Натали Р.
Найденыш
Тень кралась задами, пригибаясь к мерзлой земле. Собаки провожали ее рычанием сквозь зубы, шерсть на загривках вздыбилась. Тень была мерзкой, чуждой, вызывающей инстинктивную ненависть, память о которой хранили многие поколения собак. Но никто не лаял, оберегая последние сны хозяев. Хозяин, вставший не с той ноги, да еще не выспавшись, того гляди, палкой приложит верного сторожа. В конце концов, тень не лезла во дворы. И собаки лишь скалили зубы: мол, подойдешь – огребешь, а лучше ступай себе мимо. Тень не приближалась, скользнула за заборами – и пропала. Вот и ладушки. Ну ее, эту тень. Ворча, собаки вновь устраивались на своих подстилках.
Скрипнула дверь покосившегося домика, загремело ведро. На крыльце появилась женщина, закутанная в некрашеный шерстяной платок и толстый ватник. Она поспешно притворила дверь, чтоб из дома не выходило тепло, и зевнула, прикрывая рот рукой.
Фонарь у ограды не горел, лишь скособочившийся деревянный столб, прогнивший от сырости и неухода, да неопрятная веревка провода, будто случайно зацепившаяся за него, напоминали о том, что уже несколько лет деревенскому монтеру недосуг заменить перегоревшую лампочку. Когда-то для этого было достаточно бутылки самогона. Теперь, с приходом новых русских, в деревне ценилась иная валюта, какой не водилось у Марии Павловны.
Поколебавшись, Мария Павловна решила сэкономить, не стала зажигать свет на крыльце. Полная луна, на фоне которой антенна на крыше казалась жутким, сошедшим с телеэкрана пауком, ярко освещала двор, безжалостно подчеркивая его убогость. Промерзший кран у огорода, давно не крашеный забор, обшарпанный почтовый ящик, прибитый к калитке. Щербатая лавка, рукомойник, корыто. Курятник и хлев, еще более ветхие, чем сам дом. Сиротливость и нищета глядели из каждого угла.
Заблеяла коза. Женщина подхватила ведро и зашлепала к хлеву по раскисшему снегу.
Звезды гасли, когда она закончила все дела. Подоила коз; шикая на квочек, забрала у них два яйца; навела в помещениях для живности порядок, задала корма. Зачерпнула из корыта ковш воды, согрела на плите и умылась.
Когда Мария Павловна скинула в доме платок и ватник, стало видно, что она не растолстевшая к старости бабка, доживающая у родного очага свой век, а вполне еще кондиционная женщина. Худенькая, в простом поношенном платье, с длинной, скрученной на затылке в узел светло-русой косой, в которой почти незаметна была седина. Лицо, на котором жизненные невзгоды оставили печальные складки у рта и глаз – но еще не морщины. Ее, пожалуй, можно было бы назвать привлекательной, если бы не опустившиеся плечи, да безвольная, шаркающая походка, да неизбывная грусть в глазах.
Марии Павловне было двадцать восемь лет.
Она съела яичницу из одного яйца, помогая себе корочкой хлеба, выпила чашку чая без сахара. Аккуратно перелила молоко из ведра в пластиковые бутылки с нарядными этикетками, сложила в авоську. Выходя из дома, плотно обмотала голову платком и запахнула ватник, отчего стала казаться раза в два толще. Ватник в нескольких местах был заштопан.
Она могла бы не надевать платок. Не так уж холодно было, в самом деле – около нуля. Но она не любила, когда новые русские и их горничные пялились на ее косу. Жадно-завидующе. Чтоб у них глаза отсохли.
И не то чтобы она была совсем бедна. Многие односельчане жили беднее. У многих не имелось ни коз, ни курей, одни только колорадские жуки да мужья-алкаши, норовящие пропить хилый прибыток с хилых огородов, чтобы залить свою горькую жизнь. Она могла бы позволить себе и новый, не латаный ватник. Но зачем?
Мария Павловна была молода, но она действительно доживала свой век. В ее жизни не было ни смысла, ни цели. Как захиревшая дикая яблонька, не приносящая плодов, растет себе без полива, без ухода… пока не ударит жестокая засуха либо страшный мороз, или не срубит на дрова чья-нибудь милостивая рука.
Небо на востоке медленно светлело, обещая хмурый влажный день. Почерневший снег расползался в кашу под сапогами, противно хрумкая. Кое-где зажглись окна, но луна закатилась, и в какой-то момент стало темнее – тогда Мария Павловна разглядела в западной стороне, за оврагами и дальней рощей, тусклые огни районной больницы. Антошка. В этой самой больнице восемь лет назад пьяная процедурная сестра заразила СПИДом трех детей. Когда это вскрылось, местные забросали камнями дуру-алкоголичку, у которой даже не хватило ума сбежать. Но не помогло. Не помогло. В этой самой больнице шесть лет назад трехлетний мальчик, лишенный иммунитета, умер от обычного гриппа. Мария Павловна не разузнавала, что сталось с другими. Зачем?
Муж винил во всем ее. Это ты отдала его в больницу. Ты не уберегла. Все из-за тебя. Что ты за мать такая? Будь ты проклята. На поминках он плюнул ей под ноги, покидал в чемодан свои вещи и уехал в город. Мария Павловна не винила его. Просто не на ком больше было сорвать злую обиду, горечь потери. И уж, конечно, не ждала обратно. Зачем?
Трухлявые заборы сменились каменными оградами и ажурными металлическими решетками. В этих домах еще спали. Конечно, им-то не надо заботиться о скотине. Сонные охранники, сонные кухарки… Всего лишь прислужники, а на оборванную молочницу глядят свысока. Кухарка или горничная с видом благодетельницы сыплет в ладонь гроши. Могла бы быть и пощедрее, деньги-то не ее, хозяйские. Чем богаче, тем прижимистее. Зимой снега не допросишься, летом – мух.
Центральная деревенская площадь. Из-под тающего снега вылезает копившийся всю зиму мусор. Бычки, консервные банки, бумажки, битое стекло… Дворничиха, матерясь, сгребает мусор вперемешку со снежной размазней к бордюру.
– Здрасте, Анна Сергеевна.
– Привет, Павловна, – миг человеческого, и тут же возвращается к бестолковой, никчемной яростной брани. Такой вот способ отвести душу.
На центральную площадь выходят самые большие дома. Раньше тут был сельсовет и партком, а теперь живут боссы. Многие годы в медленно умирающей деревне обитали лишь старики да опустившиеся неудачники, а недавно стали селиться новые русские. Им так нравилось: вести дела в городе, а жить на природе. Удобно. Престижно. Экологично. Свежий воздух и свежее молоко. Но они перекраивают деревню под себя. Строят новые дома, больше похожие на фазенды из фильмов, шумят, мусорят. В бывшем клубе сделали казино, сауну и салон красоты. Цены там такие, что никто из деревенских не ходил – кроме нескольких рисковых молодых девок. Как закрыли клуб, так все сидят и пьют по домам. А там огни сверкают за полночь, из окон валит сигаретный дым, мужчины блестят перстнями и золотыми зубами, а их красотки – бриллиантами…
Нельзя сказать, что Мария Павловна завидовала богатым новоселам. Все, что составляло для них ценность жизни, было ей просто не нужно. Зачем? Но она их не любила. Мужчин, лениво роняющих окурки на только что подметенный асфальт и норовящих щипнуть жирными жадными пальцами красивую глупыху с Приречной улицы. Надвинуть платок поглубже. Женщин, разряженных, как павлины, в темных очках – это в наших-то широтах глаза от солнца болят? – обладающих непостижимым и обидным умением смотреть сквозь. Детей, с малолетства привыкших к роскоши, капризных, крикливых и жестоких. Хотя это не мешало ей втихую сочувствовать бездетным парам. Да-а, богатые тоже плачут. Чему тут завидовать-то? Хотя их ребенка не положили бы умирать в грязную районную больницу. Их ребенка не кололи бы одним шприцем с еще десятью больными. Поздно сетовать.
Грязноватым пятном – сельпо с расхлябанной дверью. На втором и третьем этаже этого здания – комнаты для командированных, которыми давно никто не пользуется, кроме тараканов. Мария Павловна высыпала мелочь на прилавок перед одутловатой от пьянства продавщицей.
– Четвертушку хлеба, Ивановна. Как здоровье-то?
Ивановна резнула буханку, вышло криво.
– Какое, блин, здоровье? Зарплату не плотют, выпить нет.
– Принесу тебе шкалик, – пообещала Мария Павловна.
– Да еще постояльцы на мою голову свалились, – продолжала бабка, ожесточенно распиливая краюху.
– Неужто командированные? – равнодушно удивилась Мария Павловна, чтобы поддержать разговор.
– Хрен знает, – грубо отозвалась Ивановна. – Удостоверениев не предъявляли. А только пообещали наутро бутылку, если пущу в комнаты. Я и, дура… С виду-то люди приличные, скромные: мужик с бабой да бледное дитё в розовом комбинезончике. А ночью как орать начали! Я – дверь свою на щеколду, дрожу, как туалетная бумага на сквозняке. Телефон, блин, отключили, ментов не вызовешь. А энтим, охранничкам с галстучками, один хрен, кого режут, лишь бы не хозяина. Так ночь и продрожала. А с утра торкнулась – утекли, гады, да мало того – всю казенную постелю в крови вымазали, и матрас, и подушку. Ублюдки извращенские, честное слово! И бутылка моя плакала, и премия, – Ивановна шмыгнула носом и смахнула слезу. – Кто ж теперя премию даст, когда вверенное имущество, блин, испачкано?
Мария Павловна из вежливости сочувственно покивала.
– Выстирай постель-то, – посоветовала она, взяла хлеб и вышла.
Она завернула за угол, на загаженный задний двор сельпо. Там находилась помойка, где можно было найти полным-полно пластиковых бутылок из-под «Фанты», «Пепси» и «Спрайта». Мария Павловна с трудом сдвинула крышку одного из контейнеров и, стараясь не дышать, зашарила внутри деревянной палкой.
Ей удалось выудить и запихать в авоську три бутылки, прежде чем она услышала жалобное мяуканье. Плач доносился оттуда, снизу, из-под слоя мусора. Жестокие богатенькие детки! Опять над кошкой издевались. Мария Павловна перегнулась, заглядывая в контейнер, и стала ворошить мусор, сгребая его в сторону. Сверну по-быстрому шею бедной животинке, чтоб не мучилась.
Из-под кучи показалось что-то розовое. Боже правый, это не кошка! У женщины заколотилось сердце, она потянула за рукав розового комбинезончика и вытащила из-под осыпающихся огрызков, упаковок и тряпок хнычущего ребенка.
Боже правый!
Капюшон был затянут так, что снаружи виднелся лишь носик. Положив ребенка на обломки деревянного ящика, Мария Павловна дрожащими пальцами бросилась распутывать узел. Головка открылась. Прелестная маленькая головка со светлыми кудряшками и круглыми розовыми щечками. Губки в крови. Ах ты, бедная малышка, какие же они сволочи! Как только рука поднялась бросить на смерть такую милую девочку? Не помня себя от мешанины рвущих грудь чувств – ненависти, нежности, возмущения и любви, – она прижала крошку к себе и, забыв авоську с бутылками, забыв четвертинку хлеба, кинулась к дому на подгибающихся ногах.
Тощий пес вдруг рванулся навстречу, захлебываясь лаем, но она лишь сурово прикрикнула и хлопнула входной дверью.
Согреть воды. Она зажгла газ, расстегнула пропахший помойкой комбинезон, осторожно, стараясь не повредить малышке, сняла его, отбросила в угол. Дитя все еще плакало, обиженно разевая окровавленный ротик. Всего четыре зубика, совсем младенец. Боже правый, такую крохотулю сгубить хотели!
Мария Павловна налила немного теплой воды в таз и раздела кроху. Памперс был тяжелым и влажным. Мальчиковый памперс. Мальчик! Она искренне удивилась и даже для верности потрогала красную морщинистую мошонку. Кто же одевает мальчика в розовое? Впрочем, чего от них ожидать, если эти изуверы… Она усадила малыша в таз и, поливая водой, стала бережно смывать с него кровь и грязь.
Во время купания мальчик наконец перестал плакать и сунул палец в ротик. Мария Павловна умыла припухшее личико от слез, сполоснула крошку, приподняв его, и завернула в большое махровое полотенце. Он оказался почти невредим, только несколько синяков да царапина на носике. Надо покормить беднягу. Оставив малыша на кровати, она сунулась в чулан. Тогда она не выбросила ничего из вещей сына, будто глупо надеялась, что они еще понадобятся. Вот понадобились.
Она слила остатки молока из ведра в Антошину бутылочку, надела соску и взяла малыша на руки. Он тут же потянул к бутылочке крошечные ладошки, и Мария Павловна заулыбалась, таким теплым радостным чувством ее окатило. Он сосал жадно – проголодался, бедненький, – и с удовольствием. А она обнимала его нежное пухленькое тельце. И потом, когда он, наевшись, уснул, долго сидела над ним, умиротворенно глядя на помаргивающие во сне светлые ресницы. Мой ребенок.
Она вздрогнула, словно пробудившись в холодной темной комнате от сладкого сна о тепле и счастье. Это чужой ребенок. Ребенок этих… этих… У нее не нашлось слов, и она заломила руки. Совершено преступление. Надо поехать в Гарьково, заявить в милицию… Что дальше? Ребенка заберут, определят в детдом. Его не отдадут мне обратно. Такой хорошенький, такой лапочка, его быстро усыновят. Кто-нибудь из тех, у кого есть возможность материально обеспечить. Богатая бездетная пара. Кто-нибудь из новых русских, чьи кухарки, кривясь, бросают ей монеты. Это я его нашла. Я. Почему не мне? Почему кому-то из этих расфранченных дамочек в темных очках?
Несправедливость пригнула ее к полу, сдавила горло, сжала виски так, что слезы хлынули из глаз.
Днем она все-таки сходила на центральную площадь за бутылками. Хлеб, правда, расклевали вороны, и пришлось купить новый.
– Ограбили меня, Ивановна, – соврала она любопытной продавщице. – Эти, барские сынки. Отняли краюху, а на что им? Небось, в помойку бросили. Бесятся с жиру.
Подробно и правдоподобно. За последние шесть лет ей не приходилось врать ни разу – зачем? – так что она постаралась, как первоклассник на первом уроке. Ивановна слопала все как есть, небось и подозревать не могла, что с утра лежало в ее помойке.
Малыш, пока ее не было, напрудил в ползунки. Она переодела его, улыбаясь крохе, пощекотала животик, вспоминая, как это делается. Он заулыбался в ответ и вдруг, пуская слюни, потешно пролепетал:
– Ма-ма…
– Антоша…
Она отозвалась автоматически, осеклась и разрыдалась. Потом, пересилив себя, вытерла слезы. Не отдам. Никому не отдам. Он назвал меня мамой, так тому и быть.
В Гарьково она не поехала. Розовый комбинезончик, как стемнело, закопала в огороде. И всю ночь, подперев рукой голову, смотрела на мирно посапывающего ребенка. Мой ребенок.
На завтрак Мария Павловна отварила картошку. Ребенок с зубками уже должен есть пюре. Заботясь о витаминах, она растолкла с картошкой полдольки чеснока и добавила сушеный укроп.
– Кушать будешь? – ласково спросила она.
– Ням-ням, – радостно ответил малыш. Видно, пюре было ему не в диковину. Он даже попытался ткнуть в миску ложкой, но не смог ничего зачерпнуть. Мария Павловна перехватила ложку, набрала немного картофельного месива и мягко направила ему в ротик.
Кроха с готовностью открыл рот, но тут же закашлялся, выплюнул пюре и заплакал. Обжегся? Мария Павловна попробовала пюре, оно было чуть теплым.
– Кушай, Антоша, – проворковала она. – Вкусно, – и, причмокнув губами, дала ему еще одну ложку.
На этот раз он не стал тянуться к ней ротиком. Наоборот, сжал губки и замотал головой.
– Антоша, надо кушать. Ням-ням. Витамины.
Малыш поднял рев. Ей все же удалось всунуть ему несколько ложек, когда он разевал рот для недовольного крика. Он давился и брызгал слезами. А потом у него началась рвота, по личику пошли красные пятна. Аллергия. Мария Павловна напоила всхлипывающего Антошу водой, убаюкала и сама доедала холодное пюре.
Назавтра, ближе к обеду стукнула калитка. Пес гавкнул пару раз по долгу службы и вильнул гостю хвостом. Может, вошедший и не заслуживал такого приветливого отношения, но пес последнее время был чем-то подавлен, и появление знакомого его обрадовало.
Это был заросший щетиной мужичонка неопределенного возраста, в вылинявшей куртке, остатки окраски которой успешно маскировались грязью, в джинсах с дырой на колене, заляпанных глиной, и в намокших валенках. Мужик распространял вокруг себя острый запах носков и перегара. Двигался он не очень уверенно, но привычный маршрут давно въелся в подсознательную память, и, расплескивая лужи и совершая рискованные повороты, он добрался-таки до крыльца.
Звали неказистого мужичка Игорь Андреевич, и был он ближайшим соседом Марии Павловны – не одним из ближайших, а единственным в своем роде. Двор, примыкающий к хозяйству Марии Павловны с другой стороны, был заколочен, а ветхий домик растащен деревенскими на доски. Бабулька, жившая здесь, пять лет назад умерла, охотников на ее убогое добро среди наследников не нашлось, и двор пустовал. Лачуга Игоря Андреевича имела сносный внешний вид лишь потому, что год назад он стибрил с работы белую краску, которой красили палаты, и подновил фасад. Внутри же все заросло грязью и паутиной. Женской руки в доме не было, а самого Игоря Андреевича после второй рюмки такая обстановка вполне устраивала.
