Наталья Иртенина
Русь на Мурмане
5
– Чего тебе? – сердито спросил отрок вставшего за спиной у него монашка.
Он оседлал толстый рогатый ствол-плавень, выброшенный рекой. Неподалеку, против скита на всхолмье, к воде спускались мостки. По ним от лодки-осиновки к монашьему поселению и обратно ходили два нелепых на вид мужика. Оба были низкорослы, кургузы, в расшитых цветными лоскутками рубахах, в кожаных чоботах с загнутыми мысами, в маленьких островерхих колпаках. Сначала они оттащили в скит сеть, полную рыбы, теперь грузили свою долбленку тяжелыми мешками.
– Почему ты не уходишь?
– Кто эти чучелы? – Митроха кивнул на мужичков-невеличек. – Кореляки?
– Нет, лопляне. Они иногда приплывают, выменивают в скиту соль и зерно. Выше по реке у них летний погост.
– Лопляны?! – Митроха соскочил с бревна. – А по-нашему они говорят?
– Немного. Вон тот, Одгэм. Я от него учусь их молви, а он от меня русской.
– Так ты их знаешь? – Размышлял мальчишка недолго: – Если я покажу им мою гривну, они захотят ее украсть?
– Лопари никогда ничего не крадут. Они добрые и простодушные.
– Ага, добрые. Ты что, про лопских колдунов не знаешь? Мне еще в Колмогорах про них всякого наплели. Вон, даже твой старец сказал.
– Это оттого, что они Христа не знают…
– Позови этого, – оборвал Митроха монашка, – как ты его назвал?
– Ты разве не слышал слов старца? Брось свою гривну в огонь.
Феодорит отшатнулся и едва не упал, когда Митроха наскочил на него со вздетыми кулаками и заорал:
– Глуподырый остолбень! Как я без нее узнаю про моего…. про Хабара! Забыл, что твой старец сказал? Тот, от кого гривна, называл себя князем! Я должен все узнать! А ты или поможешь мне, или не мешайся под ногами!
– Послушай, а почему старец сказал – тоже? – Инока не задели его вопли, он остался смирен. – Тоже называл себя князем. Кто еще? Твой пращур был княжьего рода?
Митроху словно огрели обухом по темени. Ведь ничего такого он старцу не говорил. Инок не дождался ответа.
– Прощай. Я не могу тебе помочь. – Феодорит слегка нагнул голову в поклоне и зашагал к скиту.
– Стой! – крикнул Митрофан. – Я видел в Ростове твою мать. Она приходила к сотенному голове.
– Что она говорила? – Монашек порывисто вернулся.
– Скажу, если позовешь лопина и будешь толмачить, – отрезал мальчишка.
Инок задумался.
– Хорошо. В этом нет худа… Одгэм! Иди сюда.
Лопари закончили погрузку мешков и готовились отплыть. Тот, которого позвал инок, поспешил к ним. Заулыбался. Что-то сказал, подойдя.
– Чего он лопочет?
– Спросил, здоровы ли мои олени. Это лопское приветствие, – смутился Феодорит. – У меня нет никаких оленей… Тирву, Одгэм!
Митроха хмыкнул, рассматривая лопскую породу. Ростом мужик был чуть выше его плеча. Порты и рубаха выделаны из кож. Лицо темное, задубелое, а светлая борода росла жидкими клочьями. Голубые глаза с красноватыми белками любопытно уставились на отрока.
Чем дольше они смотрели один на другого, тем настороженнее делался лопин. Он больше не улыбался.
Митроха снял с шеи гривну. Не выпуская из рук, показал мужику одной и другой стороной. Золотой кругляш тотчас приклеил к себе взор лопаря. Феодорит что-то сказал ему.
Одгэм взволнованно зачастил на своем наречии.
– Он говорит, что это бог, – переводил инок. Поправился: – Идол. И что ты, наверное, большой человек, богатый, раз у тебя такой…
Лопин не дал ему досказать. Ударил себя ладонью в грудь:
– Одгэм тоже есть кедьке-табай. Не такой. Твой красивее.
– Покажи.
– Э-э, свой кедьке-табай не показывай чужим. Плохо.
– Я же тебе показал свой.
– Твой коль-табай пустой. Я вижу. Иммель ушел из него. Ты давно не делал лоахт.
– Не приносил идолу жертв, – с отвращением перетолмачил Феодорит.
– Каких еще жертв? – растерялся Митроха.
– У всех иммель есть сайво-вуонгга. Духи, которые служат. Они скажут, какой лоахт надо. Тогда бог вернется.
Лопин снова уткнулся воспаленными глазами в гривну. И вдруг попятился, вскрикнув. В страхе залопотал по-своему, тыча пальцем в золотой кругляш.
– Он говорит, что ты, наверное, получил этого табая от великого кебуна… Так они называют своих колдунов… Говорит, это Каврай-олмак. На волке. У него в руках куамдес, волшебный бубен. Этот иммель покровитель кебунов и нойд, лопских жрецов…
– Бубен? – пробормотал Митроха. – А я думал – щит.
– Господи! – Инок, опомнясь, чуть не взвыл и схватился обеими руками за голову. – Спаси мя, грешного, очисти язык мой!.. Одгэм, ведь ты обещал не носить идолов в скит! Ты согласился принять христианскую веру. Я же тебе поверил!
– Э-э, – мужик хитро усмехнулся, – у лопина много врагов. Лесные звери. Злые духи. Чудины. Яммии. Богов тоже надо много. Еще один, сильный бог рууш, хорошо.
Феодорит, простонав, бросился прочь. Митроха вдумчиво потыкал пальцем в процарапанные значки на гривне.
– Что тут нарисовано? Опять вроде бубен? И гора какая-то?
– Одгэм не знает, – заверил лопарь. – Но есть, кто узнает. К нему плыть через море, на Куз-ойвэ. Однако страшно. Он злой кебун. Я поплыву. Он будет киковать для меня. Ты со мной?
– Да, – не раздумывал Митроха. – Только Федорку нужно уговорить. Твой кебун небось по-нашему не толмачит.
Монах убежал недалеко. Стоял на берегу ниже по течению и с непроницаемым лицом взирал на поток воды. На предложение Митрохи даже не обернулся.
– Нет. Старец Зосима ни за что не отпустит меня на Кузова. Я и сам не хочу. Там старые лопские кумирни и могильники.
* * *
Круг всхожего солнца пламенел над кромкой безбрежных вод, в той стороне, где был выход из моря в океан – Горло. В той же стороне, но намного ближе лежала Соловецкая земля, а еще ближе – Кузовские острова. Плыть до них на карбасных веслах – полдня. С парусом и того меньше.
В путь отправились, когда море вздохнуло – кроткая вода отлива пошла на большую, приливную.
Утреннее море оглушало тишиной. Поверхность воды была гладкой, будто начищенное серебряное блюдо. Ни взводенок над отмелым местом нигде не плеснет, ни чайка не разорвет кличем безмолвие. Только скрипели тихо уключины, полоскались весла и напевал под нос Одгэм. Митроха не сумел разобрать в лопской песне ничего кроме «го-го-го, ла-ла-ла».
– Экая прорва воды. – Поежился он, вспомнив, как ярилась недавно морская бездна.
По правую руку от них проплывал остров. Вдалеке виднелся еще один, крупнее.
– А все-таки твой Зосима отпустил тебя, – громко сказал Митроха иноку, скорчившемуся на другом конце карбаса. – Знаешь почему? Это я его попросил.
– Ты?
– Разве ты холоп его, чтобы он беспрекословно распоряжался твоей волей? Я так и сказал ему.
– Если старец скажет мне пойти в огонь, я исполню, – спокойно и очень серьезно промолвил Феодорит. – Он позвал меня и велел плыть с тобой на Кузова. Я не знаю зачем. Он ничего не объяснил, только наказал взять съестной припас на семь дней. Тебе для разговора с колдуном хватит и одного дня.
– К утру вернемся. Завтра идем в Кемь…
Митроха вскочил и заорал. За бортом карбаса в толще воды ему привиделась страшная белая морда, всплывавшая из глубины к лодке. Отрок схватился за саблю.
– Белый дьявол! Там!..
О днище карбаса глухо ударило. Лодка покачнулась. Но на лопина и Феодорита вопли Митрохи не произвели должного действия. Одгэм продолжал грести, а монах невозмутимо смотрел в воду. Глядя на них, мальчишка перестал в ужасе прыгать с саблей.
Однако лодка продолжала раскачиваться.
– Это белуха, – объяснил инок. – Они любят чесаться обо что-нибудь. Наш карбас приглянулся ей. Она не причинит вреда.
Митроха посрамленно сел и стал молча высматривать диковинного зверя. Скоро белухе надоело тереться о днище, и она, кувыркаясь, выплыла из-под лодки. Отрок разглядел короткие плоские передние лапы, горбатый лоб.
Карбас шел проливом между двумя полосками земли – матерой землей и долгим островом.
– Шуйская салма. Из нее пойдем в голомянь. В открытое море.
Юный монах говорил как заправский помор, всю жизнь проживший на морских промыслах.
– Салма – это чего?
– Пролив.
– А вдруг свеи покажутся?
– Не покажутся. Они, должно быть, грабят сейчас Терский берег или Кандалуху.
Феодорит, конечно, не мог знать наверное, но Митроху его слова успокоили.
* * *
Слуга тронул за плечо князя Петра, нечаянно задремавшего сидя на лавке. Ночью воевода не спал. Подсчитывал, достанет ли сил разбить свеев, и по всему выходило, что не хватит у него ни людей, ни лодий. У кемских пристаней стояло лишь семнадцать насадов. Два под командой брата Ивана с Соловков отправились в Сороцкую волость. Один с сотенным головой Палицыным сгинул в море. Большая часть карбасной рати еще не прибыла. А если встретить свеев, потерпеть от них поражение, на море ли, на горе, как здесь говорят про любой берег, – и провалить государево дело? Не дождется великий князь, чтоб его рать ударила врагу в спину, по каянскому рубежу. Да и леший знает, где сейчас искать тех свеев. Море – оно большое.
И еще о другом болела голова – успели ли пройти через Горло четыре лодьи-коча окольничего Головина, прежде чем там объявились вражеские шняки. Или же страждет ныне Андрей Тимофеич в свейском плену?
– Что? Палицын нашелся? – Воевода потер веки.
– От Палицына вестей нету. К тебе, свет-князь, человек лопский просится.
– Что за человек? Зачем?
Ушатый умыл лицо водой из бадьи.
– Просится. На русской молви бормочет. Божится, что дело важное.
– Бесами своими, что ли, божится? – Князь сел за стол. Стряхнул покров с кувшина, понюхал. – Вот скажи, Прошка, отчего это все здешнее молоко воняет рыбой?
– Тутошние хрестьяне кормят коров сушеной рыбьей требухой. Сена у них мало, трава худо родится. Вот оно и того… отдает.
Воевода, морщась, отпил половину, вытер губы и усы.
– Давай своего сыроядца…
Лопский мужичонка робко протиснулся через порог горницы. И без того некрупный, при виде хмурого начальника русской рати он умалился еще более. По собачьи искательно смотрел из-под длинных волосяных сосулек, налипших на лоб.
– Драствуй, княза.
– Излагай.
– Мой хозин Пудзэ-Вилльй. Его вежа живет на Чупаньге, а олени пасутся на Тохт-суллэ, Гагачем острове. Моему хозину служат много ноайде-вуонгга, много духов. Все нойды из сийтов возят к нему сыновей, чтобы он учил их…
– Прошка! – Воевода зевнул. – Гони прочь этого лешего. Что он тут плетет?..
– Не гони, княза! – всполошился лопин. – Мой хозин тебе скажет важно дело. Он знат, где идут воины чуди. Свеи идут в нагон на людей рууш. Пудзэ-Вилльй может остановить. Он сделает погоду, и вся чудь пропадет в море. Никто не выплывет. Мой хозин будет варить свой котел, бить в куамдес и звать своих сайво. Они очень злы, эти сайво, они погубят воинов чуди.
– О чем это он? – в недоумении спросил князь Прошку.
– Кажись, бает, будто его хозяин колдун. Заколдует свеев, ежели ты, князь, захочешь. А чудью они всех немцев оттудошних зовут. Так, что ль, шлында лопская?
– Так, так, княза. Чудь много раз в нагон на саами ходила, убивала много. Мой хозин поможет тебе и твой большой княза. А ты попросишь большой княза, и его люди больше не придут к Пудзэ-Вилльй за шкурами зверей, не будут брать его добро.
– Хочет, чтоб его от дани ослобонили, свет-князь, – объяснил слуга.
Лицо князя Петра Федоровича набрякло теменью, как громовая туча.
– Так говоришь, будто твой чародей знает, где теперь свейские шняки? Где же?
– В Кандалуху помалу идут, сторожатся. Пудзэ-Вилльй сажал меня в лодку, говорил – чудь у Терья-пакх, у Туры-скалы. Бьют поморски станы. По рекам до погостов рууш не идут. В Кандалуху метят. Там люди большой княза сидят на шкурах со всех сийтов и на земчуге от корелы. В Кандалухе теперь порато богато. Но туда не вся чудь пойдет. – Лопин растопырил пальцы обеих рук. – Столько поплыли от горы в море. Пудзэ-Вилльй не сказал куда.
– Ну а Чупаньга твоя где?
– До Кемь-реки и до Кандалухи от Чупаньги однова долго плыть, княза.
– Посредине, значит. А твой колдун, знать, сквозь землю видит, где свеи идут. И за свое бесноватое кликушество желает леготы от государя? Прошка! Чтоб духу этого огузка тут не было! Пускай передаст своему хозяину, что великий князь московский не меняет государскую пользу на мракобесие! Чего сдумали-то, сыроядцы лешие, нечисть болотная!.. А не то велю плетьми отходить, чтоб бесов-то, аки в Писании, выгнать!..
Прошка ретиво вытолкал взашей лопина и вылетел сам, захлопнув дверь от греха подалее. Воевода был не скор на гнев, но как распалится – шибко тяжел на руку становился.
6
Митроха уперся плечом в громадный угловатый валун, каким-то чудом стоявший узкой нижней гранью на круглом каменном подножье. Казалось – подтолкни его и покатится по отлогому скосу, усеянному белыми цветками морошки, до самого моря. Но валун держался твердо, отрок не сумел даже покачнуть его. В полста шагах далее высилась другая диковина. Над скальным выступом нависала тяжелая туша обомшелого камня, снизу ее подпирали четыре небольших. Будто зверь на четырех лапах, в холке – полтора Митрохиных роста.
Камни были хозяевами Кузовов. Когда никто не видел, они могли оживать, двигаться, пересаживаться с места на место. Каменные спины мелких голых островков торчали из моря вокруг двух больших, словно рынды-телохранители при князе и княгине. Если бы здесь поселились люди, то и они бы скоро обратились в камни.
– У лопарей все боги живут в камнях, – сказал Феодорит. – Они называют их сейды.
Он разглядывал фигуру, сложенную из валунов, похожую на верхнюю часть человека. Приваленные спереди камни изображали вытянутые руки.
– Это сделали лопари? – Митроха кивнул на обманчиво неустойчивые глыбы. В то, что хилый низкорослый народец способен на такие игры с огромными камнями, он не верил. – Колдовством?
– Не знаю.
Инок был невесел и говорил с неохотой.
Вдали показался Одгэм. Он бежал, спускаясь с островной горы и размахивая руками. Что-то кричал.
– Гляди-ка, это колдун его так ошпарил? – засмеялся Митроха.
Добежав до них, лопин разразился длинной, сбивчивой речью. Он был страшно напуган, хватал монаха за подрясник и тянул к берегу, к карбасу, показывал на море.
– Он нашел кебуна мертвым в его куваксе, – разъяснил Феодорит страхи дикого лопаря. – Колдун умер, когда киковал. Это их бесовская ворожба. И слуги колдуна нигде нет. Говорит, что нужно скорее убираться с острова, чтобы за нами не пришел его дух.
– Помер? – У Митрохи с досады вытянулось лицо.
– Яммий порато страшный. – Одгэм выкатил глаза и подпрыгивал на месте от ужаса. – Сайво не вернули его дух в тело. Он теперь шибко злой и придет ночью. Надо уплывать. Через воду он не пойдет.
Феодорит смотрел в море. Митроха, совсем недавно радовавшийся ветру, который остудил горячий полуденный воздух, ощутил смутную тревогу. Море менялось на глазах. Под посеревшим небом поблекла его синева, превращаясь в жидкую сталь. Волны с пеной выбрасывались на берег. Пропали чайки и гаги.
– Мы не сможем… Митрофан, надо вытащить карбас и закрепить, иначе его унесет. Помоги мне. А ты, Одгэм, ступай обратно и похорони своего одноплеменника как у вас полагается.
Лопин закричал пуще прежнего и стал спускаться за монахом.
– Надо звать другого кебуна хоронить яммия. Кебун знает, как справиться с яммием.
– Что же за вера у вас такая, Одгэм. – Инок залез в пенные буруны и толкал карбас на берег. Митроха изо всех сил тащил тяжелую лодку за нос. – Всего боитесь.
Для надежности карбас, выволоченный на несколько саженей из воды, обложили валунами. Феодорит снес мешки с припасами на высокое место. Митроха занялся костром – разжег мох в подобии каменного очага.
– Море – измена лютая, – мрачно повторил он давешние слова кормщика. – Теперь дядька уж наверняка без меня уйдет.
– С Кузовов до Кеми ближе, чем до Шуи. Взводень уляжется – отвезем тебя туда.
– Нельзя тут спать, – горевал в стороне от них лопин. – Нельзя… Яммий уже приходил, сожрал слугу…
– Одгэм! – окликнул его Феодорит, высыпая в котелок крупу. – Для чего тебе нужен был этот колдун? У вас в сийте есть нойд, он тоже, наверное, умеет киковать на бубне.
– Одгэм хотел взять жену, – уныло стал рассказывать лопин. – У ее отца много оленей. Вуэдтар богата невеста. Только не может выбрать, моей женой быть или женой Вульсэ. Кебун бы наслал на Вульсэ сайво, он бы перестал смотреть на Вуэдтар. Она пошла бы ко мне в вежу. Ее отец дал бы мне за нее оленей. А нойд сказал, что не может так делать, Вульсэ ему друг.
Митроха расхохотался.
– Добрые и простодушные?! А, Федорка?
– Одгэм, – строго сказал монашек, – вот тебе и расплата за твое дурное дело. Теперь страшись своего яммия-мертвеца.
Митроха вынул из ножен саблю и поиграл в воздухе клинком.
– Да я этого яммия – одним ударом…
Лопин, вскрикнув, бросился к нему.
– Нельзя железо! Яммий увидит – у него станут железны зубы. Тогда он сгрызет карбас и твое оружие.
Митроха спрятал саблю и оттолкнул дикого мужика. Феодорит только вздохнул.
…В сон отрока врывалось море – шипело, грохотало, злилось, пылило брызгами. Пока не разбудило совсем. В сером мареве крапал дождь, одежда промокла. Митроха приподнялся, выглянул за борт карбаса, где спали втроем. Пелену мороси разрывали расплывчатые бледные огоньки поодаль, медленно двигавшиеся вокруг лодки.
– Что это? – громко прошептал отрок, обращаясь к голове лопаря, торчащей над кормой лодки. Тот сделал знак молчать и спрятался на дне карбаса.
Вскоре сон вновь одолел мальчишку…
Утром море опять отобрало надежду на обратный путь. Взводень не утихал, волны шли чередом. Зато Одгэм почти скакал от радости оттого, что яммий ночью побоялся сунуться к карбасу. Накануне Феодорит соорудил из тонкого ствола березы крест на носу лодки, и лопин пожелал принести русскому сейду жертву – смазать крест оленьим жиром из своих запасов. Иноку едва удалось отговорить его.
Доев вчерашнюю кашу, Митроха решил исследовать остров. По пути ему встретилось с десяток лопских сейдов самых разных обличий. А потом в распадке меж скалистых холмов с редкими елями он наткнулся на круги, выложенные камнями один в другом, поросшие травой и брусничником. Наружный круг имел вход, дорожки внутри петляли подковами. Отрок несколько раз обошел сооружение.
– Митрофан! – С вершины холма ему махал Феодорит. – Не пропадай! Туман идет.
За монахом увязался лопин. Оба спустились и тоже уставились на круги.
– Это вавилон, – сказал инок. – Такие есть на Заяцких островах.
– Зачем они?
Феодорит пожал плечами. Митроха направился ко входу в вавилон.
– Нельзя туда! – возопил Одгэм и опять в волнении перешел на свою молвь.
– Он говорит, что даже кебуны никогда не заходят в вавилоны. Их оставили древние люди, которые были сильнее теперешних колдунов.
– Значит, я буду первым.
Митроха шагнул в круг и двинулся по узкой травяной дорожке. К середке вавилона с горкой камней тропа вывела его сама, но затем она разветвилась. Мальчишка пошел по нехоженому пути, и скоро обнаружил, что петляет от середины к наружному кругу и обратно. Выхода не было. Он вернулся в центр. Монах и лопин смотрели на него во все глаза. Митроха отыскал начало самой первой дорожки и отправился по ней. С каждым кругом он шагал увереннее. Но на полпути остановился от резкого вопля.
Лопин улепетывал прочь от вавилона, надрывая глотку страшным криком. Митроха быстро довершил путешествие, добежав до выхода. Вдвоем они молча бросились за лопарем. Догнать его смогли только у карбаса. Одгэм катался по земле, уворачиваясь от рук Феодорита, а на Митроху скалил зубы, пока отрок не ударил его кулаком. Лопин обмяк и затих.
– Что ты видел, Одгэм?
Монах внимательно слушал лопскую речь вперемешку со стонами и кряхтеньем. Затем перетолмачил для Митрохи:
– Он видел, как у тебя на плечах сидел… они зовут их равками. Одгэм говорит, что ты показал ему путь из подземной страны. Теперь этот равк будет жить здесь. Или уплывет через море на тебе. Они тоже боятся воды.
Мальчишка невольно посмотрел себе за спину и фыркнул.
– Да твой лопин за каждым кустом упыря углядит.
Его все же пробрало холодком – то ли от знакомого имени, то ли от наползающего сверху тумана, уже севшего меховой белой шапкой на гору и скрывшего ее с глаз.
– Пойду молиться, – заявил Феодорит. – А ты смотри за ним.
Митроха опять фыркнул, и на этот раз его ухмылка относилась не только к лопину.
…Белая мара плотно затянула острова, легла на море, успокоив и выгладив его. Но пускаться в плавание в таком молоке все равно было невозможно. Митроха бездумно валялся в траве и не обращал внимания на лопского мужика, который бормотал над своим идольцем-оберегом. Остров был погружен в туманное безмолвие, как в белый олений мох. Тем чужероднее показались донесшиеся издали голоса. В груди толкнулась тревога.
Митроха сел и прислушался. Голоса повторились, но отрывисто звучавшие слова он понять не мог. Из тумана на него вышел Феодорит. Оба поняли, что слышат одно и то же и это не морок. На карачках подполз Одгэм.
– Чудь пришла! – испуганно поделился он новым страхом.
– Свеи!.. Мурманы! – догадка, у каждого своя, одновременно пронзила обоих.
Вдвоем они поднялись выше в гору. Таясь по камням, мелким низинам и кустарникам, пошли в сторону, откуда слышалась чужая речь. Туман приближал ее, и пришлось долго бить ноги, прежде чем внизу, под угором, сквозь белую занавесь проступили очертания морских судов. На их носы были насажены деревянные чудища с разинутыми пастями. Митроха насчитал десяток заморских лодий.
– Наверное, тут лахта, – прошептал Феодорит. – Малый залив. Удобное прибегище для кораблей. Они нашли ее до того, как пал туман.
Вернувшись скорым ходом к карбасу, сели втроем советоваться, как быть дальше. Митроха высказал желание немедля плыть в Кемь и предупредить князей-воевод.
– Как держать путь в тумане? – терзался сомнением инок.
– А твоими молитвами, – весело подсказал Митроха.
Порешили, что плыть должны он и лопин, знающий здешние салмы, острова и берега матерой земли. Феодорит же вызвался остаться на Малом Кузове, чтобы проследить за немецкими шняками.
Прощались коротко. Спустили на воду карбас. Монах широко перекрестил суденко. «Храни вас Бог!» Хотел было толкнуть лодку от берега, но вдруг вспомнил.
– Постой. Ты так и не сказал мне про матушку, Митрофан!
Митроха, стоя в карбасе, опустил голову.
– Да обманул я тебя, Федорка. Не видал я твоей родильницы в Ростове. Прощай!
Он сел на весла и стал грести.
…Туман облеплял камни, клочьями вис на ветках кривых малорослых берез – ёр, пуховым одеялом лежал в низинах. Феодорит, три года живший в Поморье, никогда не видел такой липкой, будто рыбий клей, мары. Странный туман.
Но пока эта белая занавесь держит в плену море и острова, чужаки никуда не денутся.
Сквозь заслон молитв в душу инока вторгались грусть и тоска. Он вспоминал отца и мать, родительский дом, ростовское училище при монастыре. Когда уходил тайком с родного двора, ничего не взял с собой, что напоминало бы о прежней жизни. Но за тысячу верст от Ростова, в малом скиту на берегу холодного моря, нежданно-негаданно обрел ростовский памятный дар. Теперь всегда носил его на груди, за подрясником.
Феодориту представился Митрошка, снимающий с шеи свое золотое сокровище – с оглядкой, настороженно. Инок невольно улыбнулся, снимая с себя собственный оберег. Этот медный трубчатый ларчик ему отдал старец Андроник. Внутри был старый клок пергамена, исписанный непонятными письменами. Эту грамотку старец, тогда еще не старец, а мальчонка, лет сто назад, подобрал с пола. В доме у родителей, тоже в Ростове, гостил проездом пермский епископ, знаменитый Стефан Храп, Стефан Неистовый, отвративший от кумирослужения целый народ – пермских зырян. Он и выронил грамотку из своей поклажи, а забирать у мальчишки не стал – потрепал по голове и разрешил оставить себе. Назвал эту грамотку даром Господним. Но что в ней писано, так и не рассказал, торопился в Москву. А там преставился вскоре.
– Когда тяжко мне приходилось, – говорил старец Андроник юному монаху, – брал эту грамотку, смотрел, разбирал писаное. Понять и доныне не смог, но утешение немалое обретал. А верно, Стефан на ней зырянской грамотой написал нечто. Мне же не довелось на веку с пермяками встретиться, не у кого было и дознаться.
Феодорит с трепетом принял дар. О великом Стефане Пермском он знал и немало. Еще стены Григорьевского монастыря в Ростове и училища при нем дышали памятью о монахе-книжнике, который ушел оттуда в пермские леса сокрушать кумирни и учить язычников Писанию, для чего и азбуку им особую, зырянскую, составил.
Инок отколупнул крышку ларчика, осторожно вытряхнул на ладонь пергамен. Бережно развернул. Но перед взором вместо незнакомых письмен поплыли картинки воспоминаний.
Полутемный закут в училище, куда утащил его для тайного разговора монастырский послушник, тремя годами старший. Торопливые нашептывания. Книга, вынутая из-под пазухи. «Ум у тебя быстрый, Федор, а истины не ведает. Истина-то вот где». Затрепанные в углах листы, заглавие: «Книга шестокрыл». «Как прочтешь, пойди к отцу-настоятелю да заведи разговор. Сомневаешься, мол, отчего сказано: не сотвори кумира ни в камне, ни в дереве, а мы, крещеные, доскам писаным кланяемся? И какое спасение монахам в том, что не едят мяса и спят на голой земле, ведь и скот мяса не есть и спит на земле. Какой успех в том, чтоб морить себя постом? Еще говорили попы, будто конец миру настанет в седьмотысячном году, а его все нет!..» – «Да ведь эта книга жидовствующая! – Отрок ошеломленно вглядывался в строки. – И собор в Москве на еретиков был…» – «Какая надо книга. И собор тот не собор, а так… Я скоро постриг приму, при отце-настоятеле келейником буду. Его в Москву в недолгом времени переводят, уже повестили. И я с ним туда. А на Москве сам митрополит в тех тайных книгах черпает. И благовещенский протопоп, духовник государев… Недаром же Бог даровал великому князю одоление Новгорода Великого. Победители у побежденных перенимают истинное ученье. Князю Ивану в том честь и хвала. А тут, в монастырской темноте, как кутенок слепой тычешься. Пожалел я тебя, Федьша…»
В тот же день он тщетно испрашивал у отца и матери дозволения, чтоб отпустили прочь, не держали б в училище. Бежал из города без оглядки, отправясь в северные пустыни, где, как говорили, и Бог недалеко, и молитве до небес короче путь.
Потом первый ход на море до Соловецкого острова, плавание в сердитую осеннюю непогодь, когда на темной воде уже собиралось ледяное крошево – шуга. Монастырский кормщик, монах из поморского роду, между делом утвердил Федора в его выборе. «Без моря Бога не узнашь». – «Как это?» – «Человеку на море порато страшно. Он перед морем как перед самим Христом на суде. Вся жизнь евойная тут мерится и судится. Вот на-ко скажи, зачем в море ходят?» – «За рыбным промыслом?» – «У нас, у поморцев, присловье: кто в море не хаживал, тот и Богу не маливался. Море молитве учит, веру крепит. Велику тайну открыват. Улов-то уловом, а всё тайна морска тянет, красота Божья. Дородно тут красы-то и николи не докучит».
Через год после того – постриг, послушанье в скиту. Столетний старец Андроник прикипел к юному иноку, и все что-то искал, высматривал в его очах, заглядывал в душу. О себе рассказывал, что некогда бежал на край земли от людской славы, от княжьей почести, которые монаху – что ярмо на шею. И хотел, как Стефан, взвалить себе на плечи труд просвещения дикого народца, да Господь не дал Стефанова дара.
– Трудно будет первому, кто подымет это дело… кто потянет лопь из мрака идолобесия.
– Ты, отче, зачем так смотришь, будто на меня этот тяжкий труд возлагаешь?
– А сколько ты тут живешь, Феодорит?
– В скиту – год.
– И уже по-корельски говоришь, и лопскую речь понимаешь. Дар языков тебе дан, как Стефану. На что, мнишь? И разум у тебя летучий, покою не ведает, ко всему тянется… Помни только: чтобы с диаволом побороться, нужно свою волю под корень отсечь, чтоб супостат не смог через нее тебя ухватить…
Клейковина тумана висела четвертый день, белыми ночами сменяясь моросью и дождем. Феодорит устроил себе лежку на взгорье по соседству с лахтой, где обосновались свеи. Постелью служил мох, кровлей – нависавший каменный выступ. Он мог спускаться к морю и незаметно подбираться к немецкому стану. Варягов было много – несколько сотен. Днями они носили с каменной осыпи неподалеку большие и малые валуны. Выкладывали из них стену поперек горловины высокого скалистого мыса-наволока, выступившего в море. Инок вслушивался в их речи, улавливал часто звучавшие слова. Научился даже кое-что понимать.
Но слежка за чужаками вызывала отвращение.
Вечером хлынул дождь, смыв туман, и скоро прекратился, а ночь выдалась ясная, холодная. Феодорит сидел на камне под открытым небом и смотрел на море, запахнувшись в сермягу. Молитвы мешались с дремой.
Как появились эти четверо, он не приметил. Обступили его молча. Сон отлетел. Инок озирался, приняв их сперва за свеев. Но это были не воины.
– Прочь… – Голоса походили на шипение прибрежных волн. – Прочь с нашего острова… Здесь все наше…
На них была лопская одежда – длинные широкие рубахи-юпы с нашитыми железными кольцами и меховой отделкой, пояса с костяными накладками и пряжками, башмаки-каньги, колпаки, покрывавшие плечи и голову. Лица у всех темны. У одного из четверых с плеч свисали волчьи хвосты. У другого к рукавам приторочены медвежьи лапы.
– Убирайся, рууш, с нашей земли… Или убьем тебя… Ты здесь один. Нас много…
Феодорит пытался сохранять ум в ясности и покое, но страх сжимал душу.
– Как же я уйду… у меня и лодки нет, чтоб уплыть.
– Бери лодку и прочь с острова…
Двое расступились перед ним. Внизу, под угором, на неподвижной воде у берега стоял карбас. Инок на мгновенье испугался, подумав, что прибило к острову лодку, на которой ушли Митрофан и Одгэм. Но на тот карбас он сам ставил крест и укрепил его прочно. Море не могло разбить крест, не сокрушив саму лодку.
Как же ему захотелось побежать к морю, запрыгнуть в карбас и уплыть подальше от этого островного лопского могильника, уставленного древними идолами и кумирнями. От бесовских страхований, тревожного варяжского соседства и промозглой сырости.
Но старец Зосима, у которого он нес послушание, сказал ясно: быть ему на Кузовах семь дней. Утром настанет только шестой.
– Если вы духи умерших, то не можете ничего называть своим. А если вы нечисть лукавая под видом блуждающих душ, то не имеете власти надо мной. Меня ограждают молитвы моего аввы.
Феодорит, поднявшись, осенил себя крестом и занес руку, чтобы перекрестить волчехвостого. Но вокруг уже никого не было. Исчез и карбас.
Инок устало опустился на камень. Решил не смыкать глаз и дождаться всхожего солнца. Однако сам не заметил, как опять клюнул носом пустоту перед собой. Дернулся, выпрямился – и вздрогнул. В трех шагах от него стояла матушка. Точно такая, какой он запомнил ее в последний день перед бегством из дома: в синем распашном летнике с пуговицами под самое горло, в мухояровом плате-убрусе поверх высокого кружевного волосника, со связкой ключей в руке и с непреклонностью на лице.
