Наг Стернин
Ведьмы
– Знаю, – хмуро сказала Леля. – Вопросов не задает.
– Ненужных, – уточнила Потвора. – И глупых. А твои, если и не глупые, то ответа на них мне все равно взять негде.
– Бабушка, – тихо сказала Леля, – а правда, Тумаш добрый молодец и красивый?
5
В колодце тяжко забулькало, забурлило. Потвора сказала, умудряясь ясно выговаривать даже и через повязку:
– Дрова везут, слышишь? Ну-кося, иди встречать.
Леля поднялась на колени, нависла над расстеленной холстиной, старательно отряхнулась, следя, чтобы очесы упали, куда следует. Потвора помогла внучке снять фартук и придирчиво смотрела, как она моет руки, раскутывает по самые глаза завязанное лицо и снова моет руки, меняет воду, моет лицо и вытирается Ящеровым кощным полотенцем. Внучка все делала как надо, но Потвора не удержалась и сказала:
– Не торопись, поспеешь.
– А я тороплюсь? – вскинулась Леля. – Что это ты на меня?
– Да нет, я так. Дело делаем опасное, вот почему.
– Я не знаю? Глупая я? – Леля крутанула подолом независимо и вышла за дверь.
Потвора хотела ей крикнуть, чтобы шла к Мешалке-ручью, гудели-де трубы овражные, но махнула рукой и рассмеялась. Что это она, в самом деле, лишнее это, пора привыкать, подросла внучка.
Потвора прибралась, вымыла пол, обмылки вылила от дому подальше, в ручей, дела эти кончать надо было до подъезда дровосеков, дел было много, и дела все опасные, и потому тщательные.
Хоть и медленно поспешала волхва, а успела-таки встретить обоз при въезде на капище, чтобы путь указать к дровосечищу. Но было это опять делом лишним: переднею волокушею правил Тумаш, а рядом с ним весело шагала Леля. Лицо у Лели раскраснелось, глаза блестели, и тех глаз она не сводила с Тумаша, так и есть, взрослеет внучка, взрослеет.
Тумаш бросил вожжи Радуше, подошел к Потворе, поклонился степенно и сказал, краснея лицом, что направила-де старши́на родовая во главе дровосечной ватаги его, Тумаша, честь ему оказавши по дяде. Что привез он ей, великой волхве, дрова по разумению своему, пусть-де посмотрит, годны ли ей, великой волхве, те дровишки.
Дрова были отменные, березовые, и в огне те дрова легки, и в топке жарки. На взгляд, саженей с десять, не меньше. Не только Тумаш, все ватажные следили, дыханье затаив, как шла Потвора неспешно вдоль волокуш.
Потвора сказала:
– Хороши дрова, благодарствую.
Ватажные заулыбались, загалдели. Леля, засчастливясь лицом, кинулась бабушке на шею, а Тумаш, с облегчением крутя ус, уже пятился перед обозом, показывал, куда заворачивать волокуши. Парни, девицы с гомоном тащили топоры, колотушки дровокольные вязовые, рубленные клином дубовые шпыни. Ватага распалась на малые ватажки, в каждой оказался свой заводила. Девицы повели лошадей к коновязи. Парни быстро растащили бревна на равные кучи, прилаживались, чтобы способнее взяться за дело. Заводилы, да и прочие тоже, ревниво поглядывали друг на друга. Отставать не хотелось никому.
От других ватажек уже доносился стук топоров, буханье дровоколок, а Тумаш со своими все вертел бревна, прилаживая их комлями в подвес на припасенных подкладных бревнышках. Леля раздумывала, как бы устроить так, чтобы прибиться к этой ватажке, уж очень хотелось, но тут подошли Рада с Малушею, охнуть не успела, все клинья тут же и разобрали. Леля казнилась, упустила случай, надо бы схватить какой вовремя.
Парни разложили бревна ровным рядом, одно в двух шагах от другого. Тумаш шагнул через первое, чтобы оказался комель меж ногами, поплевал на руки, ухватил за длинную рукоять топор и весело подмигнул Леле.
– Ну, что, начали?
С хрустом врубился колун в березовый комель, на пол-лезвия врезался в древесную мякоть. Парни принялись дружно колотить колотушками, вколачивать колун в бревно. Рада подсунулась со шпынем, парни колотили теперь по нему, в дереве обозначилась длинная трещина, чем глубже забивался шпынь, тем шире расходилась та трещина, отделяя от ствола плаху.
Тумаш высвобождал колун, прицеливался, намечая место следующего удара. Бревно щепилось, плахи топорщились меж клиньями, как ложки в пальцах умелого плясуна на развеселой братчине. Работала ватажка дружно, смотреть на них было одно удовольствие, Леля и смотрела, завидуя Раде с Малушею. Вон как перешучиваются они с парнями, и все цепляются к Тумашу. И Радка цепляется, и Малуша эта самая цепляется тоже.
В первое бревно вогнали пяток шпыней, и парни с девушками погнали те шпыни по дереву.
– Живее, живее, – погонял Тумаш. – Вон, соседи уж вторую колоду колют.
– А сам чего ждешь? – вопила развеселая Малуша. – Или никогда никаким-таким колодам два раза подряд шпыня не вставлял? Умаялся с первого раза, и дух из тебя вон?
Друзья хохотали, держась за животы, за бока, и от того хохота складывались пополам. Тумаш шагнул спиною вперед ко второму бревну, шагнул не глядя, повернулся резко и замер, будто споткнувшись: сделай он еще хоть полшажочка, сбил бы Лелю с ног, как бита городошная.
Увидав его перед собою так близко, вскрикнула Леля от неожиданности, зажала рот обеими руками, а он засмеялся, что-де ты, птичка-синичка, крошка хлебная, перед пастью волчьей прыгаешь? Вот-де съем тебя!
Схватил Тумаш Лелю за бока, вскинул к самому лицу, щелкнул зубами и отставил в сторону, чтобы пройти не мешала. Шагнул, да и замешкался вдруг, остановился, обернулся и оглядел Лелю с ног до головы странным до жути взглядом. Сердце у Лели бухнуло и провалилось куда-то вниз, а рот как был зажат руками, так зажатым и остался
– Что, – сказала Малуша медленным голосом, – рассмотрел крошечку хлебную?
– Леля! – кричала бабушка, и, очнувшись, помчалась Леля на бабушкин голос со всех ног, что это она, в самом деле, пялит глаза на чужую работу, своей, что ли, нет? Кормить-поить дровосеков что ли не надо? Быстро бежала Леля, но услыхала, как злобно выговаривала Тумашу Радуша, что напугал-де ребенка до полусмерти, на что ответила Малуша с непонятностью:
– Ребенка? Ну-ну.
Бабушка Лелю не ругала. Поглядела пристально, да и погнала за медовухой, торопись, сказала, что ж ты, сказала, дровосеки голодные, поди, как волки. И от того слова опять бухнуло у Лели сердце.
Девицы таскали охапками дрова, складывали поленницу. Славную заложили: в пять поленьев шириной, длиной в три косых сажени. Парни бухали колунами и колотушками – треск стоял на все капище. Тумашова ватажка шла впереди. Рада с Малушею не успевали дрова таскать, закраснелись, дышали тяжело. Возле Тумаша с товарищами гора поленьев росла снежным комом.
А у Лели все валилось из рук, вид был растерянный, глаза шалые. Так и стояло перед нею странное Тумашово опасное лицо, так и виделся взгляд напряженный ощупывающий, а бока, где ожег ее ладонями, очень хотелось потереть руками.
Терла. Да толку-то?
Бабушка сновала в погреб, из погреба, перешучивалась с парнями, девицами, бестолковость Лелину безрукую вроде бы и не замечала. А Леля расколотила квасник в мелкие дребезги. И кувшин с медовухой разбила тоже, и что такое с бабушкой случилось, в толк взять не могла, разве сошло бы ей все это с рук в другой день?
Работа кончалась. Тумашова ватажка уже подбирала щепки, мела дровоколище. Леля сказала, отвернувши в сторону зардевшее лицо:
– Скамьи сбили бы. На улице вас посажу. Вон погода какая хорошая.
Тумаш, дурачась, зарычал на товарищей:
– А ну, шантрапа, шпыни ненадобные, слыхали, али что? Р-расселись, бездельники. Живо, делать по хозяйки-Лелиным словам! – потом потянулся, с треском вывернувши руки, крикнул Радуше: " Пошли к ручью умыться. Сольем друг другу", и поскользил вниз по косогору по хрусткой листве.
Леля смотрела им вслед, и хотелось ей, Леле, почему-то плакать. А Малуша положила руку на Лелино плечо и сказала все с той же непонятной злостью:
– Сейчас он там ей сольет. Ох, и сольет!
И истолковавши превратно Лелин недоумевающий взгляд, добавила:
– Я знаю, что говорю.
И пальцем для достоверности покачала. А после подсунулась к самому Лелиному уху и зашептала как равной, как принятой во взрослый девичий круг:
– Сейчас они там себе кустик облюбуют ракитовый, вот под тем кустиком он ей…
Голова у Лели шла кругом. Как, то есть, так? Причем куст ракитовый? Нету там никакой ракиты, ей ли, Леле, не знать?
– Тумаш! – орали парни. – Иди скорее, хватит прохлаждаться, есть охота!
– Идем, – послышалось снизу от ручья.
– Ну вот, – язвительно сказала Малуша, – замочить девку не дали, сухой оставили, лешаки голодные. Совести у них нет.
И подмигнула Леле.
6
Урожай собрали хороший, к зиме изготовились, что еще можно желать? Леса стояли багряные, дни были чудные, сухие, однако же бабье лето подошло к концу. Пришел канун Осенин. Сразу три праздника праздновались совокупно: День Рожаниц, именины Велеса Овинника и проводы Ярилы с Костромою.
Облакогонитель ходил туча-тучей, глазами сверкал ненавидяще, хранильников загонял до помрачения ума: приметы погодные были хуже некуда, погода портиться и не думала быть, а кто виноват? То-то и оно. До того дошло, что Радимир младший, главный союзник Бобичев во всем понизовье, сказал напрямик:
– Ты за погоду не трясись и на приметы наплюй. Раз уж Потворе обряды в честь Рожаниц вести, погода будет, тьфу на них, на приметы.
– Ну да, – ответил Бобич злобно, – держи карман. Она свой обряд проведет и тут же тучи наколдует. Мне время начинать, а дождик – вот он, здрасте вам, ждали вас согласно всем приметам.
Радимиру скривило лицо. Видно было, что висит у него на языке злой вопрос: – "Кто у нас тут Облакогонитель, кто владыка погодный, ты или Потвора?" Но не стал добивать градский воевода союзника. Напротив того, дал ему весьма дельный совет:
– Положенного времени не дожидайся. Кончила обряд Потвора, тут же начинай свой. Вот и не поспеет с дождичком ведьма болотная.
Облакогонитель воспрянул духом, уж больно хорош был совет. За погоду можно было и впрямь не беспокоиться, пусть о ней у Потворы голова болит. А утро великого дня вышло просто замечательное. Прохладно было, это да, что прохладно, то прохладно, но сухо, ясно, радостно.
На Красной горке все было уже приготовлено для жребийного гадания. Девушки накануне великого дня в тайном своем гулянии и гадании о женихах разукрасили старейшее в округе бабье дерево – березу лентами и бусами и всем-всем. Люд окрестный сходился спозаранку, дальний даже и с вечера, видимо-невидимо собралось народу на священное это по-зорище, даже старики такого собора не упомнят. Осенины для всей округи праздник свой, не только для вятичей. Да и то сказать, кто меж собою разберет голядь, славян или мерян с муромой? Породнились за многие годы, перемешались и кровью, и словами, и обычаем, разве что кто-нибудь волхвов волшевниками назовет, да коляду хороводом. И никому одних девок в роду иметь не хочется.
День Рожаниц есть праздник женский изначально. Оттого и повела его Потвора под женское под голосистое пение. Плыла Потвора лебедью белою вдоль хоровода женского певучего, выбирала себе помощниц. Хоть и знала Леля заранее, что сегодня ей бабушке помогать, за богиню быть одноименную, а волновалась: вдруг что-нибудь? Мало ли…
Потвора была во образе Мокоши, Рожаницы старшей, матери богов, воды и самой жизни. За Ладу красавицу, матерь человеческую, супругу Даждьбожию и любовь, выбрала она Раду. Ну а за Лелю, за обещание мужам подрастающим, за ласку и мать будущую, как и обещала, взяла в обряд внучку. Так и плыли друг за дружкой под слаженное под дивное пение голосистое от кола к самой середине Красной Горки, к пню вековому гадальному
Потвора дело делала привычное, мыслями была вся в образе, постороннего в голове не держала. Рада плыла, опустив очи долу, скромно, будто бы стесняясь несказанной своей красоты, так дивно расцветшей этой осенью. Леля раскраснелась лицом, была серьезна и старалась изо всех сил: шутка ли? Эвон, дело какое наиважное.
Лебедиными крылами взлетали рукава у Потвориной долгорукавки. С малым опозданием рассчитанным взмывали вверх руки Радуши. Следом плавно возносились Лелины. Три богини, три Рожаницы, три лебеди белые.
Вот и пень. Не мешкая, накинула на него Радуша белый льняной плат, вышитый Рожаницами и прочими женскими о́берегами. Леля подала с поклоном гадальные кости. Потвора громким голосом возгласила хвалу всеблагому Роду славянскому единому, женской ипостаси его Мокоши с Рожаницами и прочим всеблагим за неизменную их милость к сородникам своим земным. Руки ее, с зажатой в них чарочкой с гадальными костями, трепетали-тянулись вверх, к небу. Там же, вверху плескались ладони Радуши с Лелею, скользили вдоль Потвориных рук, сплетались меж собою, и вдруг отпрянули в стороны, а Потвора со словами: "Всеблагие боги-сородники, укажите волю-желание", резко опустила чашу на гадальный пень донцем кверху. Все вокруг в напряжении застыли, вот сейчас и объявится божественная воля.
Боги пожелали молодую корову нетельную, что было очень кстати, хранильники уже вели телушку сквозь расступившуюся толпу. Отборные куски от той телушки полагалось здесь же на Живом огне сжечь, волхвицам на том же огне поджарить печень, а остальное отложить для жертвенного пира, совместной с богами ритуальной трапезы, на коей они, всеблагие, присутствуют невидимо вместе с пращурами, всеми предками рода славянского от почивших твоих родителей до первых людей.
На Живой Огонь возложили тщательно отобранные Потворой куски жертвы. Рожаницы жертву приняли наиблагосклонно – дым жертвенный вздымался прямым и ровным столбом, почти что в сторону не отклоняясь. Волховальницы вкусили печень и поплыли вниз увлекая за собою женское коло. Вершина опустела.
У Облакогонителя все уже было подготовлено, обряд начался тут же, никто и опомниться не успел. Волхование предстояло важное, спросить надлежало владыку царства кощного Горыныча, чего желается ему от рода человеческого, какой награды ждет за встречу ласковую Ярилы с Костромою, кого желает себе на зиму в наложницы. Будет доволен Ящер наложницей – жертвою, родовичами поднесенною, отпустит по весне из царства своего мрачного весенних богов. Останется недоволен, так с того его недовольства и Весна-красна Купала не народится. Она, Купала, дочь Кощея и той самой жертвы-наложницы, так что и дураку ясно, чем больше полюбится Змею наложница, тем дружнее и краше будет весна, тем лучше лето и урожайнее осень. Вот так – то. Выплывает Купала-весна с бурными водами вешними брызгучими и ведет за собою Ярилу с Костромою. В память об том их великом плавании и великом же борении с потоками буйнотекучих вод проводятся по весне водные гуляния и игры во всем славянском мире. И себя обливают люди водою, и скотину, и дома свои, а уж коли пойдет на Купалий праздник дождь, от такой от доброй приметы все будто сходят с ума, прыгают под тем дождем и веселятся, и поют: "Дождик, дождик, пуще, будут травы гуще…" И все это водное гулянье в честь Весны-Купалы так и называется купанием.
Потвора с Лелей стояли теперь среди по-зорников, за обрядом следили ревниво, придирчиво. Чем дальше тот обряд заходил, тем больше расплывалось в довольной улыбке Лелино усталое лицо. Оно конечно, самой судить трудно, но уж больно невиден был Бобич собою, суетлив и голосом пискляв. Да и пение было не то, нет, не то. Думал Бобич выиграть, пустивши обряд свой сразу же следом за Потвориным, да лишь хуже сделал.
Бобич и сам чувствовал, что зря поспешил: погода ухудшаться и не думала быть, а обряд его против бабьего получался хлипок. Вот и раздувался Бобич спесивой важностью, вот и делал все как-то слишком, не возглашал, а взвопливал, и руками махал, будто мельница болгарская ветряными крыльями.
Леля придвинулась к бабушке и шепнула на ухо с коротким смешком:
– Не едать ему печеночки, окаянному, а лю-ю-юбит.
Бабушка глянула на Лелю, голову склонила озадаченно и вдруг просияла, будто от дорогого подарка.
Бобич торопился, срывался с крика на невнятное бормотанье. Слышно было плохо, видно и того хуже. Задние теснили передних, напирали, тянулись из-за спин, какое же это по-зорище, когда узреть-то как раз ничего и нельзя? Круг постепенно сжимался, дышали чуть ли не в затылок Облакогонителю. Волхвы растерялись, не знали, что делать, не гнать же всех вниз посреди обряда.
Бобич вопросил, человека желает Змей в жертву, или зверя. Вышло, что зверя. Какого зверя, дикого или домашнего? – вопросил Бобич и снова кинул кости. Вышло, что домашнего. Потвора ухитрилась встать прямо против Бобича, кривила насмешливо нос, как ни старался Облакогонитель на нее не глядеть, а все против воли упирался взглядом в рожу ее лисью нахальную.
Какого зверя домашнего? – вопросил Бобич и в третий раз кинул кости. Надлежало их кинуть так, чтобы выпало счастливое число на лошадь, кобылка молодая белая неезженая была Колдуном заготовлена загодя, но дрогнула у волхва рука. И вот, не иначе как с Потворина гнусного волхебства, вышла у него корова. Облакогонитель обмер, а Потвора мерзко ухмыльнулась, цыкнула зубом и полезла пальцем в рот, ногтем в зубах ковырять.
Кровь ударила в голову Бобичу. От ненависти дыхание перехватило и дикой болью скрутило затылок. Ах ты, гадина, скотина, лиса подколодная и драная змея, торжествуешь?! Не бывать тому! И подал он знак корову ту заклать, и печенку ее для себя на Живом огне поджарить. А когда схлынул гнев, когда стал он, наконец, понимать, что натворил, было уже поздно.
7
Вот тебе и именины Овинника. Праздновать надо, а волость вся в страхе и ужасе. Из ныне живущих никто и упомнить не мог, чтобы Кощею топили жертву мертвую. Даже после памятного хазарского нашествия, когда вся земля лежала в пожарищах, когда находники чуть кремль Дедославский не взяли и разгромили посад, когда в боях погибли все три сына княжеские, даже тогда потопили Змею в наложницы, по желанию его, девку хазаринку, пленницу случайную. Ну, ладно, корова, но для чего же мертвая? Умом, что ли, тронулся Облакогонитель Новопогостовый? По селам и весям рассказывали шепотом, что волхвица знаменитая Потвора бегом с Красной горки от того от дикого волхования бежала, руками за голову схватясь.
Обряды Осенин, однако же, надо было вести до конца.
Не только овины, все строения жилые и нежилые были ото всякого мусора со всем возможным тщанием метены-чищены, все сметение теперь жглось у ворот без остатка, и к тому костру молитвенно зазывались ближние навьи: обогрейтеся, запаситесь теплом на зиму долгую, не лезть бы вам к теплу тела человеческого, Чур-меня, Чур-меня. А чтобы были те навьи к людям добры, выставлялось им у костров всяческое угощение, со страху обильное сверх всякой меры, и оставлялись на ночь незатворенными жарко натопленные бани.
Однако как бы ни прошло гадание на Змея Горыныча, надо было дальше жить и загодя думать о будущем. Бабам на исходе Дня Рожаниц надлежало озаботиться об урожае будущем старательно.
С наступлением темноты остались мужики в домах одни, никто из них на улицу и глаз казать не смел, кроме сторожи, да и той стороже настрого было велено от чужих глаз бабий обряд оберегая, самим ни единым глазком на него бы не взглянуть под страхом смерти.
И в этом обряде Леля участвовала в первый раз. С тщанием, истово пела она с прочими девушками песни хороводные приличествующие, пока шили старухи на вершине Красной горки чучело Костромы, набивали колосьями необмолоченными.
Здесь же, наверху, наполнили зернами всех злаков произрастающих большую чашу беременную пузатую трехручную, и с пением направились на Последнее поле.
Велес есть бог скотний, а так же богатства собранного, в закрома и овины упрятанного. Здесь, на Последнем поле последние колосья не жали, заплетали их в снопик-косицу и оставляли Велесу на бородку. К тому снопику и направилось шествие. Поставили у снопа Кострому. У ног ее утвердили чашу, беременную урожаем будущим. Потом женщины отхлынули в стороны, образовали вокруг Костромы и бородки велесовой коло, внутри которого остались только Рожаницы названные: Потвора, Радуша и Леля.
С вечера еще было проверено, остались ли зерна в Велесовой бороде. Оказалось, что остались, как и следовало ожидать, погода стояла безветренная. Обряд же требовал колосьев осыпания.
Потвора на все четыре стороны кланялась матушке сырой земле, шептала заклинания молельные, просила у богов урожая. Когда же вздела она кверху руки, Радуша с Лелею ухватились за сноп-косицу. Женское коло сладкогласо восславило небожителей за дарованное богатство, взмолилось ветрам Стрибоговым, чтобы дули они нежно-ласково, принесли бы тучи могучие, навалили снега обильные, накопили бы воды вешние. В лад пению женщины качались, будто хлеба под ветром, а Рада с Лелею трясли последний сноп, вытрясали наземь зерна последние.
Вокруг сгущалась предрассветная мгла. Настало время невинным девицам обежать нагими поле последнее. Леля быстро сбросила с себя рубаху, смешалась со стайкою девушек, нашарила руками ладони подруг. От Велесовой бороды вокруг всего поля Последнего заскользили девушки, выкликая заветные слова, призывая изобилие на землю славянскую.
Обежав поле, девушки перецеловались друг с другом в знак прощения прежних обид и стали одеваться. Леля накинула на голову рубаху, торопливо просунула руки в рукава и вдруг захолодела… как так?.. что ж с Радою не целовалась она?.. Руки ее стали вдруг неловкие, рубаха скрутилась вокруг шеи, подол никак не желал опускаться. Леля завертела головой, среди одевавшихся Рады не было, где ж она?
Рада стояла возле бабушки. Обе с нетерпением ждали, когда, наконец, оденется и подойдет к ним она, Леля. Леля обмерла, толком не понимая, отчего, а бабушка, погоняя, нетерпеливо махнула ей рукой. Небо светлело. Начинался рассвет.
Путаясь в рубахе, Леля подбежала, ухватилась за свою ручку на беременной чаше. Разом, дружно вскинули они чашу к светлеющим небесам и запели сладкими голосами навстречу восходившей на небо Заре-Зарянице, Перуновой сестрице, древнейшего завета заклинание. Душу Лелину переполнял благоговейный восторг, сами собою, будто и без помощи памяти, срывались с губ заветные слова: "… отнеси всеблагим небожителям благодарность за изобилие, за достаток наш и за счастие, за удачи в делах человеческих. Пусть посевы весенние примутся. Станет колос зерном беременный. Пусть богатства плодятся и множатся, пусть тучнеют стада славянские, пусть овины и хлевы полнятся. Пусть чего ни коснется зернышко, зачреватеет рода продлением".
Потвора ухватила из чаши горсть зерна и подбросила его в воздух. И тут Леля увидела, как под это зерно метнулась Радуша, пытаясь поймать телом хоть одно зернышко. И тогда бабушка вынула из чаши целую горсть и щедро осыпала ее, а Рада пала на колени и охватила руками бабушкины ноги. Бабы, девки, все-все подбежали к чаше и стали, ухватывая зерно горстями, разбрасывать его по полю и осыпать друг друга. Только Леля стояла неподвижно, буравила Раду тяжелым взглядом, и было ей, Леле почему-то нехорошо, и было у нее, у Лели такое чувство, что забыла она что-то очень важное и злое, а Радка эта самая, что это она? Незамужняя, что ж ей зерном осыпаться? И в обряде девичьем ее не было…
От Красной горки послышалось мужское пение. Волхвы, мужики, ребятишки шли толпой и несли чучело Ярилы. Ярилу с Костромою предстояло утопить с воплями и плачем в Наре под Высоцким обрывом, а потом, ввечеру наступавшего дня, надлежало провести обрядовый пир, разделить с богами жертвенную священную трапезу. О вчерашнем потоплении в жертву Ящеру мертвой коровы старались не поминать. Боги милостивы. Авось, пронесет.
