Наг Стернин
Ведьмы
9
Ослябя сложил мертвецов рядком во внутреннем градском дворике под Перуновым дубом и, сей великий труд свершивши, встал рядом под самым ярким факелом, гордо встал, заносчиво, будто бы вся эта орава лично им, удальцом, укокошена и в лапшу покрошена, собственной его могучею десницей.
Воевода согнал к дубу всех. Градские, отчаявшись выспаться суматошною этой ночью, толпились вокруг, зевали, чесали в затылках и подталкивали друг друга локтями. Находников, однако же, так никто и не опознал.
Из бани подошел распаренный Брячеслав со своими молодцами.
– Ну и что? Кто таковы? – спросил он воеводу.
– У которых рожи разобрать можно, так те мне не известные. А за других как тебе сказать? Хоть бы вот за этого, или вон за того, у которого и вовсе башка всмятку.
– Буслаева работа, сказал Брячеслав с досадою. – Лупит телепнями… Разглядеть человека невозможно.
– Жалко, купец уехал, – продолжал Радимир. – Он мужик бывалый, глядишь, и опознал бы кого. А так – и присоветовать что, не знаю. Разве что у Потворы погадать…
Брячеслав вскинул на воеводу глаза: не издевается ли? Нет, смотрел воевода, вроде бы, без усмешки. Княжич зевнул, потер глаза.
– Ладно, – сказал он. – Притомились мы. В вежу пойдем. Спать.
– А поесть? Есть, что ли, не будете?
– Нет, что-то не хочется. Утром покормишь, – княжич снова зевнул и вытер рукавом мокрое лицо. – А квас у тебя и в самом деле хорош. В нос крепко шибает.
Брячеслав пошагал к веже. Следом за ним потянулись и дружиннички. А Радимир повернулся к Ослябе и процедил сквозь зубы:
– Ты почему здесь? Я тебе где велел быть? Ворота закрыты?
Ослябя тут же и исчез. Другие зеваки тоже попятились расходиться. Радимир кликнул конюхов.
– Мертвых раздеть, одежу сдать ключнику, башки оторву, знаю я вас, смотрите у меня, завтра лично проверю. Трупы сложите на волокушу, отвезете поутру подалее от града и там захороните. Яму выройте в два роста, чтобы зверь никакой не раскопал. Только навьев нам в волости не хватало. И неча мне рожи корчить, возьмете с собою поболе народу, вот и не перетрудите свои нежные белые ручки. Пускай Махоня это дело и устроит. Где Махоня, проныр хитрозадый? Только что тут ошивался, кривая скотина, я сам видел!
Махони, однако же, у дуба уже не было, сидел он со товарищи в навратной башне, где всем обществом обсуждалось превеликой загадочности дело – воеводское поручение насчет рыжей лисьей шкуры, и совсем уж несуразную той шкуры цену. Гривну серебра обещал воевода за нее не пожалеть и клялся о том на мече.
Мужики совсем уже было сошлись на мысли, что тронулся воевода умом по причине медвежьей болезни: так напугал его, видимо, князь-батюшка воротным грохотом, что чуть ли не безвылазно сидит он в сортире, открылся у него жуткий понос, то и дело прикладывается к склянке с какой-то дрянью. Что до лисы, сами посудите, добрые люди, на кой леший полезет лисица в град?
Махоня в ту боярскую беседу врезался с ходу и так это дело ловко повернул, что мужики рты разинули от изумления.
– Что значит, не полезет? – сказал он, подмигивая и дергаясь. – А ежели мы ее очень попросим?
– Как это? – удивились мужики.
– Очень просто: Лисанька, матушка, пожалуй, милая, в градские врата распахнутые, в том мы, бояры́ серпейские, тебе бьем челом, рыжей стерве.
– Я думаю, лиса эта не простая, – осторожно сказал Ослябя.
– Какая-такая – эта? – удивился Махоня, сделавши большие глаза.
– Ах, ну-да, конечно… понимаю… – протянул Ослябя в восхищении, – была бы шкура… – а мужики кончили хлопать глазами, стали колотить Махоню по спине ладонями, цокать языками и ржать.
– Да, – почесал в затылке Ослябя, – но это ж надо кому-то в лес идти?
– Я и пойду, – хладнокровно сказал Махоня. – А вы, коли хватится меня за чем-нибудь воевода, говорите ему, что вот только что, мол, был он, я то есть, туточки, и как же это, мол, ты, воевода, с ним разминулся?
10
Сидели в навратной башне, в общем-то, неплохо. Все, чему полагалось иметься по такому случаю, имелось: и криночка с зеленым была, была и закусочка, а вот душевная размягченность не приходила, и не возникали меж бояра́ми ни благостная уважительность, ни всепрощающая любовь, куда там!
Суматошная безумная ночь шла к концу, но Махоня все не возвращался и под воротами, как уговаривались, не свистел. Того и гляди начнется в граде шевеление, отсутствие кривой скотины тогда попробуй-ко скрой, а что взбредет в голову воеводскую по такому по прискорбному случаю? Всех посвященных от одной этой мысли бросало в дрожь, непосвященные же с настороженностью поглядывали на Ослябю, потому как язык его, Ослябин, стал вдруг заплетаться, рожа сделалась видом пьяная не по выпитому, а это, знаете ли, та еще примета…
Понемногу светало. Ночь отступала в леса, в низины. Хмурое небо грозило дождем. Ничего хорошего наступающий день не сулил. Мужики один за другим покинули застолье и сгрудились у бойниц, выглядывая Махоню. Молчали. Ослябя, заплетаясь ногами, пихаясь и тараща глаза, пролез вперед, вывесился из бойницы наружу, мутным взглядом обвел окрестности и замычал вдруг, тыча пальцем в сторону Змеева хода:
– Э-э! А-а!
На самом краю провала в клочьях тумана нелепо скакал, кувыркаясь через голову, пушистый рыжий комочек.
– Гривна, гривна, – заорали мужики в волнении, дюжина рук одновременно вцепилась в луки, в стрелы.
– Стойте, стойте, дураки треклятые! – завопил мгновенно протрезвевший Ослябя, но стрелы уже сорвались с луков, и он присел на корточки, в ужасе прикрывши голову руками в ожидании неминучего и страшного воздаяния.
Гром, однако же, не грянул, и молнии не засверкали. Мужики уже грохотали сапожищами вниз по лестнице. Чуть ли не кувырком покатился им вслед воро́тник, проскочил в широко распахнутые ворота и со всех ног бросился к Змееву ходу, возле которого уже толпились соратнички. А за его спиною отлепилась от навратной башни и пала на землю некая странная тень, скользнула, никем не замеченною, в град и пропала, будто бы ее и не было.
Ослябя держался на всякий случай позади остальных: мало ли что, а гривну все равно делить промеж всеми поровну. Мужики же пялились недоуменно на разодранную стрелами лисью тушку и гадали, в затылках чеша, кому и на кой леший понадобилось в землю кол вбивать, и к тому колышку привязывать лису веревкой за шею?
– Кривой, небось, дурит, – сказал Ослябя и сплюнул с досадой. – Ладно, мужики, берите ее, да пошли в град. Кабы воевода нас тут не застукал при раскрытых-то воротах.
Как бы то ни было, но шкура была добыта, и волновало бояро́в теперь только одно: не стал бы отпираться воевода от своих от давешних слов, обещался-то как, не спьяну ли? А уже когда заперли ворота и гурьбою лезли по лестнице, кто-то углядел кривого паршивца на заборале, что на крыше складов: шмурыгал, стервец, как всегда, вприпляс и руками маша, кой леший понес его туда, скажите на милость?
Бояры положили лису на стол, сами сгрудились вокруг: дальше-то что? Все ярились на кривого, никогда его, мерзавца, нету на месте в нужное время. Ну-как заявится сейчас воевода, вот и попробуй ему объяснить, где они добыли ту лису, да каким таким счастливым случаем. Кто это может придумать, кроме кривой сволочи?
Вгорячах Ослябя хотел уже бежать за Махоней на стены, да только вот ведь какая закавыка, глянули, а градские заборала пусты, кривой будто сквозь землю провалился, а воевода, нате вам, вот он, тут, легок на поминках. Ослябя и успел лишь шепнуть привратничкам:
– Про Махоню молчок. И про веревку с колом. Прыгала, мол, у ворот, мы и подшибли…
… А Леля уже карабкалась на вежевое заборало. Одежда Махонина была ей велика, да и сам он мужик очень уж в своей корявости приметный, однако же в его, в Махонином облике прошла она, как нож сквозь масло, чуть ли не весь град. Двигалась, как он. Думала, как он. Чувствовала, как он. Каждой своей клеточкой ощущала с ним полное и совершенное слияние. Такой одержимости, такой глубины проникновения в другого человека она до сих пор не знала. И даже воевода, на складском заборале ее углядевши, казал ей издали кулак и пальцем грозился: погоди-де, кривая скотина, я тебе ужо покажу, бездельнику.
Леля спешила. Внизу у башенного подножья притаился Буслай с противоядием. Князь медленно умирал в веже, и пути к нему другого нет, как только сверху, через вежевое заборало. Хорошо еще, что зелье Бобич сварил медленное и, слава всеблагим, попался им с Буслаем по дороге этот недологий лисий охотничек.
Зачем Бобичу лисьи шкуры, хотела бы она, Леля, знать? Вот и бабушка тоже ничего понять не может. Если это и колдовство, то какое-то оно, все-таки, по-Бобичевски дурацкое.
11
То ли от волнения его лихорадило, то ли и в самом деле ночь была холодной, но только трясло Бобича крупной дрожью, и даже зубы у него клацали. Близилось свершение великого дела. В трапезной вежи в дурманном тяжелом сне кончалась жизнь Брячеслава, и ждать того конца оставалось недолго. А что заперся князюшко в веже изнутри, то на это – тьфу, потому как все запоры на творилах межьярусных загодя подготовлены, чтобы в трапезную проникнуть отсюда, сверху, с башенного заборала.
Радимир прибегал на заборало бессчетное число раз: не пора ли, мол, идти резать князюшке голову. Как из сортира выберется, так и бежит. Такой сделался нетерпеливец, что надоесть успел Бобичу горькой редьки хуже, будто бы подменили человека. Оно, конечно, отмахнуть бы сейчас башку наследничку, по времени если судить – самая пора. Но это с одной стороны, а с другой… В свое время, в молодости, еще в Дедославле видел он, Бобич, не одну смерть от этого зелья. И вот какая получается закавыка: ни у кого из опоенных слезы из глаз не текли, а у Радимира от слез вся рожа мокрая. Что-то с ядом вышло не так, и лучше бы выждать для верности. А то ведь оно как… с ножом войдешь, да и напорешься на нож.
Светало, но в граде было еще тихо, никто пока не вставал, только бежал в очередной раз поперек Перунова двора к сортиру воевода, грозя на ходу кому-то кулаком. Бобич вгляделся. По заборалу градской дальней стены шел вприпляс раздрызганный Махоня, и шел он, кривая скотина, явно сюда, к веже.
Бобич рассеянно следил за приближающимся бояро́м, а сам в сотый раз вертел в голове свой замысел и восхищался, и радовался, гордясь умом и сметкою. Кто мог бы ему в свершении того замысла великого помешать? Кто мог бы встать поперек дороги? Никто в целом свете! А замысел был роскошный, гордиться было чем.
Стало быть, так. На Мешалке у выхода из подземного хода их с Радимиром уже ждут челноки. Поутру, как уйдут бояры́ закапывать находничков, перетащат они с воеводою подземным ходом княжьих дружинничков в те челны и – в добрый путь за сладкою жизнью. В граде останется Ослябя с парой-тройкой таких же пьянчуг, а приказано им будет говорить, что ушел, мол, Брячеслав неведомо куда и воеводу с собою прихватил. Ослябя, конечно, перепугается и со страху до бесчувствия напьется. Бояры́ вернутся, а князь – тю-тю, а воеводы нету, а Ослябя в стельку пьян и не вяжет лыка, и пойдут они тогда по своим делам, радуясь, что туркать их некому, некому к ним приставать и гнать их в поход на Дедославль.
Махоня шагал уже по ближней градской стене, так и есть, несла его нелегкая сюда, вынюхивал, стало быть, любопытным своим носом, чего не следовало. Ну-ну. Пускай идет. Будет ему тут встреча ласковая, на весь век запомнит.
Хорошо. Теперь Потвора. Пришел к ней ночью верзила Буслай звать к раненым. Сама она не пошла, потому-как по сей день хворая. Послала Лельку. По дороге верзила непременно скочеврыжится. Лелька девка малая, глупая, она перепугается, замечется и побежит за бабкой. Пока суд да дело, пока Потвора дотащится до отравленного, пока разберется да до града доберется, пока ударит в набат, пока родовичи до града дотрюхаются да расчухаются – что к чему, где они, Бобич с Радимиром, будут? Да еще и трупы княжих людей по дороге подбросят погоне-то, чтобы она на тех трупах споткнулась. Не оставят же родовичи, в самом деле, те тела на диких зверей растерзание?
Жердины лестничные ритмично подрагивали, стало быть, Махоня уже взбирался на башенное заборало. Вот сейчас толкнуть те жердины, костей не собрал бы, стервец, с такой высоты в ров грохнувшись. Вот только шум преждевременный поднимать нельзя. А жаль.
Бобич стал прямо против лестницы, чтобы ухватить кривую скотину за бороду, как только покажется в проеме любопытная его рожа. Снизу выскользнула и ухватилась за зубец она рука, потом другая. Бобич задрожал в предвкушении.
С неожиданной ловкостью разом вымахнул Махоня на заборало. И оказался прямо против волхва, чуть ли не вплотную. И впился ему в глаза яростным взглядом. И взгляд тот гнул, ломал, давил с чудовищной силой, сокрушая волю.
Сердце волхва дало длинный тягучий сбой. Колени ослабели настолько, что отпусти его этот страшный взгляд – рухнул бы он на пол, как подкошенный. Прямо на глазах, как в туманном горячем мареве стремительно оплывало тело, искажалось лицо, менялся облик Кривого, и все явственнее проступали сквозь него кощным маревом странно юные ненавистные Потворины черты. А Леля уже тянулась к его лицу сложенной рогами кистью, а глаза его, повинуясь движению ведьминой руки закатывались все выше, выше, Леля толкнула его в грудь, и мягко, как тряпичная кукла, повалился Бобич на заборало.
– Устал, бедненький, – сказала Леля, и Бобич в забытьи что-то невнятно забормотал ей в ответ. – Ну и спи, пока проснуться не велю. Спи.
Леля скользнула к напольной стене вежи, сложила руки лодочкой у рта и ухнула совой. Снизу изо рва тоже ухнула сова. Леля быстро скинула с себя мешавшую ей Махонину одежу, достала веревку и, закрепивши конец на зубце, сбросила ее вниз. Веревка натянулась, задергалась, снизу бесшумно и очень-очень быстро взбирался на вежу Буслай.
12
Бояры́ лежали вповалку на соломе, были они неподвижны и, может быть, даже уже мертвы. Буслай кубарем покатился с лестницы.
– Куда! – с нажимом сказала Леля, – Назад!
Голос ее был негромок, но была в нем такая каменная властная тяжесть, что Буслай послушно замер на месте и глядел на нее во все глаза, готовый исполнить любой приказ немедленно и без рассуждений.
– В подвал, – сказала Леля. – Справа за лестницей дверца. За нею проем, забитый мешками с песком, а дальше подземный ход. Расчисти и впусти родовичей. Быстро.
Буслай исчез. Леля прошла к столу, поморгала глазами, привыкая к темноте, огляделась и увидела князя.
Рубаха на груди его была разодрана в клочья, видно, рвал ее руками в забытьи, как стало ему душно от отравы. Волосы были потны, лицо волгло от слез, изо рта вырывался натужный мокрый хрип. Жив еще, слава всеблагим. Жив. Сильный, красивый и такой беспомощный лежал Брячеслав навзничь на лавке, а рядом, у него под рукою было всяческое боевое железо: меч, нож и прочее. Леля скользнула по тому железу взглядом, усмехнулась про себя невесело и взломала неожиданно задрожавшими пальцами восковую запечатку на горле кринки. Потом плотно зажала князю нос и стала лить зелье прямо в горло сущим водопадом, как он ни пытался вертеть головой и пихаться руками.
Из подвала послышался шум, грохот роняемых бочек и звон железа, и тотчас из отваленного творила выскочил Дедята, груженый запечатанными кринками.
– Вот, бабушка прислала, – сказал он, бухая те кринки на стол, а снизу один за другим вылезали оружные родовичи, и Тумаш уже был тут, и Буслай, а Дедята распоряжался и приказывал, и, повинуясь тем приказам, исчезали мужики в башенных творилах и дверном проеме. Взять надо было в граде все ключевые места разом, вот и послал Дедята Тумаша со товарищи на складское заборало, чтобы опустил он мост между градскими дворами, Буслая с кучкой добрых молодцев – к навратной башне, чтобы башню ту взяв, ворота открыть и впустить все родовое ополчение, а сам пошел к воеводскому дому брать Радимира-предателя.
Посеред всей этой суеты Брячеслав вдруг открыл глаза и сказал, глядя на Лелю затуманенным взглядом:
– Всеблагие боги, ну и красавица! Разве такие бывают?
Леля зарделась лицом и сказала с неожиданной для самой себя резкостью:
– Кринку держать можешь? Вот и держи. И пей по глоточку, пока во рту кисло не станет. А я пойду товарищей твоих спасать, если успею.
Она сунула ему в руки кринку, усадила на лавке, привалив спиною к стене, и отошла к дружинникам, кликнув себе в помощники молодых парней, что оставил с нею Дедята на всякий случай.
Князь ухватил одного из парней за рубаху. Был он, по всему видно, все еще не в себе, и очень походил на пьяного. Говорил громко, голос его разносился на всю трапезную:
– Кто эта девушка?
– Так ведь как же… ведьма болотная… – ответил тот, оглянувшись на Лелю.
– Да!? – поразился князь. – А говорили, старуха. Ничего себе, бабушка! Такую раз поцеловать, и умереть не жалко.
– Старуха – это Потвора, бабка ее, волхва старая, – пояснил парень. – А она, Леля, внучка, волхва молодая, но ужас какая сильная.
– Да!? – снова поразился князь. – Ты мне помоги удобнее сесть, а то я ее не вижу. По мне, так ей и колдовать не надо. Скажет – сделай, тотчас и сделаешь, опомниться не успеешь. Видел я тут у вас в полюдье девицу, думал, краше быть нельзя. Но от этой и вовсе глаз не оторвать.
Леля стояла на коленях над дружинником и лила ему зелье мимо рта на бороду. Лицо у Лели горело, и уши горели, а сердце билось с такою силой, что чуть ли не прыгал на тугой ее юной груди сарафан.
Снаружи в открытую дверь доносились отдаленные крики и звон железа. На мгновение заслонив свет, в трапезную протиснулся Буслай. Сверху просунули в творило и безо всякого почтения скинули вниз Бобича, будто был это не волхв, а куль с репой.
Брячеслав отхлебнул снадобья, скривился, похоже окончательно оклемавшись, отставил кринку в сторону и, ткнувши в волхва пальцем, спросил Лелю:
– Твоя работа?
Леля покосилась на спящего Бобича и молча кивнула головой.
– Лихо, – засмеялся князь. – Швырните поганца в угол, пусть до старой волхвы полежит. Ну и что ты встал столбом у дверей? – обратился он к Буслаю. – Взят ли град, и где же наш гостеприимный хозяин радушный, славный воевода Радимир? Когда предстанет пред наши милостивые очи?
– Как сквозь землю провалился, гнида, – сказал Буслай. Дедята со своими с ног сбились, весь дом воеводский обшарили от подвалов до чердаков. Пусто. И на заборалах его тоже нет. А град… взят град, конечно, что ж еще?
– Далеко уйти не мог. Ищите. Землю перепашите, но представьте его мне на суд и расправу. Большой ли кровью взяли град?
– Какая там кровь, – пренебрежительно сморщился Буслай. Изо всех градских бояро́в только один и схватился за оружие, а прочие, хлебала разинувши, хлопали глазами.
И кого это нелегкая понесла вдруг на нож, удивилась Леля, а главное, с чего бы? Может, по Махониному примеру кто вздумал дурака валять?
Окружающие переглядывались и молчали.
– Живой-то он остался, или как? – спросила она.
– Я понимаю, что вам он родович, – загорячился Буслай, истолковавши эти ее слова превратно, – да что ж было делать?
– Буслай! – укоризненно покачал головою князь. – Тебя о чем спросили? Ты ответить толком можешь?
– Конечно-конечно, – заторопился Буслай.
Брячеслав не сводил с Лели восхищенных глаз, и от этого взгляда поднималась в ней счастливая гордость. Это вам не какой-нибудь "бабушке пожалуюсь" или "конечно-конечно", это – сама мужская сила, это – владыка, это – князь… а Буслай, меж тем, рассказывал, качая головой в почтении к чужой к безрассудной храбрости:
– Встал перед воротами, раскрутил телепни и отворять те ворота не дает. Ну и пришлось его зацепить по голове. Когда уходил, был еще жив, а сейчас – кто ж его знает?
Трапезная, меж тем, постепенно заполнялась старши́ной. Входившие молча кланялись князю и вставали тут же в сторонке, в беседу не вмешиваясь. Да и то сказать, такой позор на все Понизовье и стыд, что впору сгореть от того стыда бездымным пламенем. И вдруг всю старши́ну от входа будто бы смело метлой. Князь с трудом оторвал взгляд от Лели. В дверях стояла древняя старуха с двурогой клюкою в руках.
– Ты Потвора? – спросил Брячеслав. – У меня к тебе дело.
– Знаю. И у меня дело к тебе, князь.
– И я знаю. Но погоди маленько. – Брячеслав снова повернулся к Леле и сказал ласково, – Ступай, красавица, к тому бояру, что в воротах стоял. Коли сможешь, помоги. Один в этом ядовитом гадюшнике мужественный человек, хоть и заговорщик. Пусть живет.
Леля выскользнула за дверь, чуть не столкнувшись в проеме с Малушей.
– Отца не видала? – выкрикнула задушевная подруга и, недослушав ответа, нырнула в дверь.
Весь двор вокруг Перунова священного дуба забит был народом, а из междворного прохода валом валили люди новые. Каждый был при оружии и в полной готовности к дальнему боевому походу, все были возбужденные и злые донельзя.
Пробраться к навратной башне в такой плотной людской толпе было бы нелегко даже и молодой болотной волхве, но люди вдруг всколыхнулись, загалдели, кинулись к узкому проходу меж вежей и воеводским домом. Из того прохода Дедята со своими с темницкими мужиками выволок к вечевому дубу растерзанного Радимира. Руки у воеводы были заломлены за спину, рожа разбита, ногами он волочился по земле.
Родовичи рвалась разорвать воеводу на месте, увещеваний Дедятиных слушать не желали, вгорячах доставалось и охраняющим. Леля проводила толпу глазами и со всех ног побежала дальше, благо путь был свободен.
Кого угодно ожидала она увидеть у ворот, но не его, пьяницу. Валялся Ослябя в пыли навзничь. Грудь его вздымалась неровными толчками, но глаза уже стекленели, помочь ему было нельзя ни по княжьей, ни по вольной воле своей. Леля нагнулась к лицу умирающего и спросила с брезгливым недоумением:
– Как тебя угораздило? Спьяну, что ли, храбрый такой сделался?
Глаза Осляби на мгновение приняли осмысленное выражение.
– Надоело…
– Что тебе надоело? – не поняла Леля.
– Бояться, – неожиданно твердо сказал Ослябя и умер.
Леля выпрямилась. В носу у нее почему-то щипало, все вокруг виделось, как в тумане. Над землею плыл набат, и сплошным потоком вливались в градские ворота взбаламученные и разъяренные люди.
