Нейтан Баллингруд
Странность
Я снова почувствовала на своем плече руку. Фенрис склонился к моему уху и сказал:
– Пойдем, Анабель. Ты тут ничем не поможешь.
– Но я должна запереть двери, – слабо запротестовала я и ощутила, как в глубине глаз нарастает жар слез. Эта закусочная принадлежала моему отцу, моей маме и мне тоже. И за сегодняшний вечер сюда дважды вторглись отвратительные наглые болваны, расхаживавшие по ней так, словно были ее хозяевами. Сама мысль о том, чтобы оставить их здесь, будто толпу буйных мальчишек в комнате, полной хрупких вещей, была невыносима. Я словно расставалась с чем-то драгоценным.
– Я провожу тебя до дома, – предложил Фенрис.
– Твоя помощь была мне нужна несколько часов назад. А теперь я обойдусь.
Он выглядел пристыженным, но я слишком злилась, чтобы разбирать, настоящий это стыд или показной. Мне всегда казалось, что Фенрис был в каком-то смысле актером, что он знал, каких поступков от него ждут, и вел себя соответственно, но шло это не от чистого сердца. При виде его лучащегося добротой лица мне хотелось отвесить ему пощечину, потому что я считала его лжецом.
Но я этого не сделала. Я отпихнула его, сгорая от стыда, и, поверженная, оставила закусочную. Лившийся из окон яркий свет омывал красный песок под моими ногами, а шум бессмысленной болтовни этих мужчин преследовал меня, точно навязчивая вонь.
Соединявшие дома нашей колонии дорожки были хорошо утоптаны как человеческими ногами, так и громоздкими ножищами наших Автоматов. Я могла бы пройти по утрамбованному песку к двери собственного жилища даже во сне – и, если верить маме, однажды именно так и сделала, – но у меня не было никакого желания возвращаться в пахнущий рвотой модуль, где нянчил раненое самолюбие мой отец. Я свернула с дороги направо, в сгущавшуюся тьму пустынной ночи.
Большинство колонистов после прилета с трудом привыкали к низким температурам Марса. Солнце здесь меньше, дни короче и холоднее. Когда я прибыла сюда, мне было всего пять, и меня ошеломляло все новое и чудесное, но я все равно помню, каким это было неприятным потрясением. Никому не хочется встретить ночь без защиты муниципальных обогревательных ламп, и, подойдя к границе Нью-Галвестона, я пожалела, что не захватила куртку. Я обхватила себя руками, когда сильный порыв ветра врезался в меня, обдав лицо песком, который набился в уголки глаз и насыпался за шиворот. Но я все равно устремляла взгляд поверх широкой черной равнины к далекому возвышению, где когда-то виднелись тусклые огни Дигтауна – города, в котором добывали прозванный Странностью минерал, наделявший наши Автоматы видимостью жизни. Но теперь в Дигтауне почти всегда было темно.
А за ним лежал огромный про́клятый кратер Пибоди, где жили Мотыльки, где до сих пор бродили старые боевые Автоматы, где, говорят, обитали призраки.
Я высматривала хоть какой-то знак присутствия грабителей – свет фонаря, движение тени. Но, разумеется, не видела ничего, кроме длинных песчаных волн, уходивших в ночь подобно извилистым мистическим тропам, в конце которых скрывались тайны и загадки, фантастические города, а может быть, долгая смерть мира.
В небе надо мной мерцал звездный занавес. Где-то там, наверху, была мама. О чем она думала – и думала ли она хоть о чем-то, – оставалось всего лишь очередной тайной.
Когда я вернулась домой, папа спал. Дверь в его комнату была приоткрыта, и в просочившемся туда клинышке света я увидела его спину, потому что он лежал лицом к стене. Он так и не снял майку и на двуспальной кровати казался маленьким, как мальчишка. Его рабочая рубашка свисала со стула. Ведро со рвотой стояло на полу неподалеку от кровати, чтобы до него можно было легко дотянуться, и от него исходила жуткая вонь.
Я прокралась в свою комнату и переоделась в ночную сорочку. Когда я улеглась в постель, Ватсон снова повернул ко мне оранжевые огоньки своих глаз. Я слышала, как похрустывают его суставы: сколько бы мы ни чистили и ни полировали свои Автоматы, избавиться от песка полностью не получалось. Им нужно было полноценное обслуживание и новые детали. Детали, которые никогда не привезут.
«Ну и ладно, – подумала я. – Кто-нибудь что-нибудь придумает. Автоматы не умрут. Они не могут умереть».
– С вами все в порядке, мисс Крисп?
– Да, Ватсон.
– Мистеру Криспу нездоровится. Он все еще не оправился после нападения.
– Да, я знаю. И никто ничего не делает. – Я снова ощутила подступающее отчаяние.
– Наверняка скоро все устроится. Виновники раскаются. Справедливость восторжествует. Мы, в конце концов, живем в цивилизованном мире.
– Конечно, Ватсон. А теперь давай спать.
– Спокойной ночи, мисс Крисп. Спите хорошо.
Ватсон всегда желал мне спокойной ночи вот так. Меня забавляло, что он формулировал это как приказ, словно сон был работой, с которой можно справиться либо хорошо, либо плохо. Мне было интересно, понимает ли он вообще, что такое сны, гадает ли, на что они похожи. В хорошие ночи, когда меня коконом окутывали защита родителей и оптимизм, рожденный из веры в справедливость мира, я позволяла себе допустить, что ему вовсе не нужно об этом гадать, что Ватсон и все остальные Автоматы видят сны точно так же, как мы. Мне представлялось, что эти сны должны быть прекрасны, суровы и чисты, как отшлифованные песком кости. Ряды чисел, упорядоченность геометрических теорем. Каталог ответов на невозможные вопросы, сверкающих, как сталь под солнцем.
Но в ту ночь я знала, что на самом деле представляет собой его разум: запрограммированные алгоритмы; иллюзию личности. Он был так же холоден и темен, как космос, который мы пересекли, чтобы попасть сюда.
Ватсон отвернулся от меня, и я снова услышала хруст. Свет его глаз осветил угол моей крошечной комнатушки и погас, когда Ватсон притушил их, чтобы не мешать мне спать.
3
Мама улетела на Землю за месяц до наступления Тишины.
Я помню тот вечер, когда она приняла это решение. Марс тогда был другим: ярким и оживленным, все еще балансирующим на гребне экспансионистского воодушевления. Нью-Галвестон стал здесь первой официальной колонией, но существовали и другие, более старые поселения: Дигтаун, россыпь мазанок и палаток, окружавших огромную яму, прозванную Глоткой, основное место добычи Странности; Броулис-Кроссинг, неофициальный поселок нелегальных мигрантов и землепроходцев, который был как минимум на десять лет старше нашего города; и паутина мелких городков и деревень, полных добровольцев, пионеров, отшельников и негодяев – плавника цивилизации, который накапливался здесь долгие годы, со времен знаменитого перелета Чонси Пибоди в 1864 году.
Однако Нью-Галвестон был жемчужиной. Мы представляли собой первую организованную попытку закрепиться на Марсе. Это мы пожинали плоды прямого товарообмена с Землей, это наш город фигурировал во всех туристических буклетах и вдохновлял мечты трудяг, тосковавших по тем возможностям, что когда-то заманивали на американский Запад целые семьи. Толпы рабочих прибывали, чтобы укладывать шпалы железной дороги, которая, как мы надеялись, должна была однажды стать гордостью Марса. Богатые искатели приключений прилетали, чтобы поблуждать в пустыне, а знаменитости проводили здесь отпуска, жадно впитывая экзотическую атмосферу этого дикого нового места.
Последний вечер моей нормальной жизни застал меня с моими родителями на окраине города, по пути на бейсбольный матч. Местным бейсболистам противостояла прилетевшая с Земли команда, в которую впервые в истории вошли игроки Кубинской и Негритянской лиг, и до папы дошли слухи, будто их питчер бросал мяч быстрее и сильнее, чем любой белый, когда-либо выходивший на горку. Он в это не поверил, и все мы шли на игру с любопытством и скепсисом. Папа жаждал увидеть, как наши «Марсианские поселенцы» пробьют дыру в раздутой репутации этого выскочки, а вот я втайне надеялась стать свидетельницей ошеломительной череды аутов.
Вереница людей неспешно тянулась к бейсбольному полю; в ветре все еще ощущалось дневное тепло – последние крохи уюта перед тем, как на нас снизойдет вечерний холод. В светлом небе смешивались самые разные оттенки красного, а ночь все еще таилась за горизонтом. Люди несли корзины для пикника; рядом шагали или ехали на гусеницах Автоматы, в том числе и Ватсон, который переквалифицировался во вьючного мула и нес наши сэндвичи и лимонад.
Именно Ватсон и заставил нас остановиться, когда повернул свою испещренную ржавчиной голову к догонявшему нас почтовому Автомату.
– Кажется, это к нам, – сказал он.
Почтовый Автомат несся быстро, с легкостью лавируя между рытвинами на дороге. Он со скрежетом остановился на почтительном расстоянии от нас. Люди вокруг него расступились; кое-кто не сводил с нас взглядов. В городе было принято самостоятельно забирать письма с почтамта; если к вам приезжал Автомат, обычно это значило, что возникла какая-то неотложная ситуация.
– Для вас экстренное сообщение, миссис Крисп, – сообщил он своим жизнерадостным металлическим голосом.
Хотя в моей жизни еще не было серьезных бед, у меня скрутило живот. Бодрый тон Автомата прозвучал как погребальный колокол, породив во мне внезапную и странную гадливость. Его голос ужаснул меня. Казалось, создавшие его инженеры были слишком опьянены шумихой вокруг Марса и даже представить себе не могли, что хоть кто-нибудь на свете еще хоть когда-нибудь получит плохие вести.
– Давай сюда, – сказала мама и забрала цилиндр, который почтовый Автомат вытолкнул из одного из своих гнезд. Выполнив задачу, он развернулся на гусеницах и покатил домой. Мои родители обменялись взглядами. Мама отключила Ватсона командным паролем – «голубой люпин» [2] – и достала личностный цилиндр из гнезда на его голове. На его место она вставила цилиндр с записью.
Ватсон немного погудел, а потом заговорил с нами голосом тети Эмили:
– Элис, с мамой плохо. У нее опять рецидив. Доктор Спан говорит, что ей осталось не больше полугода, и это в лучшем случае. Она теряет память. Бывают дни, когда она меня даже не узнает. Называет меня твоим именем. Думаю, ты должна прилететь, если хочешь успеть ее повидать. Прости, я понимаю, что это непросто. Но мне кажется, что это твой последний шанс.
Разумеется, это была абсурдная просьба. Перелет до Земли занял бы два месяца, и, конечно же, мама ничего не могла поделать, кроме как послать свои соболезнования и пережить потерю здесь, в окружении любящей семьи.
Но мама никогда не отличалась пассивностью.
Папа обнял ее и крепко прижал к себе. Ее лицо омрачилось, но в тот момент я и подумать не могла, что она вот-вот испортит мне жизнь.
Мы не пошли на бейсбол. Мы не стали свидетелями тому, как Ранец Пейдж [3] всухую обыграл «Поселенцев», установив марсианский рекорд по аутам, не побитый до сих пор. Так странно, что из всех возможных вещей именно эта до сих пор вызывает у меня досаду. Что столько лет спустя я лежу на своей раскладушке, глядя на трепещущий брезент палатки, и чувствую, будто меня лишили возможности увидеть что-то чудесное.
Вставив цилиндр Ватсона на место, мы вернулись в свой модуль в тревожном молчании. Хотя вслух родители этого не говорили, я поняла, что мама все-таки улетит.
Но я не ожидала, что она не возьмет меня с собой.
Когда мама сказала мне об этом, ее слова были для меня словно пощечина. Я стояла в дверях родительской спальни, глядя, как она собирает вещи в долгое путешествие: книги, красивые платья, туалетные принадлежности. Корабль улетал на Землю на следующий день, сразу после того, как прилетит другой, точно так же набитый пассажирами и грузом. По этому маршруту поочередно летали три блюдца. То, что прибывало завтра, должно было вернуться на Землю только через четыре месяца.
Тогда мы еще не знали, что прилетевшее на следующий день блюдце – «Эвридика» – никогда уже не покинет Марс. А то, что унесло мою мать – «Орфей», – никогда сюда не вернется. Это был ее последний вечер на Марсе. Ее последний вечер со мной.
– Я хочу полететь с тобой, – сказала я.
Она ответила, не глядя на меня:
– Ты же знаешь, что не можешь.
– Ты просто не хочешь меня брать.
Я помню, как стояла там, маленькая, и злая, и обиженная. Я вижу себя так, словно смотрю со стороны. Мне не жалко эту девочку, грубо подхваченную течением взрослых устремлений, таких таинственных и таких глухих к ее желаниям. Я могла бы ее пожалеть, будь она кем-то другим. Я могла бы обнять ее и прошептать ей на ухо утешительную ложь из тех, которыми взрослые кормят детей. Но поскольку она – это я, мне стыдно, что она так холодно обходится с моей матерью.
Тогда мама посмотрела на меня, наконец позволив мне увидеть свою скорбь.
– Как ты можешь говорить такие ужасные вещи?
– Я маленькая. Я не займу много места.
Мама села на кровать, которую делила с папой, и протянула ко мне руки. В ее глазах блестели слезы. Я подошла к ней, ощутив вспышку надежды, и она усадила меня на колени, как будто я была вдвое младше своего возраста. Я уложила голову ей на плечо, чувствуя тепло ее кожи, вдыхая чистый запах ее продутых ветром волос. Помню, как подумала, не изменит ли Земля мамин запах, и испугалась этого. Но страх ушел, когда она меня обняла. Я верила, что мама будет принимать все трудные решения, что она примет на себя уготованную мне миром часть боли, как должны делать все родители. Она убережет меня от отчаяния.
Но:
– Ты должна остаться, Анабель, – сказала она. – Не потому, что для тебя не найдется места на блюдце, и не потому, что я не хочу брать тебя с собой. Ты должна остаться, потому что ты растущая девочка и ходишь в школу, потому что у тебя здесь друзья и отец, который в тебе нуждается. Ты должна помогать ему в закусочной и продолжать учиться. Через несколько лет ты станешь взрослой женщиной. Это тяжелый труд, и ты должна быть к нему готова. Я скоро вернусь.
– Не скоро, – упрямо возразила я, наконец-то позволив себе разреветься. – Тебя не будет очень долго.
– У тебя останется цилиндр, который я для вас записала. Когда будешь сильно по мне скучать, просто поставь его вместо Ватсона. Я оставила для вас с папой много маленьких посланий. Будет так, словно я рядом с вами.
– Нет, не будет. Это не то же самое.
Я почувствовала, как мама прижалась лицом к моей макушке, почувствовала ее теплое дыхание у себя в волосах.
– Я знаю, – проговорила она наконец. – Я знаю.
Я уткнулась лицом ей в плечо, промочила ее блузку своими глупыми, бесполезными слезами.
– Почему ты не можешь просто взять и остаться! Ее, может, и в живых-то уже не будет, когда ты прилетишь!
Мама пригладила мне волосы и поцеловала меня в лоб.
– Потому что она – моя мама, – ответила она. – Я хочу с ней попрощаться. Я боюсь, что это мой последний шанс, и буду до конца своих дней мучиться, если его упущу. Я люблю ее точно так же, как ты любишь меня.
Разумеется, я ее поняла. Но это и уничтожило меня, поскольку любовь, которую я испытывала в тот момент, была такой же устрашающей и жадной, как самая оголодавшая собака. Она не оставляла места ни для кого другого, даже для моего собственного отца. А если в моем сердце не было места для него, значит, в мамином сердце не было места для меня. Я наконец-то осознала, почему она так легко смогла оставить меня.
– Однажды, – сказала мама, – тебе тоже захочется со мной попрощаться.
4
На следующее утро после ограбления шериф Бейкерсфилд собрал нескольких мужчин, и они на лошадях выехали на дорогу, ведущую к Дигтауну. Я забралась на крышу закусочной и следила за ними, пока они не скрылись из виду. Мне отчаянно хотелось, когда они вернутся, увидеть, как за их лошадьми бредет хотя бы один из тех подонков и от его связанных рук к луке седла шерифа тянется веревка. Несмотря на опасливые разговоры, услышанные прошлым вечером, я все еще не сомневалась, что правосудие покарает всех, кто этого заслуживает.
Тем же днем мужчины вернулись домой ни с чем. Это не укладывалось у меня в голове. На обратном пути они проезжали мимо закусочной, под моими свисающими с крыши ногами.
– Вы их не нашли? – крикнула я.
Фенрис повернулся ко мне, хотя ему не хватило смелости поднять свой пристыженный взгляд выше уровня моих туфель.
– Мы только к окраине подъехали. В сам город не заходили.
– Что? Почему?
Но больше он ничего не сказал и вслед за остальными направился к конюшням.
Мне хотелось завопить им вслед, назвать их трусами, спросить, почему они так легко сдались, почему у них не хватило смелости даже войти в Дигтаун, не говоря уже о том, чтобы поехать дальше; однако я знала, что они отрастили себе мозоли, защищающие их от моих замечаний. Поэтому я просто гневно посмотрела им вслед и мысленно записала их в ничтожества.
На другой стороне улицы стоял в дверях своей мастерской Джеремайя Шенк, чистенький и нарядный в своей накрахмаленной белой рубашке и застегнутом на все пуговицы черном жилете. Мне пришло в голову, что я ни разу не видела его испачкавшимся, и это стало для меня еще одной причиной его ненавидеть. Он смотрел на проходящих мимо лошадей, а когда они скрылись из виду, уставился на меня.
– Вам придется привыкнуть к разочарованию, юная мисс Крисп, – крикнул он.
– Тогда я должна поблагодарить вас за великолепный наглядный урок, – ответила я.
Он отвернулся и ушел в мастерскую.
Я решила еще ненадолго задержаться на крыше. Внизу, вопреки советам доктора, возился папа. Он хотел привести «Матушку Землю» в порядок и открыть ее двери как можно скорее. Мужчины, собравшиеся в закусочной прошлым вечером, чтобы искать оправдания собственной нерешительности, устроили в ней больший бардак, чем грабители, которые хотя бы действовали быстро и методично. Мне хотелось помочь папе, но я чувствовала, что на него снова нашла тень, из-за которой он делался отрешенным и ожесточенным, и у меня не было желания находиться с ней рядом. Я боялась, что нападение лишило папу способности ей сопротивляться.
Обычно, когда я не работала в закусочной, я ходила в школу, но мисс Хэддершем сказала, что в этот день уроков не будет. Пусть люди и расхаживали по улицам, разбрасываясь храбрыми словами и выпячивая крепкие груди, страх быстро овладел Нью-Галвестоном.
Так уж влиял на нас Дигтаун с тех пор, как началась Тишина. Он сделался про́клятым городом.
На протяжении многих лет в Дигтауне не было ничего особенного; он просто был местом, где выполнялась настоящая задача нашей колонии. Странность – этот чудодейственный минерал – добывалась в марсианских горах и отправлялась на Землю, где ее перерабатывали в субстанцию, которую мы помещали внутрь Автоматов, наделяя их характерами – иллюзией разума. Начавшись с нескольких десятков палаток, окружавших Глотку, Дигтаун постепенно вырос в маленький самостоятельный городок. Там были свои лавки, своя больница, своя церковь. Там была мастерская мистера Уикхэма, торговавшего запчастями для машин. Это было очень удобно для шахтеров; они удовлетворяли все свои насущные потребности на месте и приходили в Нью-Галвестон, лишь когда им этого хотелось.
С началом Тишины эта обособленность стала служить и нашим интересам тоже. Раньше «Горнопромышленная компания Теллера» каждые три месяца привозила своим работникам смену и возвращала их на Землю, не позволяя слишком долго подвергаться воздействию Странности и давая возможность прийти в себя дома. Никому из них не разрешалось отрабатывать больше одной вахты в год. Шахтеры, навещавшие наш город в те дни, ничем не отличались от любых других рабочих, и их с радостью обслуживали.
Тишина изменила это, как изменила все остальное. Теперь Странность запустила свои пальцы глубоко им в головы. К ужасу всех жителей Нью-Галвестона, работа в шахтах продолжалась, хотя отправлять камни было некуда, а перерабатывать их здесь было невозможно. Минерал менял всех, кто с ним работал. Самым очевидным признаком этого были светящиеся зеленым глаза, но Странность влияла и на поведение шахтеров. Они делались безразличными, рассеянными… и непредсказуемо агрессивными. Они все еще порой посещали Нью-Галвестон и, когда это случалось, отравляли атмосферу вокруг себя. Это вызывало у горожан тревогу и беспокойство. Жители Дигтауна казались предвестниками какой-то темной неизбежности, призраками будущего, вернувшимися в прошлое, чтобы нас предостеречь.
Мы думали, что Странность нам не угрожает, потому что укрыта в скалах. Но если она меняла шахтеров, не изменит ли она и нас? Визиты в Дигтаун порождали мысли, с которыми никому не хотелось иметь дела.
Похоже, проще было позволить грабителям укрыться там и забыть о них.
А ведь были еще и пустынные культы вроде Мотыльков. Мы почти ничего о них не знали. Они обитали в огромном кратере Пибоди, а значит – неприятно близко к Нью-Галвестону. Кратер изобиловал Странностью, ее залежи выходили там на поверхность в стольких местах, что порой его чаша окрашивалась в бледно-зеленый цвет, словно порастая колышущимися травами. Эти культисты – никто не знал точно, сколько их там, – строили жизнь, подчиняясь своим таинственным верованиям или же галлюцинациям.
Бояться их нас учили как дома, так и в школе. Они приобрели чудовищную мистическую ауру. Нам говорили, что они религиозные фанатики, или распутники, или каннибалы. Нам говорили, что Странность постоянно навевает им сны, из-за которых у них гниют мозги. С тех пор как Земля умолкла и над нами нависла чудовищная перспектива долгой летней засухи, угроза, которую представляли эти культы, сделалась темой горячих и сеющих распри споров, отодвинув на второй план даже проблему Джо Райли и его простаивающего блюдца.
Наша жизнь на Марсе была так хрупка. Мы заряжали батареи от солнечных и ветряных электростанций, и они питали тепловые лампы, согревавшие нас по ночам; целеустремленный диверсант мог впустить в город смертельный холод. Выращивая овощи, мы полагались на теплицы, без которых они не пережили бы ночных температур. Всего одна волна неурожаев стала бы для нас серьезным, возможно даже смертельным ударом. Сами теплицы были крепкими, построенными так, чтобы выдерживать марсианские песчаные бури и перепады температур, однако ходили слухи о колоссальных бурях, способных заволочь небо на несколько дней и ободрать почву до голого камня. Если бы такая на нас обрушилась, теплицы бы не устояли. И те из нас, что уцелели, умерли бы от голода.
Поэтому мы боялись культов. Боялись того, как они могут воспользоваться нашей уязвимостью. Боялись того, что они могут с нами сделать, того, что они могут от нас захотеть.
Отряд разошелся. Я оглядела город со своего наблюдательного пункта. Лавки и дома сгрудились посреди огромной красной пустыни, точно жуки с серебристыми спинами. За ними виднелись увядающие зеленые акры пастбищ, на которых выпасали скот, накрытые куполами поля, где сажали и собирали кукурузу, пшеницу, сою и табак, водонапорная башня и мельницы. Далеко на севере расположилась посадочная площадка, на которой блестело под дневным солнцем блюдце. А еще дальше проглядывал край кратера Пибоди с его песчаным дном, по которому были разбросаны огромные скалы. Я гадала, не в скалах ли они живут. Прячутся в пещерах и норах, как крысы. Мне представилось, как они ползают по своим подземным тоннелям, и от этого Марс гниет изнутри.
Я не могла понять, как мы сумеем выжить, если не ответим на это нападение.
В вышине ползло одинокое облачко. Оно догоняло огромные стада туч, которые затягивали небо в сезон дождей; до встречи с новыми нам оставалось еще много месяцев. Увидеть даже одно облако в это время года было чем-то из ряда вон выходящим, и я не могла не счесть его появление знаком от какой-то высшей силы, управляющей этим миром. Дружеским подмигиванием Бога или Дьявола.
Спустившись по лестнице в подсобку закусочной, я услышала, как папа разговаривает с кем-то в зале. Я осторожно – потому что не хотела, чтобы меня назвали шпионкой, – заглянула туда. Папа стоял у открытой входной двери. Он разговаривал с шерифом Бейкерсфилдом. Шериф не был постоянным клиентом «Матушки Земли», но заглядывал сюда достаточно часто, чтобы я начала хорошо к нему относиться. Мне нравились его объемный живот, его седые усы, его дружелюбный характер. Он напоминал мне доброго дедушку, хотя ему вряд ли было больше пятидесяти. Но после ограбления мое мнение о шерифе переменилось. Я решила, что он слишком стар. Я решила, что представителем закона должен быть кто-нибудь помоложе, более склонный действовать. Например, его помощница Мэй Акерман, которая в тот день его не сопровождала.
Зато его сопровождал Джек. Джеком звали громадный полицейский Автомат, созданный, чтобы устрашать. Из его рук выдвигались оружейные стволы, а вместо ног у него были массивные гусеницы. Он мне не нравился. Он ни разу не делал при мне ничего, чтобы заслужить такое отношение, но все равно мне не нравился. И я немедленно задалась вопросом, почему шериф привел Джека сюда, но не взял его с собой в Дигтаун, где он мог бы оказаться полезен.
– Так она там была?
– Я ее не видел. Но думаю, что она сейчас скрывается там, да.
– Тогда пойди и найди ее. Приведи сюда и заставь рассказать, где логово Мотыльков. А потом арестуй их всех.
– Мы не можем этого сделать, Сэм, и ты это понимаешь, – сказал шериф.
– Это брехня, Уолли.
– Нет, не брехня. Никто не хочет идти со мной в Дигтаун. Да, у меня есть Мэй и Джек, но этого мало. К тому же, если я притащу туда Джека, кто-нибудь может счесть это объявлением войны.
– Так объяви им войну.
Меня захлестнула гордость за папу. Жизнь еще не покинула его.
– Если мы схватимся с Дигтауном, погибнут люди. Люди, которые нужны нам, чтобы пахать землю и добывать воду. Мы не можем позволить себе никого потерять, Сэм. Только не сейчас, когда вот-вот начнется засуха, а с Земли больше ничего не привозят. – Он помолчал. – К тому же не факт, что мы хорошо себя покажем в противостоянии с шахтерами. Мы не можем позволить себе увлекаться местью.
Папа взглянул шерифу в глаза.
– Ты их боишься, – сказал он.
– Я был бы дураком, если бы не боялся. Это не отменяет всего того, что я тебе сказал. Я знаю, что ты это понимаешь. Позволь мне оставить здесь Джека на несколько вечеров, просто чтобы он был рядом.
– Джека? Нет уж, спасибо. Полицейский Автомат плохо впишется в интерьер.
– Тогда Мэй.
– Не нужно.
– А я думаю, что нужно. Они могут вернуться. И я не хочу тебя обидеть, но, возможно, будет лучше, если их встретит здесь кто-то, кто к этому готов. Мэй – отличный стрелок.
– Мы справимся. Спасибо за предложение.
– Сэм, я не уверен, что вы справитесь. Я ведь имею в виду не только чужаков. Ребята в моем отряде высказывали кое-какие тревожные мысли.
Я чувствовала, что папа злится, хоть он и пытался это скрыть. Он пожал шерифу руку и поблагодарил его.
– Меня не выгонят из моей закусочной, – сказал он. – Ни культисты, ни добрые люди.
Шериф Бейкерсфилд нехотя кивнул.
– Моя работа – поддерживать порядок, Сэм. Следить за тем, чтобы эта тележка с яблоками не перевернулась. Надеюсь, ты это понимаешь.
Сказав это, он пожелал папе хорошего дня и ушел вместе с Джеком.
Мне хотелось, чтобы папа согласился на любую помощь, какую ему предлагали. Это особенность некоторых мужчин – они не могут принять помощь, не почувствовав себя униженными. Как будто лучше умереть в одиночестве, чем выжить, оставшись в долгу у другого человека.
Итак, мы остались одни, и, лишь когда папа оглядел зал закусочной, я увидела его лицо, увидела, как им овладело отчаяние. Я была права: тень вернулась, уселась ему на плечо расправившим крылья стервятником.
Папа заметил, что я стою в дверях кухни.
– О каких это тревожных мыслях говорил шериф? – спросила я.
Папа покачал головой.
– Кто знает. – Он помолчал. – Пойдем домой, Бель.
– Но… мы же еще не все сделали.
– Завтра. Я устал. Давай-ка попробуем ненадолго обо всем этом забыть. Вернемся сюда утром, а откроемся вечером.
Это было непохоже на папу, и его слова порадовали меня. Я уже и не помнила, когда мы в последний раз проводили время вне закусочной, просто отдыхая. Наедине друг с другом.
– Хорошо, – улыбнулась я. – Сейчас запру двери.
Вечер застал нас развалившимися в креслах позади нашего модуля, где на нас не могли пялиться проходящие мимо соседи и где нам открывался свободный, ничем не перекрытый вид на западную равнину, еще залитую светом дня. Мы сидели в компанейском молчании и смотрели, как на небе проступают луны, похожие на смутные меловые пятна.
– Это напоминает мне о родине, – проговорил папа. – О том, как мы сидели с твоей мамой, попивали чай со льдом и глядели на загорающиеся звезды.
Я слушала его с закрытыми глазами. Мне нравилось, когда на него находило такое задумчивое настроение и он рассказывал истории о маме и о жизни на Земле. Хотя они и касались большой боли, меня они утешали, и я думаю, что его тоже. Их не отягощали страдания или сожаления; это были просто хорошие воспоминания, которые папа доставал из кармана, будто часы, и полировал их, ухаживал за ними в гаснущем свете солнца.
– Помню, как-то раз поздним летним вечером небо было почти такого же цвета: глубокого, сумеречно-синего. И повсюду летали светлячки, захлестывали поля, будто звездный прилив. Ты помнишь светлячков?
Я помотала головой. Мне хотелось бы их помнить. Они представлялись мне чем-то родом из волшебной сказки.
– Поднялась луна, и нам стал виден Марс, маленькая красная точка. Мы как раз начали поговаривать о том, чтобы переселиться сюда. Собственно, это была идея твоей мамы. Я не хочу сказать, что ей пришлось тащить меня силком. Просто… это у нее была страсть к приключениям. Она никогда не ощущала себя на своем месте. – В папином голосе проступили меланхоличные нотки. – Она всегда казалась себе лишней, где бы ни очутилась. Мне хочется думать, что со мной она так себя не чувствовала, но кто знает.
– Мне кажется, что с нами она так себя не чувствовала, папа.
Он посмотрел на меня с той тоскливой улыбкой, которой люди улыбаются, когда не верят твоим словам, но все равно благодарны тебе за них.
Я знала, что история их прилета сюда этим не ограничивается. Я знала, что они были бедными, что папа владел прогорающим рестораном и задолжал банку кучу денег. Кажется, его жизнь всегда представляла собой череду ударов под дых, и переселение на Марс дало ему шанс положить им конец. Начать все заново. Но фонарем и компасом ему служило отважное мамино сердце.
– Что ты сейчас читаешь? – спросил папа.
– Шерлока Холмса. «Союз рыжих».
– Это про организацию рыжеволосых злодеев?
– Нет, хотя я бы такое почитала. Это про ограбление банка.
– Но ты ведь уже знаешь, чем там дело кончится, верно? Сколько раз ты уже перечитывала эту книжку?
Я поерзала в кресле. Он говорил почти как Сайлас Мундт, и мне не нравилось думать, что их мысли в чем-то сходятся.