одним из них была «Ведьмина служба доставки» Хаяо Миядзаки. У милой ведьмочки Кики, улетевшей от родни на метле в другой город, чтобы получить аттестат зрелости, был черный кот по имени Зизи, и на новом месте он нашёл себе подругу, белую кошечку. Увидев её, я подумал: «А ведь у меня тоже где-то есть белая кошечка» – и внутри всё похолодело. На следующий день я подошёл к маме и сказал, что нам надо ехать к Пусе.
Было двадцатое февраля, рабочая суббота. Отсидев одну пару (у нас уже почти год была дистанционка), я сел на кровать и подумал: «Сегодня Пуся умрёт. Причём, когда мы уже будем ехать на электричке. Ведь жизнь – это пошлый бразильский сериал».
Снова сидя, но уже на унитазе, я размышлял: «Из меня, как из всех, исторгаются фекальные массы. Моё сознание, как и сознание других, отключается, когда меня накачивают наркозом. Мне, как и всем больно, когда меня щипают. Не значит ли это, что я, как и все, однажды умру?» Раньше мне казалось – очень смутно, где-то в глубине души, – что у смерти для меня, несмотря даже на все мои человеческие склонности, всё-таки припасён маленький кармашек в её долгополой мантии, что мой ясный ум просто не может сгинуть в её объятьях. Но, вслушиваясь в шлепки под моими ягодицами, я всё отчётливее понимал, что это не так. И тогда мне очень ясно представились мои последние дни. Их пресность и томительное ожидание неизбежного, в котором я буду медленно преть. Любовь, культура, деньги, путешествия – всё останется лишь картинкой за окном в зале ожидания – ожидания неизвестного и бесконечного.
Родившийся именно в этот день, двадцатого февраля, Курт Кобейн пел: «Ты не можешь меня уволить, потому что я уже ушёл». Ведь жизнь – это найм без согласия наёмного, одолжение, о котором никто не просил. И, как приятно расплатиться по счетам до деликатных напоминаний, в равной степени унизительно бегать от кредиторов по онкологическим центрам и поликлиникам. Что это значит – «естественная смерть»? Человек умирает не тогда, когда в его песочных часах кончаются песчинки, а когда горлышко этих часов засоряется и будущее больше не перетекает в прошлое, создавая иллюзию настоящего. И, в сущности, разница между самоубийством и «естественной» смертью лишь в том, уйдёшь ли ты сам или тебя выдавят опухоли или лопнувшие в голове сосуды. Знай я, что совсем скоро умру, буду ли я делать хоть что-то из того, чем занимаюсь сейчас? Лишённые перспективы кого-то поразить, расположить, развести на деньги, все дела и труды мои вдруг разом оголили передо мной свою тщету, как если бы девушка, в которую я с юношеским пылом влюблён, шамкнула ртом, как это делают беззубые старухи. Останется ли что-то на пороге смерти? Ничего. И это «ничего» вдруг почему-то показалось мне самым прекрасным и счастливым моментом моей будущей жизни.
«Да иди уже, ёпта» – пробубнил лысый мужчина в куртке цвета хаки и наушниках через всю голову, когда мы с мамой искали переход с МЦК на станцию «Ростокино» и я случайно встал в проёме машущей двери. Выходит, я для этого человека – не бессмертная душа, не венец творения, а просто помеха на пути?
Мы поднялись на перрон, и я стал разглядывать людей, их хмурые, уставшие лица, и представлять их смерти. Они виделись мне какими-то вторичными, мелкими, скучными. Всё раки, инсульты, недостаточности. Среди этих людей я не видел даже тех, кто смог бы всё оборвать по собственной воле. Ведь о какой воле можно говорить, смотря на их механические, заученные движения, заглядывая в их глаза, тараканами бегающие по табличкам и указателям?
Пока поезд ещё стоял, в вагон ввалился какой-то пьяница и, припугнув нас перспективой своего общества в тесноте тамбура, вывалился обратно на платформу.
Когда поезд тронулся, я позвонил Саше, брату, уже год живущему на Бали. Мы справились о делах друг друга, он рассказал о том, как редактирует свою книгу, а я – о том, что мы едем забирать Пусю, которой стало совсем плохо. В этот момент, на одном из перегонов, мама охнула и отвернулась от экрана своего телефона, как от чего-то мерзкого. На нём было два слова: «Пуся умерла».
У меня внутри как будто расцепились вагоны. А потом наступило тупое муторное бесчувствие, проще говоря – шок. В нём я сообщил новость Саше, мы немного обсудили энергетику нынешней даты, и я повторил свою давнюю мысль о том, что кошка уже отмучилась, а нам ещё вариться и томиться в суете, которая, впрочем, кончится точно так же. Только сейчас аргументы были другие: всё оплёвано, забычковано, воняет мочой – разве это лучше, чем ничего? И говорил я гораздо громче и живее, потому что хотел произвести на окружающих эффект, хотел, чтобы все узнали о моём горе. Но пуховики с капюшонами продолжали неподвижно и молча стоять в тамбуре, ожидая своей станции.
Когда людей поубавилось, вы с мамой вошли в вагон, и я сел возле окна. Саша советовал мне онлайн-курсы по философии, которые он недавно приобрёл, а я рассказывал ему про нашу преподшу по той же философии, грубоватую, немного циничную, но с юмором. В наш разговор постоянно вклинивался голос, объявлявший станции; временами обрывалась связь, временами мама просила, чтобы я говорил потише. Но на последнюю такую просьбу я только грубо ей ответил, чтобы она меня не затыкала – мне хотелось разораться, распихать локтями это жалкое, продымлённое спокойствие вокруг. Но я то и дело проваливался в холодную бесконечность, дверь в которую любезно держала смерть, и ощущал себя игрушкой, у которой кончился завод, игрушкой, говорившей и слушающей на холостых оборотах. После очередного обрыва связи, когда до нашей станции оставалась одна или две, я написал Саше, предложил созвониться позже и отдался мыслям.
