Наг Стернин
Ведьмы
8
В висках стучало. Затылок будто кто придавил тяжкой потной ладонью. Олтух нащупал кольцо на твориле, навалился, откинул его в сторону и тут только понял, что глаза его плотно зажмурены, сил их раскрыть нету, а сердце бьется прямо в горле, будто хочет выпрыгнуть наружу. Ну, все. Ну, конец. Ухватят его сейчас силы нечистые, сволокут в вертепы смрадные подземные кощные на заклание, на Ящера-Кощея, подземного владыки, злое пирование… Однако все было тихо, никто его за шею не хватал и живота ему не резал. Олтух осторожно приоткрыл глаз. За отваленной крышкой глубоко в землю уходил срубный колодец, почти доверху заполненный темной водой, ни серебра, ни идола не было здесь и в помине ни сейчас, ни вообще когда-нибудь. Олтух перевел дух, вытер со лба испарину, наклонился, вгляделся. Сбоку из сруба с разных уровней выходили в тот колодец трубы, из коих сочилась в него вода, а в самую большую утекала та вода прочь. И смех, и грех, обыкновенное волхебство, понятно теперь, отчего стоит Погост среди болот, а сухо в нем, как в граде на горе. Из-под всех построек по трубам собирается вода в сей колодец, а из него по трубам же утекает в ручей, и та тухлая вода, что хотел он испить по дороге, была, верно, отсюда. Нет, не найти ему ни серебра, ни идола, до него тоже, верно, не раз искали люди неглупые за сорок-то лет.
Вода в колодце дрогнула, колебнулась вниз-вверх, глухо и неприятно забулькал, забормотал кто-то подводный. Снизу всплыл и лопнул, разбрызгивая мелкие брызги, огромный воздушный пузырь. Олтух опомниться не успел, как оказался на пороге. Аж взмок весь. Ну, дела. Водяной, что ли, у ней в том колодце шалит? Приближаться к колодцу было жутко, но и оставлять его открытым было бы уж вовсе глупо. Бабуля была пострашней водяного. Тиун осторожно подкрался к колодцу, торопясь, накинул творило, сдвинул на место козлы и с трепещущим сердцем плюхнулся на скамью у стола. И вовремя. У двери мелькнула тень, и в дом вошла Потвора.
Да нет, не вошла. Как вихрь ворвалась и сказала с порога жестким голосом:
– Ну, не скучал ли ты, милый, тут без меня? Или, может, скучать тебе было некогда?
Глаза у ведьмы вспыхивали в темноте кошачьим желтым огнем, а уж улыбалась она и вовсе по-людоедски. Олтух и рад был бы ответить, да пусто стало в голове, будто выметено, никакой завалящей мыслишки, а горло пережато насмерть, так пережато, что ни вздохнуть, ни дух перевести.
– Леля, – позвала старуха. В дверь проскользнула девчонка, видно, ведьмино отродье. – Ну-кося, поднеси гостю чарочку зеленого, сомлел он у нас, обмер.
Девчонка нырнула за печь и вынырнула с обратной стороны уже с подносом в руках. На подносе были чарка, солонка с солью и калач. Девчонка плыла к тиуну будто и земли не касаясь, прямо над подносом нестерпимо горели синим огнем ее неподвижные огромные глаза. Олтух ухватил дрожащей рукой чарку, опрокинул в горло и судорожно глотнул. Зеленое было лютой крепости, аж закашлялся тиун, аж слезы полились из глаз, а когда очухался, оклемался, то увидел с несказанным ужасом, что чарка, из коей пил он зеленое травное, и кою сжимал до сей поры в непослушной руке, чарка та была из чистого тончайшей византийской работы серебра, и солонка, и блюдо тоже из серебра, а глаза ведьминого отродья заполонили весь дом, не оторвать взгляда, глаз не отвести, серебро кажут, ну все, живым не уйти.
– Ну-ну, не пугайся так-то, не надо, – сказала Потвора, коли поладим, так и пойдешь себе, – а девчонка обошла тиуна со спины и уселась сбоку, впилась глазищами, маленькая, страшненькая, змея-змеей.
– Зачем я тебе? – хрипло спросил тиун, стараясь устроиться так, чтобы не видеть безжалостных девчонкиных глаз, но взгляд ее змеиный и с затылка жег, въедался в голову, путал мысли.
– Пришло время правду узнать в стольном граде о восприемнице Погоста старого Потворе. Кому служишь?
– Князю.
– Не пустословь. В тереме княжьем Мары хозяйничают, да и сама Морана Костлявая вот-вот косою зазвенит.
– Откуда знаешь? – изумился Олтух.
– Сорока на хвосте принесла. А на мой вопрос ты лучше по своей воле ответь.
Тиун молчал. Змееныш сказал скрипучим голосом:
– Баба, дай-кось мне спросить. Он у меня живо заговорит.
Олтух содрогнулся, а Потвора строго погрозила девке пальцем:
– Не встревай. Он нам в друзьях нужен.
– Княгине, – пробормотал Олтух торопливо. – Княгине служу.
– Это жаль, – раздумчиво сказала Потвора как бы себе самой. – Не тот ты человек, и сразу было видно, что не тот, лучше бы Бус, что ж это меч мой ему не глянулся? Ну да ладно, кто пришел, тот и послужит. А поведай-ка ты мне, милый, чью руку у вас там держит волхв верховный Любомир?
– Как тебе сказать… Примечают умные люди, что частый он гость в дворцовых покоях на княгининой половине, и не только днем, но я тебе ничего не говорил, это тебе тоже сорока принесла.
– Полагаешь, воспротивится воскняжению Брячеслава-княжича?
Олтух криво усмехнулся, пожал плечами.
– Ну, что же, это хорошо. То есть, хорошо, что ты мне не врешь. И что княжичу помощь нужна, это тоже хорошо. Кто ему эту помощь окажет, кроме меня?
Олтух так удивился, что даже бояться позабыл.
– А тебе что за корысть до великого княжения?
– Ишь ты, совсем, видно, оклемался, коли о корысти заговорил, – рассмеялась Потвора. – А корысть моя простая: все на свете должно вершиться по идущим от пращуров родовым установлениям. Есть великий славянский род вятичей. И должен быть при нем родовой Погост, что служит Роду – единой и неделимой купности славянских богов и людей…
Потвора взглядом остановила дернувшегося было Олтуха, и слова его замерли на губах, не родившись.
– Все должно служить Роду. И Погост тоже Роду. Бабка умирала, закляла мать, мать перед смертью – меня, а я вот на внучку наложила зарок, коли сама не свершу заклятого, чтобы жизнь она положила за возвращение Погоста на прежнее намоленное место. Сюда. Под верховной старопогостовой волхвицы руку. Чтобы снова стоял на капище идол Рода четырехликий превыше всего. А твоя корысть в том, чтобы по мною сказанному делать. Будет тогда над тобою вечное благословение всеблагих и моя благодарность, а она, благодарность моя, серебром поет. Не будет богаче тебя человека до самого Царьграда, есть будешь с серебра и пить с серебра же.
– И что мне для этого надо сделать?
– Шепнуть княжичу на ушко, что берется старая ведьма Потвора посадить его на дедич трон.
Олтух поглядел на бабку недоверчиво, готовый рассмеяться вместе с нею над такою удачною шуткой. Он даже хихикнул с неким опережением, мы, мол, и сами с усами и не лыком шиты. Однако вид ведьмин насупленный к веселью не располагал, и смех его так и помер на губах, не родившись.
– Ты что, в самом деле? Ты рехнулась, или как? Бояры́, варяги, торговые мужики, а там еще и Кий пришлет дружину сестрице на подмогу, она его об том уже и просила… не-ет, это без меня. Да ты и о Любомире забыла! Сильна ты, Потвора, да не всесильна, иначе не прокняжил бы князь, обидчик ваш, сорок годков.
Змееныш вскочил, рванулся к тиунову горлу. С визгом сорвался Олтух с лавки, а Потвора рявкнула по-медвежьи:
– Сидеть!
Олтух и ведьменыш замерли на месте, а бабуля заговорила тяжким голосом, каждое слово будто молотом кузнечным вбивала в голову накрепко.
– Уговаривать не стану, уж коли пришел, все сделаешь по моим словам, деваться тебе некуда. Ну а тайну соблюдешь, откуда княгине о том разговоре проведать? Знай-себе, служи. От меня же тебе не скрыться, ты не князь, из-под земли достану. Хочешь, расскажу, как будешь умирать? Камни обрыдаются. Или про деток твоих рассказать? Про жену? Про матушку? Не надо? Вот и договорились.
– Что сказать ему? – угрюмо спросил укрощенный тиун.
– Так и скажешь, что даст-де волхва Потвора столько серебра, что хватит ему на наем и варягов Ладожских, и новгородских ушкуйничков, и иных прочих охочих ратных людей, да еще останется. Будет кому и с княгининой дружиной разобраться, и полянам киевским указать от ворот поворот. Мне же от него надобно лишь одно – его княжеское слово, что вернет он Погост сюда, на болото под мою руку. Все понял?
Тиун угрюмо кивнул.
– Вот и славно, – сказала Потвора устало и поглядела на ведьменыша. Девка подскочила к Олтуху и сунула ему в ладонь в перепуге оброненную на пол давешнюю серебряную чарку.
– Возьми на память. В подарок, – сказала Потвора. – А уходить будешь, загляни в любое строение, хоть бы и в травник, повсюду такие же жертвенники стоят. И на всех следы от топора. Я их берегу, авось сгодятся. Загляни, не ленись, что ж ты зря по полу елозил, штаны марал? Ступай, провожать тебя не пойду, притомилась, сбереги тебя Чур в дальней дороге.
В дверях тиун обернулся.
– Три дружины, считая киевскую, – сказал он тихо. – И Любомир.
– Говорю же, с дружинами воевать будет серебро, – сказала Потвора равнодушно. – А что до Любомира, силен верховный княжий волхв, слов нет, только он при любом князе верховный, сладких баб красивых на свете много, вот и рассуди, есть ли ему смысл насмерть биться? Мне же для дела своего ничего не жалко, ни серебра, ни жизни своей, ни даже внучкиной жизни. Так что смотри, не ошибись, собственного блага ради.
Часть 2. Змей
1
Высока гора Высоцкая. Крута. Дорога прямохожая-прямоезжая чуть ли не от самого подножья мощена дубовыми плахами. За тою дорогою недреманно следят хранильники, упорен лес, наступает на дорогу лес, норовит зарастить-заполонить дороженьку, чтоб следа от нее не осталося.
Погост обведен тремя рвами, тремя валами в честь трехсветного светлого солнышка: солнца всходного игристого, полуденного лучистого и закатного заревого красного. Горят над валами костры негасимые, за кострами смотрят хранильники же, не приведи всеблагие к такому несчастью, чтобы погасли те негасимые костры.
Снуют меж кострами хранильники. Где дров подбросят, где пламя подправят, благостно, истово, молча, как то им святым их делом предписано.
А тишина вокруг особенная, лесная, травнолиственная, слушай ее, вкушай душевный покой, смотри, как Стрибог перстами ласковых ветров играет листвою багряною. Ан нет! Нет мира на Новом Погосте. Всех смутила, всех взбаламутила и вздыбила болотная ведьма предерзостным своим волхованием. Трещит в кострах живой Перунов огонь, шелестят листвою Стрибоговы ветры, снуют хранильники, но в глаза друг другу не глядят, прячут смущенные мысли: как же так? Гадание всегда двойственно и тонко. На грани постижения человеческого воля небожителей. Сколь ни напрягай ты слабый свой ум, сколь ни вглядывайся в полет вещего ворона, ни вслушивайся в птичий грай, смысл той божественной воли слишком часто открывается потом лишь, когда выявится пророчество свершением. "Как это я так обмишурился? – скажет растерянный волхв, стуча себя кулаком по бессильному лбу, предсказано было яснее ясного". А тут? Слыханное ли дело, чтобы выказала вещая птица в кобении имена человеческие? Непостижимо. Загадочно. Страшно. Неужто воистину столь велика сила древнего идолища – Рода четырехликого?
Уже которое поколение хранильников принимает от старших описание великого идола. На ушко. Тайком. Был-де тот идол высок, огранен на четыре грани и по высоте поделен на четыре же мира. Наверху в мире горнем под единой шапкою помещены были четыре лика наиглавных богов, на каждой грани по одному: матушка-заступница Мокошь, Даждьбог, Лада – любви и семьи покровительница, берегиня рода славянского, и боя́р Перун. Ниже мира горнего был мир наземный людской с изображениями человеческими, зверями и знаками поля вспаханного засеянного. Из богов же в том в наземном мире были только Ярило – бог ярой силы мужской весенней, да Кострома, которая всех трав на земле колосящихся мать. Еще ниже был мир вземной, Переплутов, с изображениями его, бога всего из земли растущего, на лицевой грани, с собаками крылатыми Семарглами на боках и с ростками растений – кринами позади. Те ростки-крины боги корней крылатые собаки Семарглы по велению Переплутову из вземного мира в наземный вытягивают на радость людям. А уж под этим помещен был никем из простого люда не виданный, никем, кроме волхвов, не знаемый мир кощный подземный мразный и мрачный, царство Кощея-Ящера, Змея многоглавого летучего, царство зимы и смерти, царство ночи и сна. А все вместе, купно, и составляло Род. Род был славянская вселенная, и вселенная была Род, и выходило, если подумать, что каждый человек, каждый листик на Древе Жизни Рода того могучего был частицею божества, единого и неделимого в умонепостижимой своей многоликости. Дух захватывало, если вдуматься, что любой сын славянского племени равноценен и равновелик богам своим могучим жизненосным и… князю-батюшке со всеми его бояры́, советники, тиуны и емцы.
Громко и со злобным присвистом зашуршала опавшая листва под властными шагами. Хранильники согнулись в поясном поклоне: Облакогонитель. Трепещут согбенные спины, лютой яростью горят глаза Бобича, ясны ему мысли согбенных, неудачи его перехихикивают, сволочи.
А неудач хватает, одна за другой. Будто полоса такая в жизни пошла. Колдун скрипит, что валить-де не на кого, и сторожу-де сам ты собирал для полюдье следить. Да, собирал! Молодец к молодцу, парни ражие, могутные, чтобы они с полуведра браги до одури упились, да кто тому поверит, кроме дурака-Колдуна? Не только имя его – Колдун – от слова колода, но и голова его тупа как колода та дубовая. Чуял, носом чуял Бобич возле всех своих неудач Потворин мерзкий дух старушечий. Но как умудрилась? Старая, рыхлая, ей ли угнаться за сторожей молодецкою, да и не вернуться бы ей обратно за такой за короткий срок даже и лисою обернувшись. Через две-то переправы. Может, летает? С нее, со стервы, станется.
Дальше вспоминалось такое, что впору завыть волком зимним голодным, задним-то умом все мы крепки. Теперь было ясней ясного, что пришла Потвора на площадь неспроста, всенародно кобениться пришла, и даже на воробьев тех пялилась с умыслом. Воробей, однако же, птица вздорная, с ним особо не повыкобениваешься, с ним бы ладно, пусть бы. Но когда ворон к ней, к колченогой явился, когда пошла у нее Великая Кобь, что ж он, Бобич дурак-дураком стоял и пялился и дивился бессмысленно, что ж вовремя не пресек? Хоть бы за оплечье, за знаки верховного волхва обгаженные не было бы так обидно, уж лучше бы в рожу нагадила, дрянь черноперая, чем на громовые-то знаки.
Облакогонитель замотал головой, скрипнул зубами – встречный хранильник шарахнулся в сторону, как заяц перед гончей. А Бобич даже и не заметил, так жгли и язвили его богини мести Кара с Желею, догрызали злобною памятью. Ах, как скалозубились волхвы-сопогостнички, ах, как услаждались его беспримерным посрамлением. Глупцы! Разве Бобича осрамила болотная ведьма? Нет. Весь Погост с ними, глупцами вместе. А какие надежды возлагал Бобич на это полюдье, какие ему мечтались мечты!
О болезни князя-батюшки узнал Облакогонитель еще летом от заезжего торгового мужика, ибо, не в пример иным прочим, он торговых жаловал, не брезговал и лично поить в чаянии новостей. Новость, да вовремя узнанная, дорогого стоит. Много порассказал ему во хмелю заезжий гость о столичных делах. Вести все горячие, важные, тайные. Мнилось, что придет полюдье, выкажет он себя перед слами княжескими лицом мудрым и проницательным, порядки новые одобряющим, выгоду княгини принимающим, да и свою не упускающим. Глядишь, и станет сам нужным княгининым человеком в здешних в низовских краях. Но кому ты нужен, если тебя любая завалящая ведьма в грязь рожей походя тычет? И не объяснить тому же тиуну, что Потвора эта самая вовсе не любая и не завалящая, отнюдь! Погост Новый до его, Бобича на нем появления чихнуть в ее сторону остерегался.
Хихикают сопогостнички, изгиляются, не бывать-де Бобичу после такого срама Колдуном, не поддержит его столица против О́бережника, да и поделом-де, заносчив и хват, а сам-де неук и волхв не природный. А ну-ка, пускай назовут, кто на Погосте волховальную хитрость от предков получил? О́бережник, Кузнец, а дальше, ну, ну? То-то. В высшем волхебстве сами ни уха, ни рыла. Эх, узнать бы, кто накапал тиуну про его, Бобича посрамление. Успели, сволочи.
Сбоку в кустах что-то зашуршало, завозилось резко. Лиса. Ах ты, паскуда! Бобич даже затрясся от ярости, а посох его не только в лису не попал, но скользнул в куст, поминай его как звали, пропал. И нашел его Бобич от места того в несуразном далеке, внизу под косогором, отчаялся уже найти, повернул назад, а он лежит-себе на видном месте, каково? Очень Бобич лис не жаловал, и не было ему подарка лисьей шкуры дороже. А как собирался говорить с Потворою, обязательно надевал на себя лисьи меха. С намеком. Или хотя бы хвост лисий в руках вертел и тем хвостом в рожу ее противную чуть ли не тыкал.
Было, ох, было ему за что лис не любить. Почитай на другой день по приезде в Новый Погост вел его Колдун в Серпейский град для знакомства со старши́ной и самостоятельными градскими мужиками. Шли лесом, неспешно беседовали о столичных умственных делах, и вдруг на некоей поляне увидал Бобич воткнутый в пень хищным жалом кверху длинный осколок кремня. Бобич так к нему и кинулся, Колдуна, пня старого слепого за собою поволок: что-де такое? Неужто ножик каменный, снасть оборотная? Слыхать-то он об оборотнях слыхал, а вот видеть, как искусный волхв, воткнувши в пень ножик каменный, с сокровенным приговором через то лезо кувырнувшись, в зверя дикого или в птицу обращается, вот этого – нет, не довелось. Неужто владеет Погост искусством оборотней? А Колдун пялился-пялился на тот ножик бессмысленно, да как вдруг затрясся, ухватил Бобича за рукав, и ну его в сторону тащить, откуда только сила взялась у пня старого трухлявого? Эх, знать бы, что к чему, жизни бы Бобич не пощадил, а сломал бы проклятое лезо, чтоб остаться навсегда гнусной волхвице лисою. Пусть бы она потом всю кровь его по капле выпила бы, пусть, зато, глядишь, пристукнули бы ее охотники и шкуру с нее лисью ободрали бы.
Дальше-то как дело повернулось? Только отошли от того места, шарахнулась у них из под ног рыжая лиса. Отскочила, оглянулась, смотрит как василиск, будто в камень обратить хочет, и рожа у ней такая, ну прямо даже и не знает Бобич, как сказать. Оглядела, повернулась и в лес пошла, в ту сторону пошла, к пню. А через малое время, "Чур, меня" сказать не успеешь, догоняет их уже эта самая Потвора.
Поглядела Потвора в лицо Бобичу пронзительно и спросила вот так вот прямо в лоб, нагло, не он ли есть новый Облакогонитель, и правда ли, что отец его, торговый мужик, из роду своего стал собственною волею выродок и изгой, а сам Облакогонитель тоже не признает ни роду, ни племени? Бобич взъярился, ногами топал в злобе и посохом стучал, а Колдун молчал и в сторону глядел отстраненно, и стоило тогда ему, Бобичу на это внимание свое обратить, ибо…
Ух, Потвора, змея подколодная, лиса рыжая, ненавистная, вместно ли тебе, т-ты, баба, подстилка старая драная ненадобная, входить в рассуждения? Отец жил своим умом и удачей, что ж ему на каждого дурака и лентяя в роду всю жизнь горб ломать? Да с какой стати? Ушел в Дедославль, сел там на посаде в пушной слободе, но не кожемякою или скорняком сел, а купцом. Ходил при княжьем полюдье, и на свой страх и риск тоже ходил по всей славянской земле, скупал шкуры, а после перепродавал иноземным торговым гостям у смолян в Гнездно, и даже у полян в Киеве многоприбыльно торговал. Род, однако же, затребовал его назад с нажитым и добытым. Х-ха! Нашли дурака! Начихал он на ихние притязания и объявил себя извергнутым из рода изгоем. А кто такой есть изверг-изгой? Человек вне родового закона, родовой защиты и общества.
Да, много отец тогда смеялся и пфукал, и посланцам родовым против их грозных слов казал кукиш. Мол, по кобыле ли брык? На землю, помнится, плюнул и сапогом тот плевок растер. Что-де мне род, когда я у верховного у княжеского волхва Родима глаза и уши и свой человек во всей земле? Умен был папаша, да сгубила его скаредность. Не пожадничай он в свое время, купи в кремле Дедославском осадной двор, так и не умер бы под хазарскою саблей. Да и Бобича, сына своего единственного, не оставил бы нищим. Ну, в самом деле, не идти же было Бобичу в род просить на первичное обзаведение? Не только не дадут, но еще и по шее накостыляют. Коли тебя из рода извергли и выродили, коли стал ты выродок и изверг, это конец. Выродок – он навеки изгой, и дети его изверги, и внуки.
Неизвестно, что бы с Бобичем сталось, коли не пристроил бы его при себе Родим в хранильники. А после, уже перед самой своей смертью, направил его верховный княжий волхв в Новый понизовский Погост Облакогонителем с наказом прибрать тот Погост к рукам. Не умри благодетель раньше времени, кем бы он, Бобич, сейчас был?.. ну да ладно, и без покровителя сумел бы Бобич многое и преуспел бы, кабы не Потвора, лиса подколодная. Ничего. За Бобичем долги не пропадают. В прошлом году такую ей, рыжухе, подлянку кинул – душа радовалась и пела. Праздник ее наиглавный, День Рожаниц, коий дотоле справлялся соборно при великом стечении окрестных племен и родов, объявлен был лишь бабьим, лишь их, рожающих, касающимся. А наиглавным в осеннем ряду праздников – Осенин велено было считать именины Велеса Овинника, бога скота и богатства собранного, в закрома и овины упомещенного. Конечно, совсем Дня Рожаниц не сорвали, но ничего, капля камень точит. Потвора все любит делать соборно и шумно и явно, а Бобич – тайно, келейно, у каждого свои способы, посмотрим, чей будет верх. В Дедославле со дня на день надо ждать княжьей смерти и великой крови, в стороне от той крови стоять резона нет, а для этого дела нужна ему, Бобичу не столько родовая старши́на, сколько градские самостоятельные мужи – бояры́. Роды поддержат Брячеслава-княжича, это же ясно, они берегут свое самомышление и волю, и княгиня для них самозванка полянская. Но за кого будут градские бояры́, это еще вопрос, им родовые законы тоже костью поперек горла, кому охота добычей, в бою кровью добытой, с каждым лопухом деревенским делиться? С бояра́ми надо встать заодно. Известно, чья крепость, тот в округе хозяин. По этому поводу с Радимиром младшим, воеводою градским и с иными бояра́ми градскими много говорено. Зреет яблочко, зреет.
