Никита Демидов
Туша
I
Пришел в себя я в пустой комнате, с наглухо, как казалось, заколоченными окнами, настолько темно было кругом. Откуда-то доносились человеческие стоны, но откуда именно, я не знал, потому как не в силах был пошевелиться. Тело мое будто бы принадлежало кому-то другому, человеку верно спящему или уже умершему, настолько мертвенной была непокорность этих рук и ног. А звуки человеческих страданий все лились мне в уши с настойчивостью механизма, зарождаясь и угасая через одинаковые интервалы времени, не меняя ни тональности своей, ни даже какого-то заключенного в этих стенаниях послания. Отовсюду веяло какой-то болезненностью: от потолка, покрывшегося пылью, от стен с выцветшими обоями, от этого неизвестного, умирающего где-то по близости. В одно мгновение я даже решил, что эти звуки скорее всего вызваны сквозняком. Гуляющий по квартире ветер раскачивал какую-нибудь свисающую с потолка железку, а моё расстроенное воображение приняло скрип за стоны. Но нет, это было совершенно не так, в этой темной комнате было до тошноты душно и жарко. А значит то стонал человек, но кто он? и как здесь оказался?
Но я кажется совершенно все запутаю, говоря о пробуждении, и умалчивая о самом сне. И так как повествованию этому нужен некоторый порядок, я хотел бы начать с периода, который предшествовал моему пробуждению.
Тяжело описать то состояние, в котором я находился неопределенное количество времени, и которое верно могло бы продлиться до самой моей физической смерти (потому как духовно я давным-давно умер) не будь во мне чего-то такого, что этому помешало. А, впрочем, в действительности оставалось лишь погаснуть последней искре – моему мозгу, еще функционирующему, но уже погибающему. Даже перевести взгляд с одного предмета на другой было непосильной задачей. До слуха моего доходили какие-то звуки, но я ничего не мог бы подумать об них, потому как думать было нечем, ни единого человеческого слова я не знал. Первым, что я увидел был потолок, но, что такое этот самый потолок с непривычки? Тут и испугаться можно, да еще и стонет кто-то, а вдруг это он? и не стонет может, а рычит, предупреждает о броске? Но мой парализованный мозг верно и этого воспроизвести не мог, во мне лишь, что-то клокотало. Вглядываясь в окружавший меня туман, вслушиваясь, я будто бы что-то припоминал. Я знал, знал, что это за предметы, и сверх того верно о многом знал, но как же вспомнить?
Если младенцы были бы способны говорить еще в чреве матерей своих, то им лучше моего удалось бы передать то, что я испытал, вспомнив вдруг слова. Я будто бы заново родился, и истошно, как в припадке, стал болтать с самим собой. Как же отрадно было слушать звуки собственного голоса. Я не узнавал его, казалось и не слышал никогда раньше, но точно знал, что он принадлежит мне. Я кричал, и плакал от радости, хохотал, перемежая проклятия с восхвалениями в адрес ни бог весть какого существа, вернувшего мне дар речи. Вместе с этим, мысли, блуждавшие до этого, чем-то неопределенным и даже инородным в мозгу моем, вдруг обрели форму. Я понял, что слышу стон и не знаю кому он принадлежит, потому как не могу и рукой пошевелить. Я осознал, что тело, принадлежащие мне не более чем омертвелая масса мышц и костей, и на смену радости пришли страх и отчаяние. По мере того, как ужас во мне все нарастал, стоны становились все громче.
Кто здесь? Кто здесь?! – кричал я словно в бреду, но ответом были лишь доносившиеся неизвестно откуда стенания.
Господи, да что же это такое со мной происходит? – спрашивал я самого себя, но ничего не мог сказать. Да и кто я? Что я здесь делаю?
Спустя какое-то время я успокоился, и попытался рассуждать здраво, насколько это вообще было возможно при подобных обстоятельствах. Перво-наперво я пришел к заключению, что мне ничто не угрожает. Неизвестный, стонущий где-то поблизости верно умирал, а если же это было не так, то он давным-давно бы на меня набросился, будь у него такое намерение. Если же нас против воли и удерживали в этой комнате, то дать отпор этим таинственным похитителям я не мог, а следовательно надо было смириться и ждать, чем же все это закончится. Этим я как казалось и успокоил самого себя, но через какое-то время страх неизвестности снова сковал моё и без этого обездвиженное тело, и мысли, гадкие и противные мысли, кишмя закишели в голове моей.
Я умираю! Умираю! – прогремело вдруг из глубины комнаты и стоны прекратились.
Я остался совсем один.
II
Он умер, он действительно умер и в этом не могло быть никаких сомнений. Я не слышал ни стонов его, ни дыхания, ни даже тех странных звуков какие выдают присутствие человека. Я не слышал ничего, даже с улицы до меня не доходило ни звука. Сплошная тишина, словно я был окружен давным-давно умершей природой. И вот тут-то меня посетила до ужаса простая и самая, как казалось очевидная мысль. А уж не умерли я сам? Да-да-да! Это определенно так, иначе как объяснить эту тишину? А неподвижность тела? Скажите мне, как все это уяснить, а? Я даже обрадовался, придя к этому, уж по крайней мере теперь многое становилось ясным. Но как же? Я, да умер? Да ведь это же просто смешно! Жил себе жил и вдруг умер, как такое возможно?
Я никак не мог смириться с этой мыслью, хотя она, пожалуй, и была наиболее правдивой из всех тех, что тогда посещали мою голову. Как это право смешно вспоминать теперь, думал он, о том, думал, что умер, да разве же мертвые думают? Но тогда мне было не до смеха. Смерть всегда представлялась мне чем-то не существующим, я всегда думал, что она не более чем шутка. Этакая абстракция, схожая с воспалением мозга, которым взрослые пугают детей гуляющих по морозу без шапок. Одень, немедленно одень, а то все мозги себе простудишь! – вспоминаю я невольно грозные восклицания своей матери. Так же и со смертью, как же можно умереть, ведь не простудил же я тогда ничего, а тут на тебе!
Мне даже не страшно было, а как-то слишком уж необычным было это положение мертвеца. Вроде бы все осталось неизменным. Тоже ощущение жизни в собственном теле, да и реальность осталось той же, тишина была тишиной, а темнота темнотой. Я видел их, слушал, и не было в этом ничего мистического. Я словно проснулся среди ночи, посмотрел на стену и уснул дальше, ничего, самая обыкновенная действительность. А тут ведь о смерти речь шла, о прекращении существования! И неужели моя жизнь настолько жалка, что по завершении её не произойдет ничего необычного? Что же это мне теперь, булыжником лежать? Чувствовать в себе силу, не имея возможности даже пальцем пошевелить, а лишь рассуждать о собственной немощности. А оно ведь так и выходило, раз тело ни на что не способно, то значит и жизни во мне нет, а мысль эта не более чем предсмертная судорога, того и гляди к завершению своему подойдет.
Но разум мой не унимался, и от многочисленных мыслей, кишащих в голове, зазвенело в ушах. Может не умер? Но как, ведь вся жизнь в теле, а оно сейчас ни на что не годно. Не в силах ничего уяснить, я стал копаться в воспоминаниях, и тут же из темноты минувших десятилетий в памяти всплыло лицо профессора Ватниковского. “Вы, дорогие мои запомните вот что, – частенько повторял он на своих лекциях – нет для человека ничего более важного чем тело его. В теле жизнь и это такая же неоспоримая истина как то, что я профессор, а не какой-нибудь аббат Кентерберийский. Это вы должны запомнить на всю жизнь. Но мои слова были бы лишь пустой болтовней без должной аргументации, и посему я должен разъяснить все изложенные мною позиции. Я не буду мучить вас долгими разглагольствованиями и сразу же приступлю к пояснениям. Очевидным является то, что вся деятельность человека во все время его существования имеет под собой лишь одну цель, а именно окружение жизни всякого необходимыми удобствами. Многие утверждают, что данная аксиома ничего не доказывает, что она мол лишь демонстрирует нам рациональность мышления нашей популяции, но я советую вам не слушать этого вздора. Тело является внешним и самым главным проявлением жизни, и вот почему. Медицина, строительство городов, селекция животных и растений – все это устремления нашего тела. Оно есть обоснование всякого прогресса и стремления к совершенствованию, и потому оно является основой нашего бытия. Да и уж позвольте мне один простой пример для доказательства, вот болит у вас зуб, что тогда, не раздражены ли вы сверх меры, а?”.
А что если он был не прав, и все мы, верящие ему, были лишь горсткой глупцов? Ведь если разобраться, то именно благодаря его учению, я сейчас даже не мог понять, мертв я, или нет? Так ли уж важно холить и лелеять тело (чем были озабочены я и все мои сверстники) нежить его, если мысль, оказалась более долговечной и живучей?
Но если я жив, то почему лежу распластанным и не могу пошевелиться? Ведь должно же быть этому хоть какое-то объяснение! И в голове снова зажужжали мысли, замелькали силуэты из прошлого, загремели тысячи чужих голосов, какие я когда-либо слышал.
Как же это просто! Очевидно я лежу в таком положении уже долгое время и мышцы мои ослабли, полностью атрофировались и нужно было как-то на них подействовать, но как? Не придумав ничего, я представил, что в правой ладони моей лежит яблоко и начал прилагать все усилия, чтобы сжать его. Как казалось, все получалось, я был полностью убежден, что надавливаю пальцами на твердую мякоть сочного фрукта, и даже слышал порой как она хрустит под пальцами, но то были лишь галлюцинации, сплошной обман, я по-прежнему ничего не чувствовал.
Помогите! – закричал я со всей силы, отчаявшись вернуть конечностям своим прежнюю чувствительность и подвижность – Спасите! И вдруг грохот, треск, шелест. Откуда-то сверху, будто бы кто-то услышал меня и побежал. Быстрые-быстрые шаги, скрип, хлопок и тишина. Кто-то стал скрестись в дверь, шаркающие звуки вылетали из прихожей и стегали меня по ушам. Эй! Я здесь! Помогите!
– Кому здесь нужна помощь? – спросил неизвестный, скребущийся до этого в мою дверь, каким-то слишком уж нечеловечески ровным голосом.
– Мне, мне! – прокричал я – Говорю же, помогите! Мне помощь нужна!
– А кто вы? – спросил он снова, все тем же голосом.
– Астахов я, Дмитрий Астахов, ваш сосед! Вы же Елена Викторовна, верно?
– Да, отчасти, но на самом деле не совсем так. Случалось, ли вам когда-нибудь разочаровываться? Происходили ли в вас такие процессы, какие переворачивали вашу жизнь вверх дном?
– Господи! Да сейчас я в таком перевернутом положении нахожусь, что и врагу не пожелаешь, но черт возьми, поможете вы мне, или нет?
– Вот и с Еленой Викторовной тоже было. Все бегала по комнате и что-то пыталась мне объяснить, кричала и плакала, сама не своя была, а после уснула и вроде бы как успокоилась. По сию пору спит, сердечная, да только вот нет в ней уже ничего. Все вверх дном, и уж не Елена Викторовна она, а черт знает, что, может даже статься, что она более Петр Семенович. Да и от Матильды Львовны в ней теперь больше. Хоть я и не знаю этих людей, но вероятность такая есть, очень даже большая вероятность.
– Хватит мне голову морочить! Что вы в самом деле несете-то, а? Помогите же мне!
– А я не могу вам помочь. Если же вы в перевернутом положении находитесь, то нет никакой уверенности в том, что вы Дмитрий Астахов. Да и будь вы в самом деле им, я бы ничем не мог помочь.
– Почему же? Что я вам сделал-то, что вы так надо мной издеваетесь?
– О нет, об этом не может быть и речи, не для того я рожден, чтобы над людьми глумиться. Я не могу вам помочь по одной простой причине, а именно потому, что вы не Елена Викторовна. Конечно она сама не своя сейчас, и очень может быть, что это она вашими устами о помощи меня взывает, но умом-то я понимаю, что она наверху, спит лежит. Так что вы точно не она.
– Господи прости, а ты-то пугало, кем будешь? И откуда такой чудной взялся?
– Это, Дмитрий Васильевич, история долгая и темная, да и как тут определиться. Вот скажите, знаете ли кто вы и откуда?
– Известно, человек, сын своих родителей.
– А они откуда?
– И с ними та же история, и так из поколения в поколение, с самого начала человечества.
– А человечество откуда?
– Заладил, откуда, откуда! Вот же неуч, это же факт, что от обезьян, а те от зверьков каких-нибудь (а то ты точно ведь спросишь!!!), зверьки от ящериц, те от рыб, рыбы еще из какой-нибудь дряни вышли, а все от микроорганизмов пошло, так-то вот. А что там до микробов было я не знаю, говорят, что с космосом это как-то связано, а там уж и большой взрыв, многочисленные вселенные со множеством планет, а это уж история более долгая чем твоя.
– То есть вы затрудняетесь ответить? В общем-то мне понятно, что вы человек, но что он такое, этот человек, из себя в действительности представляет, это уже не совсем ясно. В пределах определенного периода времени, зафиксированного в исторических хрониках, роль человека в общем-то известна, но, что же этому предшествовало? Вы только представьте себе, Дмитрий Васильевич, дом без фундамента. Это же курам на смех, и дня не простоит, рухнет. Я очень долго занимался разбором этого вопроса, и право, совершенно отчаялся, ничего так и не нашел.
– Я совершенно не понимаю того, о чем ты говоришь, да и понимать не хочу. Ты мне поможешь или нет?
– Никак не могу, я же вам уже все объяснил. И к тому же, у меня совсем нет времени для этого, вы уж извините.
– Да это ничего, на таких не обижаются. Поговори хоть со мной, а то я совсем с ума здесь схожу, чудиться всякое.
– Я не могу, Дмитрий Васильевич. Спешу чрезвычайно, очень важные дела.
– Да ты же тут полчаса почем зря тараторил о всякой ерунде, а теперь говоришь, что спешишь. Врешь ты мне, пугало огородное.
– Не совсем так. Я хотел изложить, думал, вы об этом что-то знаете, уж очень важный вопрос, а вы совершенно не осведомлены, даже меньше моего, хоть и человек. Так, что мне пора Дмитрий Васильевич, не поминайте лихом.
– Да куда же ты, дубина?
– Как куда?! Вешаться!
III
Сумасшедший! – выстрелила моя пораженная и возмущенная мысль вослед удаляющемуся неизвестному. Он ушел, и было в гуле его шагов, что-то такое твердое и решительное. И как же он это просто, вешаться! Все едино, что себя, что муху прихлопнуть, совершенно никакой разницы. Об том помниться один безумец на улице кричал. Не помню где я его видал, если мне не изменяет память, то произошло это летом, где-то на Каменноостровском. Вначале жены жен других облобызают, а опосля им ножом в самое горло по рукоятку, а затем и себе, – кричал он, приставая то к одному, то к другому прохожему – просто так, развлечения ради, потому как все можно, а все ведь в мелочах, все в мелочах. Меня это почему-то привлекло, и я встал в сторонке, чтобы иметь возможность наблюдать за беснующимся.
С виду очень даже приличный мужчина лет семидесяти, с окладистой черной бородой, в круглых как у Чехова очках на большом, сизом носу. Было даже несколько странно наблюдать за его акробатическими этюдами, они как-то не вязались со всей его фигурой (за исключением носа) и казалось даже, что в него может вселилось нечто инородное и безумное. Я много наблюдал за всевозможными попрошайками с прицепными горбами, или же в действительности не имевшими рук или ног, часто видел и даже вел беседы с ополоумевшими кликушами, но этот мужчина не был похож ни на кого из них. Не хватало его движениям какой-то отлаженности, было видно, что он только-только вступил на путь уличного юродства и не имея привычки, двигается, да и вообще ведет себя как-то неловко. Казалось, что он шел по каким-нибудь своим делам и вдруг свихнулся.
Неожиданно какой-то прохожий, крепкий и широкий в плечах парень, с силою оттолкнул безумца, отплюнув вдогонку летящему к земле телу бойкое словцо.
– Башню, башню выстраиваете. Шпилем её небо пронзить хотите. Одни большие, другие поменьше, а третьи и вовсе ничтожества. Одни сверху, другие снизу. Как в Писании, слово в слово, про вавилонскую башню. Одни сверху, другие снизу, и меж ними уже нет ничего общего, на разных языках говорят они, разных народностей сыны. Рухнет, рухнет, башня сия! Слишком много окрест вашей суеты болтовни. Одни говорят, другие говорят, третьи говорят, а на деле, это лишь молчание, потому как никто ничего не понимает, – причитал старец, воздев руки к небу. Я подошел к нему и помог подняться.
– А ты это все и узришь, – произнес он спокойно, и мне даже на мгновение показалось, что рассудок вернулся к нему – только ты один и увидишь все это.
На мои вопросы о том, что же я такое увижу, старик не отвечал, и лишь улыбаясь указывал пальцем то на одного, то на другого прохожего. Что, что все это значит? – спрашивал я, но он молчал. Под конец он и вовсе сорвался с места и побежал ни бог весть куда, безумно хохоча.
Теперь вот этот, наговорил мне всякой всячины, а уже верно висит где-нибудь и совершенно ни о чем не думает. И как же я этак полоумных к себе притягиваю, что не история, то какой-нибудь сумасшедший, и непременно о чем-то таком непонятном говорит, и никогда ничего не объясняет. Верно и этот, что кончился тут давеча, тоже не в своем уме был. Это по крайней мере многое бы объясняло, а то я совершенно ничего понять не могу. Как бы я не напрягал память, мне все равно не удавалось припомнить человека, с которым бы я сожительствовал. Надо было спросить у того чудака, уж не ад ли это, а то слишком на то похоже: труп неизвестного, я совершенно парализованный и сумасшедшие разгуливающие по коридорам. Разве можно хоть как-то разгадать этот ребус, не будучи даже убежденным в том, жив ты или мертв? Оставалось лишь сжимать в ладони несуществующее яблоко и надеяться, что это принесет хоть какие-нибудь результаты.
Шевельнулся! Он шевельнулся! Я прижал указательный палец к ладони и испугавшись, тут же отстранил его, почувствовав, как ноготь касается шероховатой поверхности кровати, на которой я верно лежал. Я жив! Жив! Жив! От радости на глазах моих навернулись слезы. Я узнаю, все узнаю! Осталось только подняться, а я непременно встану. Жив! Жив! Жив!
Я безостановочно двигал ожившим пальцем, полагая, что так верно и остальные мышцы в скорости разойдутся. Давай! Давай! Давай! – кричал я на фалангу сведенную уже судорогой и практически отваливающуюся.
Я сжал все пальцы в кулак и от восторга захохотал, словно обезумевший. Но почему моя ладонь такая мягкая? Я сжал кулак покрепче, но все равно не почувствовал, как кончики пальцев вонзаются в плоть. Нет, нет, это не мои, чужие руки! Я помнил, точно помнил, что ладони мои были на ощупь как черствый хлеб, чуть-чуть проминается, но под этим уступленным упругостью их миллиметром чувствуется необычайная твердость. А может это обычное при атрофии явление? Бывает сведет ногу, прикасаешься к ней, и она будто бы пухлая, хотя никогда такой не была. Да-да, все так, другие же предположения (как то, что разум мой пересадили какому-то крупному человеку) были слишком уж фантастичными.
Теперь необходимо было расшевелить руку, а там я того и гляди смогу приподняться на кровати и хотя бы взглянуть на этого неизвестного, совершенно перемешавшего все в моей голове своим присутствием.
IV
Как я этого желал! С большею страстью могут дожидаться лишь дети, соблазненные мыслью о грядущем празднике. Не находящие себе места всю неделю ему предшествующую и окончательно сходящие с ума в канун торжества, только они могли бы испытать это томление со всею силой. В этот самый последний день все и встает на свои места: взрослые как кажется без всякой на то причины бегают по дому, суетятся и изредка покрикивают друг на друга; дети постарше то и дело перетаскивают в кухню, запрятанную в глубине стеллажей посуду; и повсюду, в длинных и высоких коридорах, опустевших на время комнатах устанавливаются сладкие запахи печенных свеклы и картофеля. Тебя же в кухню не пускают, чтобы не мешался под ногами, и всякий раз как ты пытаешься протиснуться к остальным, возвращают в комнату. И чего это они так носятся? – спрашиваешь ты у самого себя, отвлекшись на минуту от красочных картинок в детской книге сказок – Неужели необходимо столько сил и рук, чтобы потушить овощи? И будучи твердо убежденным, что вся эта беготня не более чем какая-нибудь хитрая уловка взрослых, благодаря которой они напускают на себя пущей важности, и не имея возможности этого опровергнуть, ты сызнова принимаешься за книгу, ругая папу с мамой, и старшую сестренку воображалами.
Но на следующий день, когда в зале с его высокими потолками, с лепниной в виде всяких изысканных загогулин в месте стыков со стенами, устанавливается длинный стол, аккурат под огромной люстрой похожей на взорвавшуюся глыбу льда, миллионы кусочков которой скреплены тоненькими стальными паутинками, ты поражаешься работой, проделанной накануне. Стол застилался белоснежной скатертью с вышитыми на ней разноцветными узорами, и после этого в зал, одно за одним, в причудливой по форме хрустальной посуде, заносились многочисленные блюда. И это все из картошки и свеклы?! – восклицаешь ты, бегая вокруг стола и рассматривая приносимые кушанья. Тут и целиком запеченная курочка, с золотистой корочкой, и холодец, пугающий своей желейной консистенцией, но безумно вкусный, и сельдь под шубой, и оливье, и всяческие разносолы и ни бог весть какие кушанья, названия которых ты и не знаешь даже. И хоть ты своей беготней изрядно мешаешь взрослым раскладывать посуду, тарелки с нарезанным хлебом и ледяную водку в запотевших графинах, они ничего тебе не говорят и лишь снисходительно улыбаясь просят усесться на своё место.
И вот начинается празднование. Все встают со своих мест, произносят тосты, и единым духом опрокидывая содержимое своих рюмок, усаживаются и начинают о чем-то своем взрослом разговаривать, поздравлять друг друга в сотый раз, иногда обнимаются и целуются. Ты же, подражаешь этим людям и с энтузиазмом выпиваешь весь морс в своем высоком бокале, отчего в скорости в желудке не остается свободного места и тебя укладывают на кровать, чтобы тяжесть прошла, но вместо этого ты, сытый и довольный очень быстро засыпаешь.
А на следующий день, все кроме сестренки, которая отмывает грязную посуду, отдыхают. Даже мама и та не занята готовкой, она лежит себе преспокойно на диване рядом с отцом и то и дело, сонно потягивается, или зевает, не успевая порой прикрыть ладонью своего рта.
С таким же нетерпением ожидал, и я того самого момента, когда руке моей вернется былая подвижность и каково же было мое разочарование, когда это наконец произошло.
Да разве же это рука?! – криком спрашивал я самого себя, разглядывая этот мерзкий отросток. Я никак не мог успокоится и все всматривался в свою ладонь, хоть мне и противно было до тошноты от этого зрелища.
Рука моя, или то, что ощущалось мною как рука, представляла собой нечто чудовищно крупное. В обхвате она, пожалуй, была не меньше моей талии в былые времена, и вся не то чтобы лоснилась жиром, а подобно какому-то обрюзгшему, кожаному небу, изливалась им этаким дождем, не падающим на землю, а стекающим по облакам в неизвестном направлении. То была натуральная гусеница, мерзкая и отвратительная, небывало огромная и самое страшное, что она была только частью моего тела.
И как такое могло произойти? Я хоть убей не мог вспомнить, чтобы с моим телом происходили подобные перемены, такие чудовищные изменения, какие я, точно бы заметил. Но необходимо было как-то подняться с кровати и рассмотреть незнакомца, лежащего мертвым рядом со мной уже долгое время.
Я лежал на спине и мне было достаточно перевернутся на бок, чтобы как следует рассмотреть комнату. Нащупав край кровати, за который я тут же и ухватился, я со всею силою напрягся и чуть-чуть сдвинул свою огромную тушу в сторону. Нет, повернуться на бок не получится, для этого потребуется вторая рука, – пришло мне в голову, но ждать я более не мог. Мне казалось, что труп этого неизвестного может послужить ключом к разгадке тайны, частью которой я по неволе стал. Я дернул со всей силы и свалился на пол. В нескольких метрах от меня, на спине, закинув назад голову, лежал тот самый покойник. От увиденного зрелища я закричал. Мертвец смотрел на меня широко раскрытыми глазами, которые по-прежнему блестели, как-то горько усмехаясь перекошенной набок челюстью. Было в этом лице нечто исконно мертвое, все черты его как-то не вязались с жизнью, своей бросающейся в глаза искусственностью. А может с мертвыми всегда так? Я стал перебирать лица виденных мною ранее покойников, но этот мертвец выбивался из общего числа, каким-то особенным глянцем своей мертвенной кожи. Он будто бы никогда и не был живым, – думалось мне, и мысль эта ввергала меня в безнадежное и бесконечное смятение.
Пораженный этой его удивительной, вне жизни и смерти находящейся внешностью, я даже не разглядел в этом лице знакомых черт. Но загнанный в угол и лишенный всего, кроме возможности созерцать, я постепенно стал узнавать в покойнике очень близкого мне человека. Этот нос, от переносицы идущий тонкой, прямой линией; густые брови, приподнятые будто бы от удивления; какого-то томного разреза глаза, держащиеся открытыми лишь благодаря неимоверному усилию воли; пухлые губы, небольшого рта, с чуть опущенными вниз кончиками, все это кого-то напоминало мне. В этих чертах была вся наша порода. Так очевидно выглядел мой отец в молодости, такого же типа лицо было и у моей сестры, смягченное чем-то от матери, и по женскому более завершенное и целостное.
