Наталия Миронина
В ожидании Синдбада
Глава 3
– Кто здесь?! Мама? Это ты?.. – повторила Ника и поняла, что странные звуки доносились из комнаты матери. И эти звуки – плач. Тихий, сдавленный, отчаянный.
– Мама! Что ты меня пугаешь! Почему ты не отвечаешь? – Ника помчалась в комнату и там щелкнула кнопкой торшера. – Ты дома? Почему не отвечаешь? – Ника уже хотела возмутиться, но осеклась.
Калерия Петровна лежала на диване, уткнувшись в подушку. Плечи ее содрогались от рыданий.
– Что такое? Господи, мамочка, да что такое с тобой!
В ответ Калерия Петровна заплакала еще сильнее.
Ника сбегала на кухню, налила воды, накапала лекарства, силой заставила мать все это выпить.
– А теперь – говори! – Ника почувствовала себя взрослой. «Я и есть взрослая. Сколько можно быть маленькой дочкой?!» – подумала она и, взглянув на мать, все поняла.
– Бестужев? Петр Николаевич? – догадалась Ника.
Мать покачала головой, и слезы снова полились из глаз.
– Что ты! Перестань! Уже не поможешь. Мама, я же все понимаю, но не поможешь. Ты перестань плакать. Все пройдет. Вот увидишь. Все пройдет. Ты будешь его помнить. Всю жизнь. Но будешь помнить совсем другим и по-другому. Мама, поверь мне, я знаю. Я точно знаю. Ты ни разу не вспомнишь этот день. Но зато будешь вспоминать другие – радостные, светлые. Их ведь много у вас было? Теперь я все понимаю…
Калерия Петровна с удивлением посмотрела на дочь, которая все правильно поняла.
– Я тебе никогда не говорила. И думала, что ты ничего не заметишь. Не поймешь. Но сейчас даже скрывать не хочу. Я любила его. И он меня. Но мы не могли быть вместе.
– Я догадывалась. Тебе тяжело. Ты так и не вышла замуж, несмотря на одиночество.
– Он не ушел бы из семьи. И я не смогла ее разбить. Так все было сложно.
– Мама, так у всех. У всех есть что-то, что нельзя изменить. Ты это знаешь лучше меня.
– Похоже, что ты все-таки умнеешь, – улыбнулась Калерия Петровна. Она привстала с подушки и поцеловала дочь.
Ника смутилась, никогда мать не была с ней так доверительна.
– Я пойду чайник поставлю, а ты иди умойся и будем ужинать. Кстати, я контрольную написала, решила все задачи. И похоже, на сегодня это единственная хорошая новость, – грустно отчиталась Ника.
Ника готовила ужин – пока она взбивала яйца для омлета и варила картошку, она припоминала все, что еще недавно казалось таинственным и загадочным, а теперь стало явным. Ника вспоминала, как мать пыталась скрыть свою влюбленность. И Нике, совсем еще юной, стало жаль Калерию Петровну. «А ведь это и из-за меня тоже. Чтобы меня не расстроить, не навредить. Город-то маленький! – думала Ника, безумно жалея мать. – Ничего. Это только сейчас тяжело. Бестужева мы будем помнить живым. Все детали этих дней уйдут».
Сама того не подозревая, семнадцатилетняя Ника обнаружила «закон памяти» – сам по себе материальный мир воспоминанием быть не может. Воспоминания – это люди и чувства. Детали, предметы – это лишь орнамент.
– Все готово, давай ужинать, – позвала Ника мать. Тушенку Ника добавила к картошке и посыпала это все луком «с подоконника».
– Зачем ты омлет сделала? Картошки с мясом достаточно! – упрекнула ее мать.
– Мам, яйца в холодильнике еще есть. Но если надо, завтра еще купим.
– Ника, я иногда удивляюсь тебе. Ты что шикуешь?! Ты яйца в магазине когда видела? Я же целый день на работе, следить, что и когда привезут, не могу. Придется тебе после школы купить яйца, только не в «большом» магазине. Ты в наш, угловой загляни. Там все не так дорого. Но и очереди!
– Конечно, я куплю. Я завтра же куплю, – Ника пожалела об омлете. Вот тебе детали и «орнамент». Оказывается, о хлебе насущном надо все же помнить. Но она радовалась, что мать рассердилась – хоть немного отвлеклась от мыслей о Бестужеве.
Они сели за стол, принялись за еду, Ника незаметно рассматривала ужинающую мать. Что можно сказать об их отношениях? Вернее, что могла семнадцатилетняя Ника сказать о своих отношениях с мамой. Они были сложными, эти отношения. И Ника вдруг по-взрослому призналась себе в этом. Со слов матери выходило, что именно Ника причина их конфликтов. «Ты не слушаешься меня. Ты не занимаешься как надо. Ты не умеешь разговаривать». Вообще, всегда существовало очень много «не». С другой стороны, всегда находились примеры, которые с готовностью предъявлялись Нике. Это дети знакомых, соседей, а также какой-то мифической Тамары, которая когда-то училась с мамой в институте, а теперь не могла нарадоваться на свою одаренную и просто-таки выдающуюся дочь. О чем бы ни зашел разговор, дочь Тамары это уже сделала, узнала, выучила, освоила. Ника однажды не выдержала и огрызнулась:
– Мама, ты мне скажи, когда дочь Тамары выпьет свою первую рюмку водки. Вот тогда я последую ее примеру. А пока – погожу.
Эта фраза прозвучала, когда Нике исполнилось тринадцать лет. В ответ она получила легкую пощечину. В доме повисло молчание, которое прервалось только через неделю. Ника не извинилась перед матерью, она даже не пыталась сделать виноватый вид. Нике надоели эти неизвестные Тамара и ее дочка. Какое-то время прошло без упоминаний «идеального ребенка», но пьедестал пустовал недолго – дочь еще одной знакомой оказалась весьма подходящим объектом поклонения. Иногда Нике казалось, что мать придумывает эти все назидательные истории, поскольку ничего более убедительного предложить не может. И она опять начинала обижаться, ощущать готовность огрызаться и грубить в ответ. Но в глубине души даже у маленькой Ники жила жалость. Эту жалость она почерпнула у соседей и знакомых, эта жалость облекалась в словосочетание «мама – вдова». Она быстро узнала и значение слова «вдова» и, то, что ее отец был человеком очень хорошим, добрым и заботливым. Это она узнала от посторонних людей, мама об отце никогда не рассказывала. Ника не помнила, чтобы мама присела на краешек постели и стала вспоминать что-нибудь из прошлой жизни. Ника ничего не знала о привычках отца, его любимых книжках, фильмах, блюдах. Дочь пыталась задавать вопросы, но разговоры без всяких объяснений прерывались. Ника гадала: отчего это так? Ведь, судя по всему, до случайной смерти отца жизнь родителей была безоблачной. Во всяком случае, так твердили все. Только потом, во взрослой жизни, Ника нашла силы простить мать за эту скрытность и смогла объяснить ее поведение. Мать, безумно любившая отца, замкнулась, дабы никто не мог ее пожалеть, увидеть ее горе и слабость. От жалости она потеряла бы силы, а росла дочь, и рассчитывать можно только на себя.
Ника взрослела, но отношения доверительными не становились. Она с завистью смотрела на Шевцову Наташу, которая делилась с матерью всеми секретами, даже очень личными.
– Ты не боишься? – как-то спросила подругу Ника.
– А чего бояться, – вылупила голубые глаза Наташа.
– Ну, узнает, что вы целуетесь… – смутилась Ника.
– Так я сама все рассказала, – прыснула Шевцова.
Ника позавидовала и решила попробовать такую же откровенность в семье:
– Мама, я гуляла с Егором Бестужевым, – сказала как-то Ника.
– Не будь дурой! Егор взрослый парень, а ты мелкая еще, – ответила мать и замолчала на весь вечер. «Вот и поговорили!» – уныло подумала про себя Ника. А ей так хотелось рассказать о том, что сын Бестужева уделяет ей внимание, что он иногда провожает ее из школы. Что ведет он себя скромно, хотя и взрослее многих школьных нахалов. Но среди ночи ее разбудила мать, которая усадила ее на постель и заставила прослушать лекцию о половом воспитании. Ника поняла, что мать больше смутилась от признания дочери, чем рассердилась. А, смутившись, испугалась, что не позаботилась вовремя объяснить элементарные вещи. И вот, чтобы срочно восполнить пробел, устроила этот ликбез, словно до утра нельзя подождать. Но не в привычках Калерии Петровны откладывать важные дела в долгий ящик!
Ника взрослела, но тепла в отношениях не появилось. Иногда Ника пыталась понять, отчего так произошло, почему не получалось у них быть близкими. Почему так часто проявлялись раздражительность, придирки, недовольство матери, ведь нельзя же горе, уход мужа, превращать в наказание для дочери.
Все переменилось внезапно. И случилось это почти сразу после той памятной «воспитательной» ночи. Ника не сразу поняла, в чем дело, но потихоньку дома воцарилось спокойствие. Нет, откровенности особой не наметилось, но в матери появилась мягкость, ласка, добрая насмешливость. Ника поудивлялась, а потом и перестала об этом думать. Она была счастлива от таких перемен, хотя долго не догадывалась об их причинах.
Через два дня после ночной лекции Калерия Петровна записалась на прием к директору комбината Петру Николаевичу Бестужеву.
– У него есть полчаса с утра, – сказала секретарь Римма Игоревна, – подойдите к десяти. Только не задерживайтесь.
Калерия Петровна порадовалась, что она сообразила переговорить с Бестужевым в его рабочем кабинете: «Там проще. Можно коротко, по делу, никто не услышит и не узнает. Мало ли какие вопросы директор музея обсуждает с директором предприятия!»
К встрече Одинцова подготовилась – оделась строго, но в уши повесила большие серьги. Это был намек, что посетительница женщина не только деловая, но и, несмотря ни на что, следящая за модой. И что она отлично понимает важность и деликатность вопроса, который она пришла обсудить. Калерия Петровна и так была женщиной интересной, а когда ставила перед собой цель, то лицо озарялось неким подобием страсти, что очень ее украшало.
– Добрый день, чем могу помочь музею? – Бестужев вышел в приемную встретить Одинцову.
– Добрый день! – ответила Калерия Петровна и громко, чтобы услышала Римма Игоревна, сказала: – Ох, проблем много, не буду мучить сразу всеми. Хоть бы об одной с вами потолковать.
– Конечно, – улыбнулся Бестужев и пригласил жестом в кабинет.
В кабинете он сел не за свой огромный стол, а напротив Калерии Петровны, подчеркнув неформальность обстановки.
– Чай или кофе? – поинтересовался он.
– Спасибо, ничего не надо, – отказалась Калерия Петровна и приступила к разговору: – Я не о музее пришла поговорить. Хотя проблем там полно. Я пришла поговорить о наших детях.
– О ком? – изумился Бестужев.
– О наших детях. О моей дочери Веронике и о вашем сыне Егоре. Я долго не буду тянуть. Егор ухаживает за Вероникой. Но ему уже восемнадцать, ей всего пятнадцать. Со своей стороны я сделала, что возможно. Она понимает опасность этих отношений. А с другой стороны, он ей нравится. Но мужчина может быть настойчивым, нетерпеливым. Он может, – тут Калерия Петровна запнулась, – пренебречь условностями и правилами приличия. А мне не хотелось бы, чтобы Ника попала в неприличную ситуацию. Я прошу, поговорите с сыном. Лучше всего будет, чтобы эти отношения прекратились.
Закончив речь, Калерия Петровна подняла глаза на Бестужева. Тот сидел красный как рак.
– Э… что-то уже случилось? – осторожно произнес он.
– Насколько мне известно, нет. Но разве надо этого дожидаться?
– Что вы, конечно, нет, – Бестужев как-то неловко взмахнул рукой, – поверьте, Егор парень хороший. Он же учится, учится отлично. Кстати, когда они успевают встречаться?
– Он ведь приезжает домой, – пожала плечами Калерия Петровна, – вы поймите меня правильно. Может, я дую на воду. Скорее всего, я беспокоюсь напрасно. Но она школьница. Он – взрослый почти. В Москве. Своя жизнь у него.
– Не объясняйте, я вас отлично понимаю. И правильно, что пришли. Хочу только сказать, парень он хороший. Не шляется, не выпивает. Я доволен им. Специальность у него прекрасная, сам выбрал. Главное, чтобы работу нашел. Но, если что, возьму к себе. Он комбинат любит.
– Я рада за Егора. Думаю, вы его прекрасно воспитали. Но, Петр Николаевич, у меня дочь. Она без отца. Я работаю. Конечно, мне иногда бог знает что мерещится и кажется. Но это только от страха, что не услежу! Сами знаете, и возраст, и влияние.
– Да вы не волнуйтесь. Я с Егором сегодня же поговорю. Я ему… – Бестужев сжал большой кулак.
– Что вы! Не дай бог! – ужаснулась Калерия Петровна. – И вообще, не выдавайте меня. Я не хочу, чтобы Ника знала о моем визите к вам. А если узнает Егор, узнает и она. Нет, он ничего не скажет, да Ника все поймет сразу. Я ее знаю. Вы так, тихо, деликатно. Ну, намеком…
Калерия Петровна говорила, а сама думала, что это советовать легко. Трудно держать себя в руках, когда появляется страх за ребенка.
– Простите меня, я не хотела вас огорчать. И против Егора ничего не имею. Но, понимаете, Ника еще маленькая. Всего пятнадцать лет.
– Не извиняйтесь. Вы правильно поступили. И вообще, другая заманивала бы Егора. Зять-то он неплохой будет, – Бестужев не удержался от проявления отцовской гордости, – а вы вот так… Я с ним поговорю. А потом позвоню вам.
Бестужев очень скоро появился в музее. Приехал к концу дня, прошелся по маленьким залам и только потом заглянул в кабинет к Калерии Петровне.
– Можно? – Петр Николаевич сделал галантный взмах шляпой.
– Конечно, проходите. Садитесь. Я сейчас отпущу сотрудников, и мы сможем поговорить. – Покрасневшая Калерия Петровна поспешила в соседнюю комнату. Вернулась она минут через десять, держа в руках пакет с ванильными сухарями.
– Будем пить чай, – сказала она.
– Будем, – неожиданно легко согласился Бестужев, – только я водителя отпущу, мы в район соседний ездили, устал он. А до дома мы с вами и пешком дойдем, я вас провожу.
Бестужев вышел, а Калерия Петровна постаралась сделать вид, что ничего удивительного не услышала.
Просидели они долго. Так долго, что зашел музейный сторож, который заступал на вахту в десять часов вечера.
– Зачем вы сторожу про смету соврали? – рассмеялся Бестужев, когда они шли по ночной улице.
– А что я должна была сказать? Что мы с вами начали с обсуждения детей, а закончили воспоминаниями и рассказами о личной жизни? Кстати, вы не волнуйтесь, я никому ничего не расскажу. Я вас понимаю, когда такие плохие отношения с родным человеком – это очень тяжело. И в себе держать бесконечно нельзя. Да, развестись бы вам… И ей было бы легче, и Егор понял бы со временем, и у всех появился бы шанс стать счастливыми…
– Это вы хорошо сказали – шанс стать счастливыми. Я думал об этом, но, смешно и стыдно сказать, работа не давала личной жизнью заняться. Вроде понимаешь, что все плохо и никогда уже хорошо не станет. Знаешь, но ничего не делаешь. Сил не хватает. А потом, знаете, как раньше «давили на печень». Развод в семье руководителя, да еще партийного! Это сейчас времена меняются.
– И слава богу, – улыбнулась Калерия Петровна, – спасибо, что зашли. Спасибо, что с Егором поговорили.
Они пошли путями окольными. То ли оба, не сговариваясь, выбрали безлюдные улицы, то ли само собой так получилось. К дому Калерии Петровны они подошли в начале двенадцатого.
Одинцова улыбнулась:
– Вот я и пришла.
– Жаль, я бы вас еще раз проводил! – вздохнул Бестужев. – До свидания. Спокойной ночи. Буду держать ситуацию под контролем. И буду вам звонить.
Не дождавшись ее ответа, Бестужев скрылся в тени деревьев.
Так начался их роман. Роман, о котором многие догадывались, злословили, но в существование которого верили не до конца.
Утром Ника не стала будить мать. Она знала, что та взяла на работе отгулы. Впереди предстояли похороны, и, конечно, надо было избавиться от всех разговоров и пересудов. Ника быстро сварила кашу, сделала бутерброды, все поставила на стол и накрыла салфеткой. Дверь она прикрыла осторожно, пытаясь не греметь.
В школу Ника прибежала за пять минут до начала уроков.
– Ты где была? – спросила Наташа Шевцова, но ответа не дождалась. В расстройстве разглядывая петлю на колготках, подруга простонала:
– Представляешь, новые! Генка купил.
– Везет тебе, – зачем-то съязвила Ника, – вчера сигареты, сегодня колготки. А там, глядишь, пойдут куриные окорочка и вообще все, что необходимо для нормального ведения хозяйства.
– Он же от чистого сердца. Понимает, что все дорого, а, например, без колготок прожить нельзя, – обиделась Наташа, – тебе что, Егор ни разу подарков не делал?
Ника промолчала. Егор тоже делал подарки. Но они были смешные, добрые и с практической точки зрения совершенно бесполезные. Егор дарил игрушки, книжки, смешные открытки, конфеты. Однажды Ника посоветовалась с матерью:
– Другим девчонкам дарят вещи. Или деньги дают, чтобы они себе что-нибудь купили. А Егор словно ребенку дарит.
Калерия Петровна, с ужасом воспринимавшая обвальное падение нравственных устоев, ответила:
– Его правильно воспитали. Денег же он пока не зарабатывает. Только стипендию. Вот по деньгам – и подарки. Так что не переживай.
Первым уроком была история. Понятно, что после пяти минут объяснения новой темы разговор плавно перешел на трагическое событие, произошедшее в городе. Преподаватель истории молодой Илья Львович рассуждал:
– Мы никогда ничего не узнаем. Вряд ли милиция быстро раскроет преступление. Уж больно профессионально все сделано. Сами посудите…
Ника вполуха слушала историка и гадала, почему до сих пор не позвонил Егор. Почему до сих пор он никак не связался с ней. «А вдруг он не хочет со мной разговаривать?! Вдруг кто-то другой рядом с ним сейчас?!» – подумала было Ника, но вовремя опомнилась. Рассуждения такого рода неприличны и неуместны в данный момент, даже если учесть, что в любом возрасте женщина крайне эгоистична. Особенно если это касается отношений с мужчиной. Женщина горы свернет ради любимого, но в голове всегда будет маленькая мыслишка о его измене. Ника была слишком молода, чтобы пускаться в подобные рассуждения, она лишь старалась не терять голову.
Сделав вид, что прислушивается к гомону в классе, она решала, что ей надо сделать после уроков.
Внезапно в спину толкнули чем-то острым. Ника откинулась на спинку стула.
– Ник, слушай, а Егор-то тебе звонил? – прошептала сзади Аня.
– Не звонил, она и злится, – ответила все еще обиженная Наташа, сидевшая рядом с Никой.
– Нет, не звонил, – ответила она Ане, – сама посуди, он же сейчас должен быть рядом с матерью. Некогда ему.
– Не хочу тебя волновать, но все-таки странно, – прошептала Аня.
Ника на минуту представила себя на месте Егора. Не дай бог, как говорят в таких случаях, но она бы сразу ему позвонила. И вообще, она даже себе представить не могла, что в такой момент его рядом не будет.
– Девочки, потом, – прекратила разговор Ника.
– Зря ты так. Мы волнуемся за тебя. И за Егора тоже, – сказала Аня.
Все фразы она произносила ровным голосом, четко произнося окончания и правильно расставляя интонацией знаки препинания.
– Я знаю, – смягчилась Ника. – Я сама волнуюсь.
– С другой стороны, только вчера все произошло. Что себя нервировать, – успокоила практичная Шевцова и протянула всем по конфетке.
Беспокойство вместе с тоской – это был явный перебор, но Ника ощущала именно это. Ее совершенно не занимали догадки и домыслы одноклассников, раздражала самоуверенность, с которой отстаивались версии. Она демонстративно открыла учебник, наклонила голову и вдруг вспомнила, как познакомилась с Егором.
Всех своих поклонников Ника делила на «провожающих» и «непровожающих». Мальчики начали обращать на нее внимание еще в первом классе – стандартный комплимент «стукнуть линейкой по голове». Ника давала сдачи, и это расценивалось как ответное признание в любви. Если Ника только бросала «дурак», значит, у мальчика шансов не было. Лет в четырнадцать, когда она вдруг вымахала в высоту и округлилась в нужных местах, мальчики стали ее приглашать на танцы. Дискотеки, появившиеся в городе клубы, школьные вечера – везде Ника была желанной гостьей. И везде мальчики за нее боролись. Она же вела себя независимо – никаких звонков, взглядов, записочек. Ника не пользовалась тем арсеналом средств влияния, которыми пользовались ее подруги. Сколько бы ее ни приглашали, какие слова ни говорили, она отмалчивалась и не обнаруживала своих чувств. Когда Наташа Шевцова спрашивала, кто ей нравится, она презрительно корчила рожицу:
– Никто. Как они вообще могут нравиться? Глупые, крикливые.
Шевцова начинала расписывать достоинства поклонников, но Нику это не убеждало. После каждого вечера Нику шли провожать сразу несколько человек. Казалось, каждый не хотел оставить девушку наедине с соперником. Так она и возвращалась домой словно облепленная пчелами. У калитки она бросала относящееся ко всем сразу «Пока!» и исчезала в саду.
– Слушай, что ты таскаешь их за собой, – смеялась и сердилась Калерия Петровна.
– Они сами таскаются, – отвечала дочь.
Но однажды Ника, протанцевав целый вечер с разными кавалерами, вернулась с вечеринки одна. До калитки ее никто не проводил, по дороге никто не развлекал рассказами, никто не пытался взять ее за руку. Она удивилась, потом огорчилась, а потом позабыла об этом. Но так повторилось еще пару раз. Потом ее проводил парень из соседней школы, потом она опять шла одна. И все гадала, почему желающих потанцевать с ней становится больше, а вот проводить до дома – меньше. И только когда она сломала каблучок своих босоножек на развороченном асфальте, ей открылась нехитрая причина. Дом Одинцовых стоял в центре города, на одной из самых широких улиц. Но однажды городские власти решили благоустроить улицу, а заодно и поменять кабель и улучшить ливневые стоки. Приняв это решение, власти раскопали улицу так, что пробраться к месту, где стоял дом Ники, стоило огромных трудов. Теперь приходилось обходить три квартала, переходить железнодорожные пути и, пройдя по территории старого песчаного карьера, заходить на центральную улицу с другой стороны. Как поняла Ника, на этот подвиг ее поклонники способны не были. Куда интересней остаться в центре, потусоваться с друзьями, похихикивать с девочками, которые жили неподалеку, и спокойно, не измазавшись в глине и песке, отправиться домой. Ника поняла, что на пути к успеху встали коммунально-дорожные службы города. Ника расстроилась, но виду не подала. Она теперь уходила раньше со всех вечеринок. Так, чтобы никто не заметил, что уходит она в одиночестве.
Егор Бестужев учился в Москве. Он не был двоечником, не катался по Москве на ярко-красном «Мицубиси», подаренном папой-директором, не водил дружбу с московскими бандитами, не волочился за участницами конкурсов красоты и не сорил деньгами в многочисленных московских клубах. Егор Бестужев считался примерным студентом, который на каждые выходные приезжал домой, чем несказанно радовал родителей, живущих в непрочном и несчастливом браке. Егор, спокойный и душевный, понимал, что его присутствие необходимо родителям, что между ними нет нормальных отношений.
Егор был красив – отец всегда галантно утверждал, что в мать. Но на самом деле все самое лучшее было взято у Петра Николаевича. Серые глаза, светлые волосы, румянец и улыбка, в ответ на которую губы собеседника сами по себе улыбались. К этому прибавлялись рост и хорошая спортивная фигура. В городе он считался женихом номер один, но никто всерьез не думал, что невеста будет местная – все пророчили московских красавиц.
Ника увидела Егора на дискотеке. Она впервые внимательно его разглядела и вздохнула – молодой человек был взрослым студентом, и ей, школьнице, мечтать о нем казалось бессмысленным.
– Привет, ты не устала танцевать? – Егор оказался рядом с ней во время массовой пляски под Виктора Цоя.
– Нет, я не понимаю, как можно устать танцевать! – задорно ответила Ника. Вопрос она восприняла как сиюминутное вежливое внимание.
– Понятно, – Егор не отходил. Он топтался рядом, но ничего больше не говорил.
– А что? – вскинула Ника на парня удивленные глаза.
– Я думал, ты хочешь выйти. Подышать. Проветриться. Там весна, – улыбнулся Егор.
– Сейчас? – удивилась Ника. – Сейчас опять музыка будет.
– Она еще долго будет, – как-то настойчиво сказал Егор.
Ника внимательно посмотрела на него. Нет, ошибки не было, Егор специально подошел к ней. И выйти на улицу – это не просто от нечего делать. Это знак внимания «со значением». Ника улыбнулась.
– Пойдем, – согласилась она и, провожаемая десятками завистливых девичьих глаз, последовала за Бестужевым.
На улице, под запах сирени, под легкий ветерок они болтали обо всем на свете. Ника даже не поняла, как это у нее «развязался язык». У нее, которая обычно предпочитала помалкивать. Егор сам рассказал об учебе – остроумно, насмешливо, иронично, но объектом насмешек был сам Егор, и Нике это сразу понравилось.
– Знаешь, в Москве учиться здорово. Хоть она и большая – все близко. И погулять сходить куда-нибудь можно, и в театр.
– Ты часто ходишь в театр? – недоверчиво спросила Ника. Она боялась сомлеть от близости такого идеального молодого человека.
– В том-то и дело – ни разу. Я все время планирую, но как-то не получается…
– И что же мешает?
– Понимаешь, в будни сложно – учеба, конспекты. а в выходные сюда хочется приехать.
– Ясно. Но все-таки лучше сходить как-нибудь, а то окажется, что зря ты так туда стремился, – рассмеялась Ника.
– Схожу. Если я решил – обязательно сделаю, – сказал он серьезно.
– Хочется в Москву съездить. Посмотреть. Только мама не отпустит.
– Знаешь, это идея. Давай как-нибудь поедем?
– Я же говорю, не отпустит она меня.
– А если я поговорю с твоей мамой?
Ника растерялась, она даже представить не могла себе подобный разговор.
– Ну, надо подумать будет, – смущенно сказала она.
Разговор, случившийся между ними, не был похож на обычную болтовню, разговор шел спокойно, доверительно. «Так разговаривают взрослые», – подумала Ника, и ей стало страшно. Она-то не взрослая, она школьница. И не получится ли, что она обманывает Егора?
– Знаешь, ты не смотри, что я такая высокая. Мне всего пятнадцать, я учусь в школе, – неожиданно для себя произнесла Ника.
Егор удивленно посмотрел на нее.
– Я знаю. Я все про тебя знаю. И маму твою, Калерию Петровну, хорошо знаю. Она у нас в десятом классе доклад по краеведению читала.
Ника смутилась.
– Ты ведь на Центральной живешь? – спросил Егор, видя ее замешательство.
– Да, – кивнула Ника и добавила: – Но провожать меня не надо. Теперь все перекопали, к дому можно подойти только со стороны старого карьера.
Егор посмотрел на нее удивленно:
– И ты собираешься пойти одна?
Ника пожала плечами. Мол, что такого.
– Нет, мы пойдем вместе, – ответил Егор. И хотя вечер был в разгаре, он увел ее домой, проводив до самой калитки.
– Завтра я в Москву возвращаюсь, но на неделе буду дома. Я зайду за тобой, куда-нибудь сходим. Не возражаешь? – сказал он на прощание.
– Не возражаю, – ответила Ника, внимательно посмотрела на его испачканные глиной белые кроссовки и неожиданно подумала об отце. Она его плохо помнила, совсем не осталось воспоминаний об играх, прогулках, совместных занятиях, но Ника была уверена, что все это случалось в их жизни, даже если мать никогда не рассказывала ей об этом.
В этот вечер Ника впервые задумалась над тем, что в ее городе нет парня, который ей бы нравился. Ни среди одноклассников, ни среди соседей, знакомых. Ника для вида улеглась с учебником на диван и совершенно серьезно, словно ей было не пятнадцать лет, а все тридцать, принялась рассуждать, что никого подходящего на роль мужа в Славске не найти. Она вспомнила Шевцову, которая чуть ли не со второго класса мечтала о муже и собственном доме. Шевцова и сейчас об этом мечтала, но, рассуждая о семье, она почему-то говорила о кухонном гарнитуре, телевизоре и огороде.
На следующий день после их прогулки шепталась вся школа.
– Ну? – спросила Шевцова с горящими глазами.
– Что – ну? – сделала простодушные глаза Ника.
– Ладно, не притворяйся. Знаешь, о чем спрашиваю! – отмахнулась Шевцова. – Как он? Что говорил? Он до дома тебя проводил?
– Вряд ли, – подруга Аня усмехнулась, – там такую грязищу развели. Раскопали три улицы и никак не закопают. Папа сказал, что это надолго.
– Ну и слава богу! – отозвалась Ника.
– Ты это о чем? – удивились подруги.
– Хорошо, что копают.
– Чем же хорошо?! – рассмеялась Аня. – Ты домой по вечерам одна ходишь, ни один парень в такую даль топать не хочет. Да еще и извозюкаться.
– Ну, кому надо и кто нормальный – тот топает. Вы же сами видели.
На этом все разговоры о сыне директора были закончены. Ника на расспросы отвечала односложно и загадочно улыбалась. Наташа Шевцова, обожающая любовные истории, изнемогала от любопытства, а Аня отпускала злые шутки.
– Анька, ты завидуешь? – наконец спросила Ника.
– Я?! – задохнулась Аня. – Я? Чему? Кому? Да все знают, что у Бестужева-младшего в Москве девушка. Модель. А еще его хотят женить на дочери какого-то министра.
– Ну да, скажешь! Министра! Да где они возьмут его? – тут уже Шевцова не поверила.
– Ну, не министра, а начальника московского, – поправилась Аня, – мать говорит, что Егору не резон здесь оставаться. Он в Москве будет жить, и невесту там ему найдут. Здесь же не на ком жениться.
– А он – принц на коне? – рассмеялась Ника. – И ему принцессу подавай из хрустального замка?
– Зря ты злишься. – Аня поняла, что задела Нику за живое, и теперь воспользовалась моментом, чтобы сказать гадость с участливым видом. – Ты же понимаешь, родители хотят для детей лучшего. А кого можно у нас в Славске найти? Все живут кое-как. Работать идут сразу на комбинат. Или уезжают и работают в Москве. Самые умные идут в училище при комбинате. Ты можешь себе представить, что Егор Бестужев женится на ком-нибудь из училища?
– А, ну да. Не вышли рожей.
– Рожей как раз, может, и вышли. Со всем остальным неважно, – Аня довольно подвела итог. Она указала Нике ее место.
– Не знаю, как у вас. Но у нас в семье – не кое-кто. Моя мама – директор музея. С высшим образованием и диссертацией. И отец у меня был инженером. И живем мы не так, как ты описала, – не кое-как. Мы живем нормально.
– Ой, ну что ты злишься. – Аня наслаждалась ситуацией. Она разозлила Нику, которую растормошить было нельзя. – Не волнуйся, погуляет он с тобой. Но жениться в Москву поедет.
– Дура ты, Аня, – вдруг рассмеялась Ника, – дура ты, если в пятнадцать лет о свадьбе думаешь. Я вот думаю, в какой институт поступать буду. Где работать буду. Куда поехать в путешествие. Что для матери сделать. А ты все об одном и том же. Как будто других дел нет в жизни.
Теперь растерялась Аня. Это над Шевцовой всегда смеялись, как над любительницей помечтать о свадебном платье, а сейчас Ника взяла и высмеяла за это ее, Аню, серьезную отличницу. Оставалось только по-детски оправдываться.
После школы Ника собралась домой. Подруги на нее обиделись, словно в том, что Егор Бестужев ее провожал, была ее вина. Ника про себя усмехнулась: «Вы хотели подробностей, чтобы потом посплетничать. И обиделись, когда я вам их не рассказала. Но ведь это мое дело!»
В последующие три дня Ника сразу после школы шла домой. Она тщательно делала уроки, убирала дом, готовила обед. Закончив дела, выходила в сад и там принималась собирать листья, ломать сухие ветки и мести дорожку. Она занимала себя делами, потом приходила мать, они ужинали и расходились по комнатам. Ложилась спать Ника рано. Но как ни старалась Ника, дни текли медленно. Наконец в пятницу, выйдя из школы, она нос к носу столкнулась с Егором.
