Никита Демидов
Туша
Я подтянулся и схватившись за дверную ручку с остервенением стал дергать её. “Сейчас, сейчас, подождите! Я иду!” – кричал я во всю глотку, чтобы хоть как-то успокоить того неизвестного сверху. Черт, закрыто!
Перекатившись поближе к вешалке, я ухватился за пальто и с громким хрустом (порвалась подкладка) стянул его. Ну где же вы?! – хрипело неизвестное. Сейчас! Сейчас! Ключ оказался в кармане. Странно было вновь держать этот предмет, руки, отвыкшие от всякой работы тряслись, все выскальзывало, выскакивало, летело ко всем чертям! Я вставил его в замочную скважину и стал крутить. Заело! Где вы?! Бегу!
Локоть, на который я опирался все это время, заскользил и пошел куда-то в сторону, меня потянуло вниз. Бесполезно, все это уже не имеет никакого смысла, – промелькнуло в голове. Я лежал в прихожей, держа в руке осколок ключа, другая его часть была в замке. Мне не выбраться отсюда.
– Где же вы? Почему вы молчите? – услышал я отчетливо женский голос.
Женщина!
Не говоря более ни слова (я и так обнадежил бедняжку, но ничего для неё не сделал) стал я колотить в дверь. Если бы только встать, то под тяжестью моего тела она бы поддалась и открылась, а так ничего не выйдет. Господи! А Елена Викторовна, настоящая красавица. Как же мне этого не хватало, как мне этого не хватает! А если она еще и беспомощна. Но как же открыть эту чертову дверь?
XI
Но нет, все это бесполезно, мне не выбраться. Я умру здесь, она у себя и все, ничего более не будет. Лишь бы это произошло одновременно, а то не сладко придется оставшемуся. Хоть бы я умер первым!
Тьфу ты! Глупости какие, надобно прийти в себя. Я даже на ноги подняться не смог, еще нет в них той силы, необходимой для этого. Но встану, обязательно встану!
А что если она безобразна? Да какая к черту разница?! Она – женщина, большего и не требуется. Может мы одни в целом мире. Мы и крысы.
– Я отвратительна! – услышал я громкий выкрик сверху, сразу же захлебнувшийся в волнах истошных рыданий.
И я, – подумалось мне, но это уже не имело никакого значения. Люди в общем-то далеко не так приятны, как об этом принято говорить. Бьющиеся в бешеных конвульсиях жизни органы, запеленатые в упругую кожу, кое-где прикрытые костьми да какая-то нелепая шерсть у кого по всему телу, у кого местами, торчащими клочками.
Я представлял, как наблюдаю за этим со стороны. Две мерзкие гусеницы, одна на другой, едва заметные движения, толчки, возня. Человеческое желе дрожит, глянцем переливается, складки кожи ходят то в одном, то в другом направлении, по кругу, то и вовсе без всякой траектории. Как же это омерзительно! Но невозможно оторваться, воображением и телом тянет к этому, всеми помыслами, каждый вдох и выдох за одну лишь возможность представлять себе это. Во многом способствовали и всхлипывания Елены Викторовны, они все усугубляли, дополняли эту мерзкую картину полутонами насилия и принуждения. Она задыхается под весом моего тела. Лицо и без того уродливое стало еще страшнее, синее и жуткое, смотрит на меня рыбьими глазами своими. Прикасаясь к её коже, я чувствую холод.
И чем дольше я думал об этом, тем удовольствие мое от этих мыслей становилось более насыщенным. От каждого нового нюанса этой фантазии, приходящего мне в голову, по телу пробегали мурашки, словно бы кто-то касался моей кожи губами. Тысячи и тысячи поцелуев. Наслаждаясь этим видением, которое в любое мгновение могло стать явью, я параллельно разбирал все это по частям и впадал в экстаз от этого анализа. Выходило так, что чем омерзительнее было то, что я делал с этой женщиной, тем сильнее во мне было ощущение протеста. Я нарушал запреты, срывал оковы, совершал небольшую революцию в этой самой комнатке. Вот она свобода! Вот о чем говорил тот человечек из воспоминаний. Но я жить хочу, и свиньей ни за что не стану. Всех оборочу в свиней, а сам человеком останусь. Так-то!
– Вы здесь? – сползло с потолка дрожащее слово моей соседки.
– Да, – буркнул я недовольно, мне бы еще помечтать, а тут приходится разговаривать – Елена Викторовна, это вы?
– Да, – ее голос задрожал – я не знаю, не знаю. Нет, это не я. Не я! Нет!
И вновь все заполнилось её рыданиями и воплями, редкими членораздельными восклицаниями и практически беспрестанным мычанием.
– Знаете, я тоже далеко не красавец, – выговорил я громко, чтобы она наверняка меня услышала – очнулся как верно и вы, с ощущением дикого страха, ни слова сказать не могу, ни рукой пошевелить, одним словом ничего. Немота и неподвижность. Я даже знаете ли думать в начале не мог, все слова растерял и мысль все не выстраивалась никак.
Всхлипывания стихли. Она слушала меня и постепенно успокаивалась, осознание того, что у нас с ней общее горе, благотворно влияло на Елену Викторовну, и она мало-помалу отходила от ужаса пробуждения.
– Верно, сейчас все такими стали, – продолжал я, в надежде заслужить её расположение – я как в себя пришел, то думал, что никого и нет, один на всем свете остался. Так страшно мне и одиноко было, а теперь вот вы появились, и кажется мне, что еще многие спят и вот-вот проснуться.
– Почему же вы до сих пор не поднялись ко мне? – спросила она уже довольно-таки ровным голосом.
– Я не смог, – ответил я и почему-то засмеялся – ноги еще не держат, но думаю, совсем скоро все изменится.
Я не стал говорить, что входная дверь в мою квартиру скорее всего заблокирована полностью, что замок поломан и выйти я не смогу, чтобы не расстраивать её.
– А сколько этажей в нашем доме? – спросил я о том, что первое пришло в голову.
– Ах, я не помню, даже не знаю на котором живу я, – выпалила она на одном дыхании – ни номера квартиры не помню, ничего. Вот скажите, была ли я замужем? – бросила она и не дав мне и слова сказать, тут же продолжила – Вот и я не знаю, вам то простительно, если вы не знаете, вы и не должны. А вот я! Я-то должна помнить есть у меня муж или нет! А я ничего не помню, совершенно, будто только жить начала и до этого дня со мной ничего не происходило, да и меня не было. Ничего не было, тьма и пустота, и из них как-то я выпросталась, с таким вот гаденьким ощущением того, что раньше что-то было. Скажите мне, было что-то или я заблуждаюсь? Вы вот помните что-нибудь?
Я рассказал ей историю о девушке в синем платье, сильно её исковеркав. В этой новой истории, жертвой был я, а она была точной моей копией. С одной лишь разницей, в груди этой воображаемой мегеры билось безумное и смелое сердце, и в моей повести она чуть ли на людей с ножницами не бросалась, когда те её чем-то раздражали. Я же был тщедушным трусом, способным лишь на мелкие пакости.
– А история-то дрянь, – задумчиво проговорила Елена Викторовна, выслушав меня и тут же добавила с какой-то холодной насмешливостью в голосе – да вы Дмитрий Васильевич самый обыкновенный слизняк! Уж я очень надеюсь, что поблизости со мной кто-то спит и вот-вот проснется, от вас и помощи то небось никакой не дождешься.
– Ну и черт с вами! Когда буду уходить, обязательно постучу в вашу дверь и попрощаюсь.
– Вы только стучите как можно тише, а то еще кулачок себе расшибете и разрыдаетесь. Неловко как-то получится, вы рыдаете, а я смеюсь.
Я промолчал. Вот так мы и отказались друг от друга, и из-за чего? Как я мог так ошибиться! А сказал бы так как все есть и сразу бы её в себя влюбил. Эх, черт! Но ничего, она еще узнает каков Дмитрий Астахов!
Мысли об обладании Еленой Викторовной снова закружили мне голову. Я ненавидел её всею душой и мечты мои становились более изощренными, мрачнели и скатывались в одно бесконечное издевательство и извращение. И я знал, что если раньше мне не хватило бы смелости для свершения всех этих фантазий, то сейчас было самое подходящее время. Мир погрузился в сон, и люди словно кроткие младенцы, закрыв глаза и головы на пух подушечный сложив, едва дышащие, всем телом ослабели и лишь один я в этом сонме спящих жив!
XII
Она молчала. И хотел бы я обратиться к ней, но знал, что тем самым еще ниже упаду в её глазах, да и ответа, как пить дать, никакого не последует. Я был чужим, ненужным, лишним, и таким жалким. Как же она верно интересно крутит в своем воображении мою никчемную фигурку. Подхватила её, подняла в воздух и болтает в разные стороны, резко-резко, до хруста в моих костях. Я же извиваюсь, послушный воле её движений и все как-то виновато улыбаюсь, будто перед кем-то извиняюсь за то, что мне нравится эта мука.
Как бы мне выбраться отсюда? Пожевать что ли ботинок? Аппетита нет совсем. Я рассмеялся, громко-громко и как-то жутковато, с неуместно-длинными паузами.
– Чего это вы там? – недовольно проворчала Елена Викторовна.
– Аппетита нет совсем, и я говорю это, когда речь идет о самом обыкновенном башмаке!
– Что-что? Я не совсем вас понимаю.
– Господи прости! Валяюсь я в прихожей и самого себя спрашиваю: “Не пожевать ли мне ботинок?” и тут же отвечаю “Аппетита нет совсем”! Представляете, аппетита нет?! Вы когда-нибудь пробовали ботинки?
– Нет, и мне право совершенно не хочется.
– А придется, еще как придется.
Снова тишина. А если через окно? Как-нибудь этак по карнизу подняться, или по водостоку? Эх, на ноги бы встать в начале! Она ведь там совсем одна, и никто не услышит, никто не придет на помощь.
Я перекатился в комнату. Можно было бы ухватиться за отопительную трубу и попробовать подтянуться на ней, но пол рядом с окном был усыпан осколками. А что мне эти осколки в самом деле?
Стекло впивалось мне в спину, от пота ладони скользили по металлической поверхности, и я срывался, бился локтями о пол, ругался, снова хватался за трубу, и чувствуя, как она обжигает мою кожу, изо всех сил старался подняться.
Наконец-то! Я стоял на, дрожащих от напряжения, ногах своих и мог озирать комнату с высоты своего роста. Но не этого я добивался! Мне во чтобы то ни стало надо научится ходить и как можно быстрее, а то вдруг еще кто-то проснется. Не зная, как еще можно разработать онемевшие ноги, я стал приседать, медленно и неуклюже, всем телом ухватившись за отопительную трубу.
– А ведь как раньше хорошо было, – услышал я сквозь грохот бьющей в висках крови, голос Елены Викторовны.
Она говорила сама с собой, я был не нужен ей, меня не было. Как давно это продолжалось я не знал, потому как от напряжения кровь бешено пульсировала и все стучалась в стенки сосудов, громыхала, гудела в голове и опускала весь мир под воду, отчего он звучал как-то приглушенно.
Раньше было хорошо? А что было раньше, она говорила об этом? Я притаился, спрятался, будто кто-то мог меня увидеть, задержал дыхание, чтобы стать самой тишиной, чтобы слышать любое сказанное ей слово, улавливать каждое дыхание. И она заговорила, заговорила так, словно писала, увековечивала славные времена грядущего прошлого, и хоть бы только она не останавливалась, а продолжала, продолжала, продолжала!
(Елена Викторовна со стороны)
Елену Викторовну вряд ли можно было назвать человеком выдающимся. По правде говоря, в наше время выдающиеся люди встречаются не часто. В них необходимости более нет. И это очень даже просто доказать. Когда нет границ, нет и людей, выходящих за границы, а именно они-то и являются выдающимися. Елена Викторовна границ не пересекала, она, как и все мы, была человеком запредельным и могла бы конечно пройтись голышом по Дворцовой площади будь в том для неё хоть какая-нибудь выгода.
Выйдя как-то случайно замуж, а в наш просвещенный век иначе и быть не могло, потому как всякая закономерность, будь то денежная выгода или какая-нибудь влюбленность, принижает человеческое достоинство, она из самой обыкновенной девицы превратилась в самую обыкновенную даму. Мужа своего она не любила, как и он её, и в том не было ничего парадоксального или необычного. В наше честное и смелое время мы не стеснялись говорить о том, что любви не существует, что она суть лишь химия, и что нет в природе никаких побудительных причин окромя лишь человеческого воления, совершенно независимого и ничем не обоснованного.
Семейная жизнь Елены Викторовны мало чем отличалась от супружеского быта любой другой женщины. Детей у неё не было, они бы лишь мешали наслаждаться жизнью, да и что право за примитивизм-то такой это ваше деторождение? Мужу её было совершенно начхать на это обстоятельство, он, как и многие другие, как и сама Елена Викторовна, был озабочен лишь вопросом комфорта. О, то была настоящая одержимость, начавшаяся давным-давно и подходящая к точке пика в наше время.
Положим, что начиналось все очень даже разумно, с какого-нибудь камня, или допустим с глиняного горшка, в котором удобнее всего было переносить угли. Здесь как вы видите, нет ничего ужасного, а главное, сколько пользы! Но вот то, что я имел честь наблюдать в свое время, уже настораживало.
Елена Викторовна, была человеком не то чтобы ленивым, а скорее следующим установкам о том, что надобно себя беречь. Рабочий день протяженностью в два часа – вреден для организма! Не потребляйте более десяти яиц в день! Потребляйте в пищу сорок яиц в день! К этим и многим другим вещам она прислушивалась и покорно слушала их, нисколько не смущаясь того, с какой периодичностью мнения переходили от одной крайности к другой.
Как бы там ни было, но большую часть времени Елена Викторовна вместе с мужем проводила дома, ничем не занимаясь, отдаваясь на волю механизмов комфорта, которыми она себя окружила. Бездумно встречала она дни уставившись в материю их слепыми глазами своими и застыв на месте, даже не глядя во след скачущим прочь минутам и часам, продолжала лежать на диване. Человеку не нужно было ничего делать, за него все делали приобретенные им вещи.
Но бывает так, что в мозгу вдруг вспыхивает что-то, прорывает пелену рутинно проплывающих друг за другом дней, и перед человеком во весь рост встает осознание какой-то ошибки, приведшей к этому застыванию реальности. Подобное происходило и с Еленой Викторовной, и в такие минуты она чувствовала себя ничтожеством, осознавая всю безвыходность своего положения, как и жизни в целом. Ей не могли помочь все эти многочисленные теории о независимости человеческого существа и разума его от внешних обстоятельств. Она ощущала себя жалким насекомым и силы природы довлели над ней, загоняли её в глубины рассудка, где с ней разговаривал кто-то. Она не знала имени этого неизвестного, внутренним чутьем догадываясь, что это Бог. Его же не существует, но он здесь, а значит все они врут. Врут и верят в собственную ложь, а значит не услышат, и любви не существует, и не куда бежать, не к кому.
Но минуты отчаяния проходили, оставив после себя часы жалких попыток изменить свою жизнь в лучшую сторону, переходивших в последующем в недели немого оцепенения.
Подобный ход вещей противоречил общему представлению о вольготной жизни, но парадокс этот был в скором времени сведен на нет.
Не пускаясь в пространные рассуждения, порой столь многогранные, что даже самая простая истина в них теряется за наслоениями противоречивых аргументов и теорий, можно разделить человека на три составляющие: действие, мысль и чувство. Все они взаимосвязаны и зачастую одно из них вытекает из другого, определяется им, или же наоборот является обоснованием другого элемента, а по завершении и вовсе полностью обращается в него. Но соединение это в свою очередь не такое уж и прочное, и взяв к примеру “мысль”, отчленив её от общего организма, можно рассмотреть её как отдельно взятое целое, совершенно ни от чего не зависимое. На нее можно воздействовать всевозможными способами, проституировать этой самой “мыслью”, манипулировать ею, заводить её в тупик и тем самым переходить уже к “чувству”. От действия к мысли, и от неё к чувству, перепрыгивая с одной ступени этой иерархической лестницы на другую, можно полностью подчинить своей воле человека.
Действие, как самое примитивное проявление деятельности было ранее всех подвержено имитации и дальнейшему уничтожению. Процесс этот обосновывался самыми благородными мотивами и за напыщенными речами великих умов никто не различал ничего окромя доступной каждому благодати. И если в начале человек еще хоть как-то был задействован, то в последующем его роль свелась к нулю, он стал обслуживать созданное им детище, уже не совершая действие как таковое, а провоцируя к нему механизм.
На свет стали появляться люди-автоматы, потому как манипуляция “мыслью” оказалось делом довольно-таки простым. Сам факт существования механизма способного поднимать неподъемные груды камней, или перекачивать тонны воды из одного место в другое, подстегивал человеческое самолюбие, культивируя веру в прогресс. Люди заражались этой идеей и посвящали всю жизнь свою служению одной цели, а именно обособлению мира человека от мира природы.
Есть масса примеров того к чему привело это движение, но я ограничусь лишь одним. Развиваясь, человечество пришло к тому, что естественный отбор был упразднен. Дети появлялись на свет, и какими бы кривыми и косыми, они не были, гуманный механизм прогресса, продлял им жизнь, выпускал их в свет, сводил с такими же кривыми и косыми (ибо каждой твари по паре) тем самым продлевая цепочку криворождения.
Но вся правда об этом процессе заключалась, как то обычно и бывает, в формуле, покоящейся на самом обыкновенном шарлатанстве. Правды как таковой не существует, она суть фикция, объект спекуляции и если вы обладаете некоторыми дарованиями, то сможете выдать за правду все что угодно. Умело жонглируя словами (чем сложнее они будут, тем воздействие окажется сильнее), улыбаясь или серьезно хмуря брови в нужный момент, уверенно продвигая свою мысль всеми правдами и не правдами, вы заполучите своего собеседника в полное распоряжение.
В случае с прогрессом необходимо было убедить человека в том, что в явлении этом нет ничего противоестественного и пугающего и это было не сложно. Копчик, зубы мудрости, растительность на теле – все это атавизмы, они когда-то имели значение, но теперь это время прошло, как пройдет и нынешнее, когда нам для ходьбы требуются ноги. Казалось бы, ничего особенного в том нет, что все развитие человека стоит на принципе замены одного другим, но это чрезвычайно успокаивает. Горечь от потери сглаживается перспективой дальнейшего приобретения, которое должно произойти само по себе, по велению природы, от которой мы все отстраняемся и отстраняемся, практически ушли от неё и теперь, с этого расстояния наивно верим в то, что природа будет принимать участие в нашей эволюции. Мы и не хотим этого, но мы почему-то этого ждем. Жить становится проще, а значит и лучше. Мыслительный процесс упраздняется, потому как благополучно живущему человеку думать ни к чему.
– Какой сегодня день недели? – спрашивает человек.
– Вторник, – звучит ответ и человек преспокойно проживает этот день, уверенный в том, что завтра будет среда, в то самое время как сегодня на самом деле пятница.
И это самый простой пример. Человек отныне не обременен размышлениями, потому как уже давным-давно все известно, нет более запретных тем и темных мест. Со всех сторон поступает противоречивая информация и человек потребляет её, но не умеющий рассуждать логически теряется. Человек дезориентирован, все эти теории, опровергающие одна другую, события, трактующиеся миллионами лиц по-разному, пропаганды и агитации, все это абсурдное, гротескное месиво засоряет рассудок, уничтожает его, оставляя его в тоже самое время в живых. Мысль уничтожена, её более нет.
XIII
Покачиваясь, судорожно размахивая вытянутыми в разные стороны руками чтобы сохранить баланс и не грохнуться на пол, сделал я первый шаг, и даже глаза закрыл, словно испугавшись чего-то. Что там внизу? Желтый песок арены и зрители затаившие дыхание, пришпиленные к своим местам волнением и страхом. Смотрят они пристально в верх и наблюдают за каждым моим движением словно я божество. Они ждут, ждут моего падения, чтобы было что рассказать женам и мужьям, чтобы было чем заполнить минуты неловкого молчания. “А я знаете ли видел как человек разбился, и тысяча других людей тому свидетели. Да что вы говорите?! Это очень занятно, продолжайте! “. А я всего лишь акробат, к тому же пьяный в стельку. Настоящий артист должен умереть так, чтобы зритель был доволен! Шаг, еще шаг, в воцарившуюся повсюду тишину слабо-слабо, более рассчитывая на незаметность своего проникновения, нежели на силу его, вторгается треск. Еще шаг, очередная ниточка в канате лопается. Нога срывается и я лечу вниз, разбиваясь о песок, взрываясь и брызгая во все стороны алым.
Угораздило же меня завалиться, да еще и так глупо! И чего я только спрашивается глаза-то закрыл? Снова поднявшись на ноги с ненавистью посмотрел я на куклу, о которую запнулся. Вылитая моя копия, даже выражение лица у меня помнится такое же было, какое-то нахальное, а глаза потухшие, с мутной поволокой. И откуда этот муляж тут взялся, честное слово? Вот вроде бы и помню, нет, даже чувствую, что есть нечто знакомое в этой распластанной на полу фигурке, а все-таки не знаю, ничего сказать не могу. Гадость какая!
Неуверенно, чувствуя всю тяжесть собственной туши, подошел я к окну. В метре от меня, за разросшимися и совершенно запущенными кустами расположился тротуар, по которому уже давным-давно никто не ходил. Вдали, беспорядочно разбросанные стояли автомобили, все покрытые пылью и с какой-то грустью смотрящие черт знает куда своими потухшими фарами. Кругом было тихо, казалось, что все покинули город несколько десятков лет назад.
Кое-как взобравшись на подоконник, спрыгнул я с него и встретившись ногами с землей, потерял равновесие и кубарем покатился в колючие кусты. Кто-то захохотал. Я отчетливо слышал этот гнусный смех, словно то ржала лошадь, или шакал. Громко и пронзительно, выстрелом из темноты прямиком в мои уши. Я весь застыл от страха. Кто здесь?! – закричал я, но мне ответом было лишь эхо. Я поднялся на ноги и пройдя пару шагов, намеренно зацепился одной ногой о другую и неловко шлепнулся, тут же запричитав о том, как мне больно, но теперь никто не смеялся. Снова поднявшись я осторожно пошел вдоль стены дома, надеясь таким образом выйти к парадному выходу в подъезд.
Лестницы были завалены ворохами сушеной листвы, нельзя было продохнуть из-за пыли, кружащей в воздухе.
Поднявшись во второй этаж, на лестничной площадке в углу, увидел я куклу, кого-то мне напоминающую. Она была похожа на человека, которого я знал в прошлом, но неизвестно на кого именно. Тоненькими ручонками своими, держался манекен за рукоятку ножа, торчащую из его же живота. Все это, с самого начала и по сию пору напоминало один страшный сон. Зачем кому-то оставлять здесь эту куклу, да и еще с ножом в брюхе? Что здесь происходит и по чьей вине?
Вырвав нож из живота манекена, подошел я к двери Елены Викторовны и взявшись за ручку, потянул вниз. Замок щелкнул и дверь приоткрылась. А что если и это все подстроено, что если зачинатель этой игры, притаился за этой дверью и ждет когда покажется моя голова, по которой он уже готов ударить ножом, или камнем, да чем угодно! Кто-то же смеялся там, на улице, был ли это тот неизвестный, или же он не один? Я не смогу убежать, они повсюду, на улице, в квартире Елены Викторовны, в моей комнате, а раз так, то разве есть какая-то разница где и как умирать?
Я со всей силы отворил дверь и защурившись от страха влетел в комнату, на вытянутой руке держа перед собою нож. В прихожей никого не было, где-то в отдалении, в одной из комнат зародился крик, расцвел и заполонил собою всю квартиру. Я выбежал в подъезд, схватил куклу, и вернувшись в прихожую швырнул её в комнату откуда доносились эти звуки. Она захлебывалась в крике, визжала, орала, верещала, пыталась сказать что-то, но не могла, и я ничего не понимал.
Когда Елена Викторовна наконец-то замолчала и до уха моего доносились лишь отрывистые и тихие всхлипывания, я зашел в комнату. На полу развалилась огромнейшая туша, какой я и представить себе не мог. Я не мог смотреть на неё и искал глазами предмет за какой который мог бы ухватиться. На стене висело множество фотографий, на которых запечатлена была прекрасная женщина. Она то кружилась в танце, схваченная объективом в самый страстный момент, то утопала в пышном цветении весеннего парка, а то и просто улыбалась, глядя на вас своими хитрыми глазками, а теперь она валялась на полу и заливалась слезами, пристально вглядываясь в лицо куклы, с которой будто бы были списаны все эти многочисленные копии одной и той же женщины.
Елена Викторовна молчала, казалось силы покинули её и сейчас она была ни на что не способна. Внутри же этой женщины бесновалось что-то. В глазах её я видел недоумение и стыд, страх и боль, она жалела саму себя и никак не могла понять того, что происходит. Быть может она даже меня не замечала, хотя я стоял в нескольких метрах от Елены Викторовны, наблюдая за её страданиями. Я и думать перестал о том, что все это могло быть сыгранной кем-то комедией. Она мучилась, по-настоящему мучилась и в том для меня была какая-то отрада.
Я вышел, оставив её наедине с куклой-двойником. В другой комнате, принадлежащей её мужу, я тоже наткнулся на огромную тушу, распластанную на полу, пребывающую правда еще в бессознательном состоянии. В центре этой комнаты, под самым потолком, перекинутая через люстру висела петля, в которой болталась кукла. Стены тут, так же, как и в покоях Елены Викторовны, были завешаны фотографиями, на которых правда был запечатлен один лишь Петр Александрович, её муж.
