Нейтан Баллингруд
Странность
Copyright © Nathan Ballingrud, 2023
© Роман Демидов, перевод, 2024
© Василий Половцев, иллюстрация, 2024
© ООО «Издательство АСТ», 2024
* * *
Посвящается Мии,
самой волевой, самой несгибаемой
из известных мне людей.
Я горд быть твоим отцом
Разве старое не знает всегда о появлении нового?
Рэй Брэдбери. И по-прежнему лучами серебрит простор луна… [1]
Часть первая
Что со мной случилось
1
Мне было тринадцать, когда Тишина пришла на Марс, укрыла нас, точно удушливая пыль. Теперь мы нечасто вспоминаем о тех временах, а почти все, кто их застал, уже умерли. Теперь я стара – мне нравится говорить «экстравагантно стара» – и скоро к ним присоединюсь. Быть может, оттого я все чаще в долгие ночные часы обращаюсь мыслями к тем годам: к ужасу и одиночеству, заразившим всех нас, и к тем постыдным вещам, которые мы делали, потому что боялись.
И оттого же, наверное, я вспоминаю также о давних друзьях и давних врагах, и о том, как порой они оказывались одними и теми же людьми. И, наверное, поэтому старый добрый Ватсон наконец-то пришел навестить меня, сверкающий в свете лампы, полный собственных волшебных историй.
Я всю жизнь хотела писать рассказы о приключениях, но всегда была больше пригодна к чтению, чем к сочинительству. Я никогда не верила, что моего воображения на это хватит. И лишь сейчас, под самый конец, я поняла, что мне и не нужно было ничего воображать.
Меня зовут Анабель Крисп. Это история о том, что со мной случилось, что я предприняла и какие у этого были последствия.
* * *
Был ранний вечер, и мы закрывали закусочную «Матушка Земля». Обычно мой отец держал ее открытой допоздна. Мы жили с Тишиной уже почти год, и в то время казалось, что все больше и больше людей желает с наступлением темноты очутиться в теплом и светлом месте. Моя семья с радостью предоставляла им такое место. Мы специализировались на хорошей южной еде – бобах с рисом, листовой капусте, свинине барбекю и тому подобном, – а на стенах у нас висели фотографии знаменитых городов и достопримечательностей Земли. Да, Тишина набросила на эти снимки флер грусти, но он лишь усиливал их притягательность.
Тем вечером мы закрывались раньше обычного. Клуб «Движущиеся картинки» показывал на городской площади фильм, который должен был перетянуть у нас большую часть посетителей. Меня это не обижало; я и сама надеялась успеть на площадь, чтобы его посмотреть. Они снова крутили «Затерянный мир», и я, хоть и видела его уже дважды, жаждала пойти снова. Артур Конан Дойл был моим любимым писателем. В предвкушении я снова перечитывала «Архив Шерлока Холмса», корешок которого растрескался от моей любви.
Последним клиентом вечера был Джо Райли. В Нью-Галвестоне его многие презирали, и он завел привычку приходить к нам в часы, когда вероятность того, что его потревожат, была меньше всего. Я бы с радостью вообще не пускала его на порог, но папа не желал об этом слышать. Поэтому я обслуживала Джо в холодном молчании. Он быстро и жадно проглотил еду и спросил:
– Вы сегодня рано закрываетесь, Анабель?
– Вы же знаете, что да.
– Что ж. Тогда, пожалуй, не буду вам мешать. – Он оставил деньги и ушел. Какое облегчение; обычно он задерживался надолго.
Я отнесла тарелки на кухню, где занимались уборкой папа и Ватсон, наш Автомат. Папа что-то бормотал себе под нос и умолк, когда я вошла. Он снова разговаривал с мамой. Я знала, что это его утешает, но все равно мне было больно это слышать. Он старался говорить с ней, лишь когда меня не было рядом, но, видимо, не всегда мог удержаться.
Ватсон был кухонным Автоматом – двуногим человекоподобным механизмом, утилитарным и безликим. Я назвала его так в честь героя рассказов о Шерлоке Холмсе, но на самом деле он был не более чем посудомойной программой, на которую мои родители наложили дешевый личностный шаблон – «Английского дворецкого», – чтобы позабавить себя и клиентов. Напарник частного детектива из него был такой же, как из меня – величайшая сыщица в мире. Это была ложь, в которую я предпочитала верить.
Я провела в кухне не больше минуты и поэтому очень удивилась, когда, вернувшись в зал закусочной, увидела у стойки мужчину. Он сидел, сгорбившись и сцепив руки, и изучал сплетение собственных пальцев так, словно ожидал найти в нем разгадку какой-то тайны. Волосы у него были длинные и спутанные, светлые, припорошенные светло-розовыми оттенками марсианской пустыни. Он был одет в кожаную куртку с подогревом – такие часто носят члены кочевых культов для защиты от смертоносного холода ночей за пределами города. Символ, выжженный на правом рукаве, выдавал в нем одного из Мотыльков, названных так в честь странного марсианского мотылька-падальщика, который селится в трупах. Он поднял взгляд, и меня поразил вид его лица, сурово и безжалостно прекрасного – так бывает прекрасна пустыня. Глаза мужчины были бледно-зелеными и едва заметно светились; я приняла бы его за шахтера, если бы не символ на куртке. Сперва мне показалось, что лет ему не меньше, чем моему отцу – где-то за сорок, – но потом он заговорил, и я услышала в его голосе юность.
– А я уж было подумал, что сдохну здесь прежде, чем кто-нибудь решит меня обслужить.
Его грубость потрясла меня. Я его не знала, что для Нью-Галвестона было необычным, но не исключительным, особенно если он принадлежал к одному из пустынных культов. Однако нас с папой в общине уважали и, как правило, вели себя с нами соответственно.
– Простите, но мы закрыты.
– На знаке написано «Открыто».
– Я как раз собиралась его отключить.
– Но ты этого еще не сделала, а значит, пока что вы открыты. Мне черный кофе.
Не зная, что еще делать, я отвернулась к плите и поставила кипятиться воду. Мне не нравилось, что этот чужак вот так ввалился сюда и отдавал приказы. А еще больше мне не нравилось то, что я им подчинялась.
В следующие несколько минут заняться мне было нечем, поэтому я облокотилась на стойку, а мужчина просто сидел и смотрел на меня. Книгу я оставила под стойкой, не желая давать ему повод для продолжения разговора. Мне было слышно, как папа возится в кухне, отмывает тарелки и расставляет их по местам. И разговаривает с мамой. Это было личное: тихое проявление горя, непримечательное и безобидное; но теперь, когда этот человек его услышал, мне стало неловко.
– Кто там? – спросил мужчина.
– Мой отец. Это его закусочная.
– А с кем он говорит?
– С нашим Автоматом, – ответила я. Теперь эта ложь давалась мне легко. – Он посудомойщик.
– Посудомойщик, вот как? А где же твоя мама?
– На Земле. – Я почувствовала, как к лицу прилила кровь.
– А ты, значит, помогаешь отцу тут управляться? Он посылает свою маленькую дочурку иметь дело со всеми теми беспутными человеческими отбросами, которые заходят в эти двери, а сам прячется в подсобке и занимается бабской работой с Автоматами?
– Наши клиенты – не отбросы. Обычно они гораздо вежливее вас.
– Что ж, мне жаль, если я тебя обидел.
– Если бы вам и правда было жаль, вы бы встали и вышли вон в ту дверь. Как я уже сказала, мы закрыты. Сегодня на площади показывают кино, и я бы хотела его посмотреть.
– Девочка, я пришел из пустыни. Я устал и нуждаюсь в крыше над головой и приятной компании. Но больше всего я нуждаюсь в горячем кофе. А здесь я могу получить все это сразу. У меня нет ни малейшего желания уходить.
Чайник у меня за спиной засвистел, и я залила молотый кофе водой.
– А у меня нет ни малейшего желания быть приятной, – сказала я.
– Да, ты уже дала мне это понять. И что же тебе так хочется посмотреть?
– Там будут показывать «Затерянный мир». – От одних этих слов у меня перед глазами возникли прекрасные динозавры, и я ощутила непрошеный детский восторг.
Мужчина рассмеялся и покачал головой.
Я пожалела, что сказала ему; теперь меня жгла не только злость, но и стыд. Наливая кофе в его чашку, я позволила соскользнуть туда и щедрой порции гущи.
– А разве ты не видела его уже сто раз? – спросил мужчина. – И не увидишь еще столько же? Новых фильмов нам теперь из дома не пришлют. Мы остались с тем, что есть.
Я не стала ему отвечать. Я и сама уже об этом думала. Но все равно держалась за мысль о том, что, быть может, мы сумеем как-нибудь создать новые фильмы. Когда-нибудь. Я держалась за мысль о том, что перебой в нормальной жизни, из-за которого мы страдали так много месяцев, скоро исправят. Для этого были нужны только усердный труд, здравомыслие и, самое главное, терпение. Мир работал согласно давно заведенному порядку, и тот должен был возвратиться, едва только люди начнут вести себя как обычно.
Но мне не хотелось ему об этом говорить. Свою чашку кофе он получил и, с моей точки зрения, на этом я свой долг перед ним выполнила.
– Десять центов, – сказала я.
Он обхватил чашку грязными руками и закрыл глаза, вдыхая аромат кофе.
– Это ничего не значит, – проговорил он.
Мое терпение лопнуло.
– Это значит, что вы должны нам десять центов! Вы не можете просто вломиться сюда, когда мы уже закрываемся, а потом не оплатить свой заказ!
Он осторожно отставил чашку и переспросил:
– Вломиться? Девочка, успокойся. Я заплачу тебе, когда буду готов заплатить. А если тебе кажется, что чертовы деньги теперь хоть чего-то стоят, значит, ты больший ребенок, чем я думал. Прежние вещи утратили свой смысл. Разве ты не понимаешь?
Я услышала, как позади меня открылась дверь кухни и папа спросил:
– Бель, это ты кричишь? Что тут происходит?
Папа выглядел усталым. В те дни он постоянно так выглядел. Ростом он не вышел и даже в добром здравии был худощав, но за месяцы, минувшие с начала Тишины, сделался похож на скелет. Волос на макушке у него не осталось, а те, что уцелели, почти все были седыми. Одежда, сейчас промокшая из-за мытья посуды, болталась на нем. Лицо стало изможденным. Он превращался в старика у меня на глазах. Трудно было смотреть на него, не ощущая обескураживающей смеси печали и страха.
– Я сказала этому человеку заплатить за кофе, а он не платит.
Папа положил руку мне на плечо.
– Анабель, это всего лишь кофе, – прошептал он мне на ухо. А пыльному падальщику по ту сторону стойки сказал: – Моя дочь упряма. Это помогает мне оставаться честным.
Я рассвирепела; он не имел права за меня извиняться. Только не когда я была права. Папа улыбнулся клиенту. Тому, кто его не знал, эта улыбка могла показаться искренней.
– У вас горит знак «Открыто», – сказал мужчина, как будто папа бросил ему какой-то вызов.
– Разумеется. Мы закрываемся, но с радостью дождемся, пока вы закончите.
– Можете пойти и выключить его.
– Да я не против того, чтобы еще какое-то время не закрываться. Признаться честно, вы оказываете мне услугу. У меня все равно еще есть тут работа. И я не буду возражать против компании. – Папа взял метлу и обошел стойку, собираясь подмести пол.
– Я сказал, выключи знак.
Папа замер, обернулся к мужчине. Еще одна волна злости пронеслась у меня в крови. Я всегда была вспыльчива и порой попадала из-за этого в неприятности, но некоторые люди напрашивались сами. Некоторые люди заслуживали удара по лицу.
Я хотела, чтобы папа поставил этого человека на место. Хотела, чтобы он взял этого незваного гостя за грязный воротник, протащил его, брыкающегося и вопящего, через весь зал и вышвырнул на улицу. Хотела, чтобы он поставил фингалы под этими красивыми глазами. Но это было не в духе моего отца. Он всегда был тихим человеком. Он любил покой и хорошие манеры. Когда-то я гадала, что побудило такого чувствительного мужчину, как мой папа, стать одним из первых постоянных колонистов на Марсе десять лет назад. Так поступали храбрецы. Мой отец храбрецом не был.
Храброй была моя мать.
– Хорошо, – сказал он. Бросил взгляд на меня и вновь перевел его на мужчину. – Только спокойно. Сейчас выключу.
– Я спокоен, старик. И останусь таким, если ты будешь делать, что я тебе говорю.
Папа направился к висевшему в витрине знаку, а я между тем прикидывала свои шансы против чужака. У меня был кипяток, но мне пришлось бы сделать два-три широких шага, чтобы до него добраться, и еще один, чтобы развернуться и выплеснуть его на мужчину. Это оставляло ему слишком много времени. Ножи мы унесли на кухню, чтобы вымыть; фритюрница была выключена, масло остывало. Ватсон по-прежнему оставался на кухне и драил посуду, бесполезный, как цветок в горшке. Поэтому я гневно пялилась на чужака и надеялась, что у него хватит воображения, чтобы понять, каких чудовищных несчастий я ему желаю.
Пустота в его ответном взгляде намекала, что воображения ему не хватало.
Папа выдернул из розетки провод неонового знака. Тот заморгал и погас. Папа щелкнул выключателем, и половина внутренних ламп тоже погасла; гореть остался только свет на кухне и несколько аварийных ламп в зале. Возвращаясь к стойке, папа молчал, пока не встал рядом со мной.
– Ну вот, – сказал он. – Мы закрыты. Анабель, иди в кухню.
– Стой, где стоишь, Анабель, – велел мне мужчина.
– Делай как я говорю. Сейчас же.
Чужак ударил ладонью по стойке.
– Ты что, меня не слышал? Ты меня…
Папа тоже повысил голос, но прежде, чем я успела понять, что он говорит, чужак выхватил револьвер из укрытой под курткой кобуры, с ловкостью и искусностью, которых я не ожидала от такого грубияна, подбросил его в воздух, ухватил за ствол и ударил моего отца рукоятью в висок с такой силой, что папа повалился на стойку, словно мешок овса. Он соскользнул на пол; я попыталась его поднять, но он был слишком тяжелым. Чужак снова держал револьвер за рукоять – я даже не успела заметить, как он его перехватил, – и направлял дуло мне в лицо.
– А теперь, черт бы тебя побрал, стой, где стоишь!
Я была в ужасе. Я застыла на месте. У меня на глазах кровь моего отца тихо вытекала на пол, грязный от наших следов и занесенного с улицы песка. Папа был неподвижным, как луна в открытом небе.
– Помоги мне его перетащить, – сказал чужак. Он взобрался на стойку и спрыгнул на нашу сторону. Ухватил моего отца под мышками и посмотрел на меня. – Я сказал, помоги мне, девочка!
Я послушалась. Мне хотелось бы сказать вам, что я воспротивилась ему, схватила первое, что подвернулось мне под руку, и набросилась на него, не думая о собственной безопасности. Но я боялась. То, как быстро все это произошло, подавило во мне всякое желание сопротивляться. Теперь я осталась с ним наедине – и боялась. Поэтому я взялась за лодыжки своего отца и подчинилась, когда чужак велел мне помочь затащить его в кухню.
Мы называли эту подсобку кухней, хотя готовили в основном на плите, стоявшей в главном зале, где клиенты могли за нами наблюдать. Подсобка была узкой и использовалась главным образом для мытья посуды и хранения продуктов. Рядом с раковиной был втиснут большой, высотой по пояс, ле́дник. По другую сторону от нее располагалась задняя дверь, запертая на тяжелый засов. Нам нравилось делать вид, что Нью-Галвестон слишком мал для преступников, против которых могут потребоваться такие меры, но папа утверждал, что плохие люди найдутся где угодно. И, хотя я всегда ему верила, мне было жаль видеть такое яркое подтверждение его слов.
У раковины стоял Ватсон. Он выглядел так угрожающе: огромный металлический торс был сильным и крепким, точно большая неуязвимая бочка. Его руки были сделаны из стали и могли раздавить человеческий череп в хватке своих подбитых резиной клешней, словно грейпфрут. В то мгновение из-за своих светящихся глаз Ватсон казался смертельно опасным, точно сошел со страниц бульварного романа. Я всей душой надеялась, что он застанет этого человека врасплох – что он застанет меня врасплох.
– Ой-ой, – сказал Ватсон.
Чужак на него даже не взглянул. Мы уложили папу на пол. Отпустив его лодыжки, я сразу же вжалась в стену рядом со шкафчиком, набитым банками с соленьями, мукой, сахаром и овсяной крупой. Каждая из них была оружием, которое я боялась использовать. Я чувствовала, как воздух входит в мои легкие и выходит из них. Я чувствовала биение крови у себя в голове, такое тяжелое, что я едва не теряла сознание.
Чужак стоял над моим отцом, осматривая его, будто ветеринар – павшую лошадь. Он взглянул на меня:
– Чтобы ты знала: он не умер.
Я кивнула, но сомневалась, что могу ему верить. Мне уже случалось видеть мертвых людей: в первый раз – когда двое мальчишек баловались с трактором и один свалился под тащившуюся за ним дисковую борону, а потом еще нескольких, когда на нас, словно кара небесная, обрушилась инфлюэнца. Все они выглядели такими же неподвижными, лишенными всякой надежды на будущее, как и мой отец в тот миг.
– Вот что будет дальше. – Увидев, что я на него не смотрю, чужак резко хлопнул в ладоши. – Ты слышишь меня, девочка? Слушай внимательно. Сейчас я открою эту дверь и подам сигнал. Сюда войдет пара моих друзей. Они тут осмотрятся в поисках того, что может нам пригодиться, а потом заберут это. После чего мы все уйдем. Хорошо? – Он сделал шаг вперед и еще раз спросил: – Ты слышишь меня?
– Я прекрасно тебя слышу! Ты вор! Вот кто ты такой – проклятый вор!
Ему хватило совести разозлиться.
– Тебе стоило бы радоваться, что я просто вор. Тебе стоило бы надеяться, что я только им и останусь. Наверное, ты не понимаешь, но эта ситуация может стать куда хуже. Так что ты лучше тихонечко стой там, как послушная маленькая девочка, и позволь всему произойти так, как нужно.
Чужак отодвинул засов задней двери и распахнул ее, впустив в кухню порыв холодного вечернего ветра. Потом высунулся наружу и издал низкую трель, похожую на стрекотание марсианских сверчков, которые вечно пробирались в наши теплицы. Через несколько секунд он отступил в сторону, и в кухню вошли еще двое.
Мужчина и женщина, оба в теплой одежде; суровые и вольные ветры равнин стерли с их лиц всякие признаки возраста. Мужчина был высоким и лысым, с такими же отражающими свет зелеными глазами, как у чужака. Не обратив никакого внимания ни на лежащего на полу папу, ни на меня, он подошел к стоявшим позади нас полкам и начал сметать консервы в мешок. Женщина была коренастой, с коротко стриженными черными волосами; ее лицо покрывали рубцы от угрей. Она взглянула на меня, а потом на папу.
– Мертв? – спросила она.
– Ну что ты, Салли. За кого ты меня принимаешь?
– Лучше не спрашивай.
Она присоединилась ко второму мужчине в разграблении наших запасов. Пока они набивали мешки едой, чужак подошел к столу, который папа использовал как письменный, и перевернул стоявшие на нем маленькие коробочки, разбросав чеки, ручки, канцелярские скрепки и твердые круглые цилиндры, которые мы вставляли в Ватсона – для записи посланий, проигрывания музыки, копирования программ. Цилиндры чужак собрал и распихал по карманам своей куртки. Именно этой утрате суждено было причинить нам боль, даже большую, чем причинила утрата пищи.
Вся эта операция заняла меньше пяти минут. Когда чужаки уходили в ночь, тихо и быстро, унося с собой всю нашу еду и воду, что смогли найти, мужчина, с которого все началось, остановился у ледника, открыл дверцу и достал из его туманных внутренностей кусок отборной замороженной канзасской говядины.
По пути на выход он подошел к Ватсону и потрепал его по щеке.
– Шел бы ты к нам, здоровяк. Там, на воле, у таких, как ты, совсем другая жизнь.
Потом он снова посмотрел на меня. Коснулся пальцем лба, словно приподнимал козырек воображаемой кепки, и сказал:
– Меня зовут Сайлас Мундт. Не думаю, что мы еще увидимся.
– Молись, чтобы так и было, – ответила я.
– Наслаждайся фильмом, Анабель. Ты, должно быть, на него еще успеешь, если поторопишься.
Сказав это, он закрыл за собой дверь. Я задвинула засов, оградив нас от внешнего мира, и бросилась к папе, который и правда был жив и часто дышал. Я стерла кровь с его головы подолом платья. И лишь после этого позволила слезам пролиться, и они хлынули с такой силой, что я испугалась.
Прошло очень много времени, прежде чем я снова разрешила себе заплакать.
2
Все это случилось очень давно, в тысяча девятьсот тридцать первом году, почти через год после начала Тишины. Тогда мы еще измеряли время земными годами. А значит, мне было четырнадцать. По марсианскому счету – семь. Но в то время никто не пользовался марсианским счетом. Это началось позже.
Ярче всего из моего детства в первый год Тишины мне помнится тягостное присутствие блюдца. Его можно было увидеть из окна моей спальни в нашем маленьком модуле, и порой я смотрела на него вечерами, когда небо открывалось звездам, выманивая на улицу толпы глазеющих на Землю. Блюдце стояло в ложбине у самой границы города. Его купол возвышался над низкими металлическими крышами модулей, словно приземистый серебристый холм, отражая свет заходящего солнца. Иногда мистер Райли, пилот, заходил внутрь и включал двигатели – «чтобы поддерживать их в рабочем состоянии», говорил он. Когда он это делал, лампы по всей окружности блюдца загорались ярким синим светом. Он отражался от стен наших модулей, и Нью-Галвестон становился похож на рассыпанную в пустыне пригоршню синих алмазов.
Но мистер Райли включал двигатели нечасто. На это расходуется топливо, объяснял он, а топливо надо беречь на случай, если мы когда-нибудь осмелимся вернуться домой. Но настоящая причина, которую я знала даже тогда, заключалась в том, что при виде освещенного блюдца люди немного сходили с ума. Они начинали слишком много думать о том, чтобы залезть внутрь и отправиться домой. А в те дни ничто не разжигало ссоры так, как разговоры о возвращении домой.
Но серьезных ссор по возможности нужно было избегать. В каталажке шерифа Бейкерсфилда насчитывалось всего несколько камер, а для долгосрочного заключения мест не было вообще. К тому же мы и так не знали, сможем ли выращивать достаточно урожая, чтобы всех накормить; нам не хотелось сталкиваться с вопросом, должны ли мы отдавать часть еды заключенным.
Поэтому большую часть времени блюдце оставалось тихим и темным. Оно приобрело скорбную ауру памятника. А порой больше походило на надгробие.
Я ощущала его присутствие, пока бежала к городской площади, хоть и не могла видеть само блюдце. Оно было точно воплощенная издевка.
Фильм уже начался. Экран, похожий на стоящий на боку серебряный бассейн, тускло светился в темноте. Перед ним стояли шеренги деревянных стульев; сидевшие на них люди напоминали маленькие темные грибы. Мощные обогревательные лампы, окружавшие город и не дававшие нам замерзнуть ночью на улице, придвинули ближе, создав широкий очаг полуденного тепла; это было излишеством, но губернатор время от времени его дозволял. Кино унимало тревоги.
На экране я увидела земные джунгли – которые не видела ни разу в жизни, которые никогда не увижу. Я поймала двух первых мужчин, попавшихся мне на пути, и велела им идти за мной, и вооружиться, и привести доктора, и привести шерифа, и перекрыть выходы из города, и кто знает, что еще. И, хотя им, наверное, странно было получать приказы от девчонки-подростка, они разглядели испуг на моем лице и подчинились.
Через несколько минут мы уже перенесли папу в наш модуль, где над ним склонился доктор Лэнд, в кончиках длинных белых усов которого виднелись крошки от ужина. У нас был стандартный модуль, рассчитанный на семью из трех человек: две спальни, в каждой из которых едва хватало места для кровати, комода и воздуха; одна гостиная с маленьким обеденным столиком, стульями и закрепленной на стене откидной письменной полкой; кухня и самый минимум пространства для личных вещей, которые мы привезли с Земли. Все это было набито, точно порох, в нашу маленькую алюминиевую пулю. Когда по ее крыше стучал дождь, казалось, будто нас обстреливает немецкая пехота – по крайней мере, так мне говорил папа.
Когда я протолкнулась к его кровати мимо столпившихся в гостиной кудахчущих соседей, папа уже пришел в себя; его рвало в ведро, которое доктор Лэнд держал у его головы. Вонь рвоты наполнила собой наше маленькое жилище. Эта вонь поразила меня: она внезапно сделала случившееся реальным, необратимым. Должно быть, я ожидала, что, войдя в комнату, увижу, как папа стоит гордо и уверенно, точно зная, что делать и как восстановить порядок. Вместо этого он слег. Я не понимала, почему его тошнит от удара по голове, и из-за этого мне казалось, что в нем открылась какая-то странная слабость. Он словно растворялся у меня на глазах.
Папа поманил меня к себе, едва слышно назвав по имени. Я молча подошла и позволила ему коснуться моего лица.
– Ты в порядке? Они не сделали тебе больно?
– Нет, папа, но они…
– Тс-с-с. – Убедившись, что со мной все в порядке, он, похоже, не желал слышать о подробностях ограбления. – Дай мне полежать, Анабель. Вернись в закусочную и запри ее. Пусть тебя кто-нибудь проводит.
Доктор Лэнд положил руку мне на плечо.
– О, мне кажется, в сопровождении нет необходимости. От этой новости весь город стоит на ушах. Те парни давно уже ушли.
– Там были не только парни, – уточнила я. – С ними и женщина была.
Доктор бросил на меня недоверчивый взгляд.
– Ну, в любом случае, я думаю, что ты прекрасно справишься и сама. Иди и сделай то, что папа велит.
Папа отвернулся к стене. И, не глядя на меня, проговорил:
– Пожалуйста, Анабель. Сделай, как я прошу.
По пути на улицу я заглянула в свою комнату, где в темноте меня дожидался Ватсон, тяжелый и незыблемый; оранжевые огоньки его глаз горели во мраке, будто свечи.
– Мне проводить вас, мисс Крисп? – спросил он. Я вспомнила героя, в честь которого назвала его, и почувствовала себя дурочкой. Джон Ватсон, литературный персонаж, был отставным солдатом, умелым бойцом с острым умом. Мысль о том, что кухонный Автомат сможет меня защитить, была абсурдна, и он это уже доказал.
– Нет, – сказала я. – Ты бесполезен.
Ватсон развернулся и ушел обратно в мою комнату. Когда он отвернул от меня голову, я перестала видеть свет его глаз. Мне почудилось в этом предзнаменование.
Закусочная стояла всего в паре кварталов от нашего модуля. Взглянув вдоль дороги, выходившей на главную площадь, я увидела, что фильм остановили, а экран свернули и убрали. Люди поднимали расставленные рядами стулья и уносили их обратно в классные комнаты и церкви. Какая-то женщина, увидев, что я прохожу мимо, что-то мне крикнула, но я не стала останавливаться и выяснять, что именно.
В закусочной собралось несколько мужчин; там было так же ярко и людно, как в обеденный час в будний день. Толкнув входную дверь, я очутилась в эпицентре дискуссии о том, что следует предпринять.
Уолли Бейкерсфилд, грузный, средних лет шериф Нью-Галвестона, как раз капитулировал.
– Погоня в такой поздний час может быть опасна, – заявил он. Услышав это, я едва не рухнула на колени. Мне ведь казалось, что решение здесь может быть только одно и все поддержат его единогласно. То, что именно шериф Бейкерсфилд предлагал склонить голову перед этими подонками, высвечивало в наших сердцах слабость, в существование которой всего час назад я бы не поверила. Мне вспомнился папа, которого рвало в ведерко. – Лучше дождаться утра, – продолжил шериф. – Тогда на нашей стороне будет дневной свет.
– К тому времени они уже будут за многие мили отсюда! – завопила я. Несколько мужчин, не заметивших, как я вошла, обернулись ко мне; выражения их лиц были так же разнообразны и туманны, как их перепуганные сердца. – Они скроются в пустыне! Вы все это понимаете!
Высокий светловолосый мальчишка – один из сыновей фермера Данна, мускулистый олух по имени Фенрис, – положил мне на плечо руку и предложил вернуться к отцу, который наверняка нуждается в помощи дочки. Он улыбнулся мне так, как улыбаются расшалившимся детям или добродушным собакам на пике воодушевления.
Я хотела уйти. Я была маленькой девочкой, окруженной лесом высоких мужчин с громкими мнениями; свои я обычно высказывать тоже не стеснялась, но в компании сверстников. А это были взрослые, привыкшие, что их принимают всерьез, привыкшие подходить к трудностям с мудростью и тщанием, а самое главное – привыкшие, чтобы при этом у них над ухом не зудели маленькие девочки.
Но мне казалось неправильным оставлять закусочную на эту толпу рассерженных мужчин. Их собралось уже девять или десять, они бродили из стороны в сторону, будто муравьи рядом с разрушенным муравейником, и громко разглагольствовали о том, что сделали бы, окажись они тут вовремя, и о том, что теперь, когда все закончилось, нужно вести себя благоразумно.
Один из них вышел из кухни и сказал, что ее обчистили полностью; не осталось ничего. Они обсудили будущее моего отца и пришли к невеселым выводам.
– Слишком рискованно было держать столько еды в одном месте, – сказал кто-то. – Он напрашивался на неприятности.
– Боюсь, что, если бы бандиты не успели раньше, очень скоро это сделал бы кто-то из нас.
– Да перестань, Джейкоб…
– Ты знаешь, что я прав. Все будет только хуже. Попомни мои слова. Стоит только кладовым опустеть – увидишь, что начнется.
– Мы – богобоязненные люди, – заявил кто-то еще. – А не дикари. Господь поможет нам это пережить.
– Господь на эту каменюку и носа не казал. Она не просто так красная. Красная и холодная.
– Смотри, чтобы отец Спайви тебя не услышал! А то он нас в проповедях утопит. – За этим последовал непринужденный смех.
Я не могла больше терпеть. Эти мужчины трепали языками так, будто вышли покурить после ужина.
– А как насчет воров, которые вломились сюда, напали на моего отца и ограбили нас? Почему вы тут болтовню разводите, будто философы какие-то, вместо того, чтобы отобрать у них то, чего мы лишились? Их было всего трое! – Я повернулась к шерифу. – Одного зовут Сайлас, и он из Мотыльков! С ними была женщина, толстая, с короткими черными волосами! И еще у двоих глаза зеленым светились.
Шериф отвел взгляд. Вид у него был встревоженный, и я подумала, что знаю почему.
– Дигтаун, – сказал кто-то.
– Соберите мужчин, которые не боятся темноты, и притащите их обратно!
– Придержи свой неучтивый язык, юная леди!
Это сказал Джеремайя Шенк, самый омерзительный человек на Марсе. Он был высоким и чрезмерно худым и – я была в этом уверена – находился в фаворе у Дьявола, под чьим одобрительным взглядом лицо мистера Шенка искажала неизменно насупленная гримаса. Он был городским сапожником, и не слишком-то хорошим. Я до сих пор искренне верю, что он специально делал каждый ботинок чуть меньше, чем нужно, чтобы привести общий дух колонии в соответствие с его собственным.
– Ты что, хочешь, чтобы в темноте нас застали врасплох, как ягнят? Хочешь, чтобы они набили свои кладовые нашим мясом? Ты – ребенок и смотришь на мир по-детски. Возвращайся к своему папочке, как тебе велели.
Слышать, как он мне приказывает, было особенно унизительно; все знали, что собственные дети мистера Шенка сбежали в Дигтаун, как только умерла его жена. С моей точки зрения, он не имел никакого права мной помыкать.