Надя Урбинати
Искаженная демократия. Мнение, истина и народ
Что касается системы, основанной на плебисците зрителей, ее искажающее воздействие еще более серьезно, поскольку хотя она и не ставит под вопрос диархическую структуру представительной демократии, зато оспаривает саму идею гражданства как выражения политической автономии. И если исторически политическую автономию можно было приспособить к косвенному участию посредством представительства (этого результата современная демократия добилась, поставив во главу угла всеобщее и равное избирательное право), демократию трудно примирить с таким взглядом на политику, который из состояния «подчиненности» и наблюдения за действиями лидеров делает норму или саму фигуру «Народа». Когда ротация и лотерея больше не являются демократическими процедурами, «остается намного меньше причин обесценивать или игнорировать фигуру гражданина-как-подчиненного»[24]. Плебисцитарная демократия как демократия образов превращает данность в норму; она соглашается с подчинением граждан правящей креативности лидеров и медиаэкспертов, когда настаивает на том, что главная деятельность граждан должна быть визуальной и пассивной, а не ориентированной на обсуждение и участие. Можно считать, что такой взгляд на демократию доказывает от противного то, что защита диархии демократии проходит сегодня через освобождение процедурализма от пут шумпетерианства[25].
Проблемы, с которыми может столкнуться конституционная и представительная демократия, весьма значительны, и публичная сфера формирования мнений – вот область, на которую мы должны обратить внимание, чтобы увидеть их. И это главная задача данной книги, в основе которой лежит попытка дать ответ на два взаимосвязанных вопроса: какова природа сегодняшних дисфункций либеральной демократии и неудовлетворенности ею и какие из ее внутренних ресурсов могут сдерживать абсолютную власть мнения, не превращая политику в подраздел знания, а народ – в толпу активистов-последователей или же в пассивную аудиторию? Представительная демократия защищает сложность публичной сферы мнений и одновременно пользуется ею – ее критической и когнитивной функцией, ее политическим стилем и духом, ее склонностью выставлять власть напоказ, делая ее тем самым публичной. Однако ни одной из этих функций самой по себе недостаточно; в действительности, каждая из них по отдельности способна скомпрометировать диархическую конфигурацию демократии.
На протяжении своей долгой и славной истории демократия не раз доказывала свою удивительную изобретательность, разрабатывая институты и процедуры, которые могут решать проблемы, выдвигаемые демократическим политическим процессом принятия решений. Достаточно упомянуть несколько хорошо известных примеров: Афины справились с «тиранией собрания», регулируя процесс предложения и обнародования законов посредством некоторых сложных процедур, известных как graphe paranomon (жалоба на противозаконие); в XVIII веке американские колонии создали конституционные соглашения, чтобы установить для себя политический порядок, основанный на согласии и одобрении представителей, достигаемыми голосованием; в XIX веке европейские либеральные государства усовершенствовали представительное правление так, чтобы оно могло вобрать в себя демократическое преобразование суверенитета в крупных территориальных государствах; после разгула тоталитарных и диктаторских режимов, основанных на консенсусе, конституционные демократии после Второй мировой войны смогли ограничить власть выборных представителей большинства за счет разделения властей, верховенства закона и партийного плюрализма, то есть за счет применения комплексной стратегии институциональных инноваций, имевших как юридический, так и политический характер. Короче говоря, демократия пережила трудные времена и обстоятельства благодаря своему удивительно плодотворному воображению и способности к инновациям в сфере институтов и норм.
Сегодня гегемония homo videns (человека смотрящего) и радикализация демагогических мнений представляются симптомами дисфункции, которая распространяется телевидением и новой, более изощренной информационной технологией. Конечно, информационно-коммуникационные технологии дают обычным гражданам удивительные возможности, позволяющие получать больше знаний и больше участвовать в общественной жизни (один из современных мифов провозглашает существование виртуальной республики и интернет-агоры, подходящих для новых типов социальной драмы и критики)[26]. Однако нет добра без худа, и именно на это противоречие теория демократии должна обратить внимание. Сегодня опасности для демократии возникают в сложном мире формирования мнений, в универсуме средств, в которых заключена косвенная власть идей, создаваемых и воспроизводящихся свободой слова, свободой прессы и свободой собраний. Эти опасности, как мы уже говорили, возникают в форме плебисцитарной идентификации масс с публичным лидером и в форме популистских претензий на представление всего народа в качестве однородного единства ценностей и истории. Эти акты утверждения народного суверенитета, выглядящие весьма самоуверенно, в действительности являются тревожным феноменом политической пассивности и покорности граждан, меняющих физиогномику демократии.
Согласно плебисцитарной теории, пассивность большинства является фатальным следствием всех форм демократии, как прямой, так и представительной, поскольку демократия – это политическая система, которая на структурном уровне состоит из активного меньшинства и восприимчивого большинства, которое научается «повиноваться и соглашаться с благими намерениями ответственных лиц»[27]. Демократия становится апатичной не из-за выборов как таковых (собрания в античных демократиях управлялись немногочисленными риторами, а граждане в них часто не участвовали). Апатия или массовая пассивность свойственна этому режиму, выступая внутренне присущим ему качеством, поскольку, как утверждает железный закон олигархии, политика – это искусство меньшинства, а не большинства. Однако привычка людей к «подчиненности» доходит до крайности вместе с представительной демократией, поскольку в этой системе голос полностью вытесняется зрением и слухом, которые являются основными «пассивными органами чувств» и единственным способом выражения присутствия граждан в непрямой политике. Современные граждане – это аудитория, а представительная демократия – это демократия зрителей[28]. С точки зрения современных сторонников плебисцита, эта траектория говорит о достижении демократией совершенного состояния. Однако было бы странно утверждать, что эпоха Сильвио Берлускони соответствует полной реализации внутренней природы демократии, если только не считать последнюю тождественной зрительскому скудоумию большинства, завороженного зрелищем, разыгрываемым меньшинством. Прикрываясь обещанием объективного реализма и бесстрастного понимания, плебисцитарная теория демократии предлагает нам перевернутую логику, в которой то, что происходит, становится рациональным уже в силу того, что оно свершилось.
Этот взгляд, опирающийся на авторитетный корпус текстов по социологии и политической теории, ориентированных на работы Роберта Михельса, Вильфредо Парето, Макса Вебера и Карла Шмитта, указывает на то, что аккламацию и массовую демократию мы должны считать и описанием, и нормой. Это предумышленный вывод из определения парламентской или представительной демократии как выборной олигархии или смеси двух предзаданных и раздельных групп – активного меньшинства и пассивного большинства. За этим мнением, согласно которому демократия должна представляться грандиозной системой обмана, запускаемого доксой, мы можем расслышать отзвуки платоновского сарказма, обращенного на любителя демоса. С Платона и до наших времен этот взгляд никогда не терял привлекательности для философов, и периодически он возрождается с новыми аргументами, пытаясь оправдать себя плохой работой современных демократий и находя поддержку в коммуникационных и технологических новшествах. Такая реалистская трактовка выдает традиционное, но ничуть не ослабевшее отвращение мудрого меньшинства к правлению, которое смиренно, но неизменно опирается на мнение, то есть на подсчет голосов и правление большинства. Такая опора на правление большинства не предполагает достижения верных результатов, но зато отражает уверенность в том, что это единственный политический порядок, который уважает свободу не некоторых или лучших, а всех, и не потому, что у них есть какой-то особый потенциал, а просто потому что они существуют. В диархии «голосов» и «мнения» главное, следовательно, ценить демократию в качестве правления, которое основано на принципе равных свобод.
Мнение – это форма действия и форма власти, ядром которой является голос, а не зрение. Именно слишком активное меньшинство стремится быть на виду, желая сделать доксу вопросом исключительно зрения. Меньшинство желало бы превратить народ в гигантский глаз, лишенный голоса. Однако голос вместе со слухом, но не отдельно голос или слух, – вот два фундаментальных чувства и две способности, которые используются гражданами, когда они формируют свои взгляды, слушают других, меняют или выражают свои мнения и пытаются посредством этих мнений обрести политическое присутствие, наблюдая за выбранными ими политиками и вынося о них суждение. Невидимость граждан и их молчание не являются, следовательно, спонтанным или природным качеством демократии, они сфабрикованы и сконструированы распорядителями средств информации и коммуникации, они выступают целью политического класса, желающего существовать вне опасности проверок и перемен.
Следовательно, правильно будет сказать, что представительная демократия заключается в постоянной борьбе представительства, в обнародовании (making public), в публичных дебатах, темы которых граждане считают главными для своей жизни и своих интересов, а потому временами превращают их (когда голосуют) в правомочные решения. Вот что делает доксу властью, определяющей для демократии. В результате докса становится формой действия, которая отличается от воли или условий и процедур, организующих голосование и решения, но при этом остается связанной с ними. И именно по этой причине мнение становится постоянным объектом желания (или поношения) со стороны меньшинства, жаждущего быть окруженным народом, который готов лишь подчиняться и выступать объектом попечения, народом, который не выражает несогласия и в идеале вообще не считает мнение властью.
Глава 1. Диархия демократии
Отождествление демократии с «силой чисел» традиционно привлекало скептиков и разоблачителей демократии. Высмеяв идею, будто вопросы правления можно решать как чисто количественные задачи, Вильфредо Парето писал: «Нам больше не нужно возиться с вымыслом о „народном представительстве“ – от него нет никакого толка. Давайте пойдем дальше и рассмотрим, какая субстанция поддерживает различные формы власти правящих классов… Различия заключаются, в основном… в соотношении силы и согласия»[29]. С точки зрения Парето, число было попросту хитрым средством, позволяющим использовать силу, заручившись согласием, а демократия – это наиболее эффективный способ достичь той цели, к которой тщетно стремились все тираны, поскольку численный перевес был не на их стороне. Он, однако, не пояснил, почему же тиранам не удалось достичь численного перевеса, а потому его взгляд на демократию оказался, как и можно было предположить, ограниченным, не свободным от предрассудков и попросту ложным: числа работают потому, что в формировании согласия свою роль играет свобода. Чтобы у лидеров был численный перевес, у граждан должна быть свобода. Но какова же функция голосования?
Пересматривая логику рассуждений Парето, но не отказываясь при этом от его скептицизма по отношению к демократии, Джованни Сартори несколько лет назад заявил, что в демократии значимо именно голосование, хотя оно не может гарантировать качества решений, поскольку граждане, когда голосуют, не учатся тому, как голосовать. Открытая область обсуждений, какой бы богатой и развитой она ни была, не отменяет произвольности голосования, не повышает компетентности граждан или правильности их решений[30]. Демократия опирается на голосование, а также, если пользоваться классической формулировкой судьи Бреннана, «свободное, здравое и широкое»[31] публичное обсуждение не потому, что ей нужно достичь неких желательных результатов. Скорее, оно нужно для того, чтобы граждане могли пользоваться своей свободой и чтобы она была защищена. Оправдание политических прав с точки зрения их последствий – опасный путь, ведущий к обесцениванию демократии. У нас есть избирательное право не потому, что оно позволяет нам получать хорошие или правильные результаты (хотя мы и можем идти к избирательной урне с подобным желанием), а потому, что оно дает нам возможность осуществлять нашу политическую свободу и оставаться свободными и в том случае, когда мы подчиняемся, даже если результаты, которые приносят наши голоса, не столь хороши, как представлялось нам раньше или как бы нам хотелось. По этой причине Первая поправка «не признает такой сущности, как „ложная идея“» и «не может поддерживать или даже допускать дисциплинарные практики, необходимые для производства экспертного знания»[32]. Как я буду доказывать в этой главе и во всей книге, сила процедурной интерпретации демократии (то есть ее нормативная сила) покоится на этом простейшем утверждении, которое столь же старо, как и сама демократия.
Прежде чем перейти к центральной теме этой главы, то есть к характеристикам публичного форума (иначе говоря, к значениям, условиям и качеству доксы), в трех следующих разделах я постараюсь развернуть три взаимосвязанных аргумента, утверждающих, что признание роли мнения в процессе принятия решений является неотъемлемой составной частью процедурной демократии; что представительная демократия имеет диархическую структуру; наконец, что роль политического форума является основополагающей, а не вспомогательной. Это предварительное прояснение приведет к тому, что я должна буду поставить доксу в центр демократического процесса, продемонстрировав различные аспекты, приобретаемые ею, когда она становится частью демократического суверенитета в представительном правлении. Наконец, эта тема выведет меня к центральному политическому тезису этой главы, гласящему, что диархическая и одновременно процедурная позиция, определяющая облик представительной демократии, включает в себя нормативные аргументы, позволяющие нам сделать из форума мнений публичное благо, и одновременно вопрос политической свободы.
Значение и поддержание демократических процедур
Демократические процедуры не гарантируют улучшения способностей граждан принимать решения, как не обещают они и того, что приведут их к результатам, которые будут правильны с точки зрения определенного критерия, который превосходит сами эти процедуры. Как мне, возможно, удастся объяснить в следующей главе, они гарантируют лишь то, что граждане будут принимать решения таким образом, что те всегда будут открыты для пересмотра. Свободный и открытый форум сам по себе является признаком свободы и самодостаточным благом: во-первых, потому что возможность критики и контроля режима растет в той мере, в какой мнения граждан не ограничиваются их собственным сознанием и не считаются [исключительно] частным мнением[33]; во-вторых, потому что он согласуется с характером демократии как политической системы, которая основана на рассредоточении власти и которая осуществляет это рассредоточение; и в-третьих, потому что он определяет возможность формулировки множества политических мнений, соотносясь с которыми граждане делают свой выбор. «Принцип демократического распределения – это самодостаточная цель, а не средство, которое должно эмпирически привести к некоему желательному результату», и это верно как для функции принятия решений (голосования), так и для функции их формирования и критики[34]. Следовательно, хотя власть избирателей – это, несомненно, основное условие представительной демократии, «надежная гарантия обеспечивается условиями, в которых гражданин получает информацию и испытывает воздействие со стороны лиц, формирующих общественное мнение… Если так, выборы – это средство достижения определенной цели, поскольку целью является правление мнения, то есть правление, отвечающее общественному мнению и ответственное перед ним»[35]. Это главная идея, которой я буду руководствоваться.
Процедурализм в его стандартном определении достался нам в том виде, который ему придал автор, сделавший его известным, то есть в версии Йозефа А. Шумпетера, который не любил демократию и концептуально развил это понятие именно для того, чтобы сгладить демократическую составляющую (политическое равенство) и, прежде всего, отделить участие избирателей от достижения цели, которая выходит за пределы сложения индивидуальных интересов и претендует, напротив, на осуществление всеобщего интереса или на стремление к нему. Разведение процедурной демократии и шумпетерского процедурализма стало проектом нескольких поколений исследователей – в частности, если вспомнить наиболее известных из них, Ганса Кельзена, Роберта Даля и Норберто Боббио. Джерри Мэки недавно предложил следующую формулировку демократического процедурализма, она вносит некоторые поправки в определение Шумпетера: «В настоящей демократии избиратели обычно контролируют парламенты, а парламенты обычно контролируют руководителей – за счет проспективного голосования, публичного мнения между выборами и, наконец, ретроспективного голосования на регулярно проходящих выборах»[36]. В целом процедурная демократия означает не только подсчет голосов или институциональную правильность, но также использование свободы речи вместе со свободой прессы и собраний для того, чтобы неформальная, внеинституциональная сфера стала важным компонентом политической свободы. Демократия – это сочетание решений и суждений о решениях: разработка предложений и принятие решений по ним (или по тем, кто будет их принимать) в соответствии с правилом большинства. Демократия по своему характеру является диархической, а по природе – процедурной. Таков ее облик.
Если сделать еще один шаг, можно сказать, что демократический процедурализм служит равной политической свободе, поскольку предполагает и утверждает равное право и равные возможности граждан принимать участие в формировании взгляда большинства своими индивидуальными голосами и мнениями; именно он характеризует демократию как форму правления, при которой граждане подчиняются законам, в создание которых они прямо или косвенно вносят вклад. Демократия предоставляет всем гражданам правовые и политические условия, благодаря которым они способны, если на то будет их решение, принимать в политике участие, понимаемое в широком и сложном смысле, то есть за счет формирования, критики, оспаривания и изменения коллективных решений в обстановке «душевного спокойствия», если использовать удачное выражение Монтескье[37]. Нормативное значение демократических процедур заключается в том, что они создают возможность для включения граждан в политический процесс и для контроля этого процесса их силами. Голосование и форум идей – это взаимосвязанные силы и существенные условия демократической свободы. Они являются принципиальными факторами, а потому не нуждаются в эмпирическом подтверждении: равное избирательное право существенно, даже если мы не учимся голосовать, когда голосуем, а наши равные возможности принимать участие в широком и здравом общественном форуме существенны, даже если это не гарантирует того, что мы придем к хорошим, рациональным или верным решениям и что увеличение информации отразится в приросте знаний. В следующей главе я использую процедурную интерпретацию демократии в этой конкретной трактовке, чтобы выдвинуть ряд аргументов против эпистемической теории демократии, указав на то, что именно процедуры (правила игры), а не содержание или результаты, являются первичными благами, определяющими нормативный характер процедурной концепции демократии. Нормативная ценность демократии заключена в присущей ее процессам несравненной способности защищать и развивать равную политическую свободу. «Свобода и равенство – две ценности, лежащие в основе демократии… общества, которое регулируется так, что составляющие его индивиды более свободны и более равны, чем при любой иной форме сосуществования»[38].
Равная политическая свобода предполагает не только равное распределение базовых политических полномочий в принятии решений, но также и участие в политике посредством свободного выражения собственных мнений, которое должно осуществляться в условиях равных возможностей; защита гражданских, политических и базовых социальных прав имеет определяющее значение для осмысленного равного участия[39]. Демократия обещает, прежде всего, свободу и использует правовое и политическое равенство для защиты и исполнения этого обещания. Так было со времен ее изобретения в античности, и то же остается верным и сегодня, хотя достаточно сильная либеральная традиция, возникшая в антиякобинском контексте, развивала мысль, что демократия движима страстью к равенству, а не любовью к свободе, и что равенство враждебно свободе. Однако в Афинах демократия началась с isonomia или «равенства посредством закона», а также с isēgoria и parrhēsia или равного права на высказывание и голосование на собрании, на свободное и откровенное высказывание[40]. Равенство, поддерживаемое законом, означает как раз политическое равенство – равные и защищенные законом возможности всех граждан отправлять свою власть посредством участия в процессе принятия решений. Таким образом, Афины понимались в качестве politeia en logois (полиса, основанного на речи), а его граждане определялись как hoi boulomenoi («любой, кто желает так сделать», то есть обратиться к собранию)[41]. Электоральная трансформация современной демократии не изменила этот принцип.
Откровенная и свободная речь является условием участия потому, что демократия обещает социальную стабильность и мир, достигаемые за счет всеобщего (прямого или косвенного) участия в законотворчестве. Следовательно, свобода вместе с миром – это цели равного распределения политической власти, дающей возможности принимать правомочные решения, и на таком распределении покоится демократический процесс принятия решения. Именно этим определяется отличие демократического процедурализма и от гоббсовского минималистского определения, которым подчеркивается одна цель – мир, но не принимается во внимание вторая цель, то есть свобода[42], и от эпистемической интерпретации, которая постулирует благо в качестве чего-то трансцендентного самому процессу, например содержания результата, и порицает то, что «стремление опираться исключительно на процедурализм» в некоторой степени обесценивает демократическую власть[43].
Как будет показано в этой главе, процедурная интерпретация демократии, если она проводится с должной последовательностью, требует немалых усилий, хотя и по причинам, которые связаны с ее исполнением, а не с достижением определенных результатов. К числу этих непростых условий относится и открытый форум формирования мнения. Этот аргумент в 1945 году блестяще сформулировал Ганс Кельзен: «Демократия без общественного мнения является противоречием в определении. Поскольку общественное мнение может возникнуть только там, где гарантированы интеллектуальная свобода, свободы слова, прессы и религии, демократия совпадает с политическим, хотя и не обязательно экономическим, либерализмом»[44].
Пример древних Афин показывает, что демократия связана с возможностью заседать в собрании на равных со всеми остальными, каковое равенство должно быть закреплено законом, и одновременно высказывать свои мнения на публике[45]. Тем самым ясно, что процедуры отличны от результата, так что наличие равных возможностей участия и благоприятной среды само по себе представляет собой благо, поскольку такие возможности позволяют каждому гражданину внести свой ценный вклад[46]. Хорошие результаты в том случае, когда и если они достигаются, являются наградой за внимание к процедурам, но не тем, что определяет их нормативное значение. Действительно, афиняне обладали своим политическим правом высказываться на собрании и ценили его, даже если применяли его редко, далеко не все и не всегда во благо. Демократическая политика напоминала соревнование атлетов, в котором все должны начинать с одной отметки, а потому подразумевалось, что условия, позволяющие гражданам начинать с равных позиций, являются существенными для того, чтобы такой политический порядок признавался демократическим[47].
Что касается наших современных обществ, они являются демократическими по нескольким причинам: в них есть свободные выборы и возможность существования более одной конкурентной политической партии; они допускают эффективную политическую борьбу и столкновения различных взглядов, соперничающих друг с другом; наконец, благодаря выборам избранники становятся объектом контроля и проверок[48]. Соответственно, Бернар Манен связал тот факт, что представительное правление обосновано мнением, с его эгалитарной предпосылкой, поскольку из его процедур следует то, что расхождение между мнениями должно устраняться не «за счет вмешательства одной воли, превосходящей другую», а благодаря решению большинства, которое доступно для пересмотра[49]. Норберто Боббио, рассуждавший в похожем стиле, несколько лет назад пришел к выводу, что «демократия носит подрывной характер. Она выполняет подрывную работу в наиболее радикальном смысле этого слова, поскольку везде, где она распространяется, она подрывает традиционное представление о власти, настолько традиционное, что оно считается естественным, представление, будто власть – политическая, экономическая, отцовская или священная – спускается сверху вниз»[50].
Очевидно, институты и процедуры могут быть искажены; в демократическом обществе искажения возникают в результате нарушения принципа равенства или роста неравенства в условиях, которые определяют справедливое пользование этими институтами и правилами. «Вряд ли можно серьезно относиться к своему статусу равного гражданина, если, к примеру, в силу недостатка ресурсов нет возможности действительно излагать свои взгляды на публичном форуме»[51]. Для правильного функционирования процедур требуется, чтобы совокупная политическая система принимала во внимание не только свои формальные условия, но также и то, как граждане воспринимают ее эффективность и ценность. Внимание к демократическим процедурам требует постоянной работы по их поддержанию. Критерий, определяющий поддержание правильного функционирования процедур, должен согласовываться с процедурной интерпретацией демократии: он должен блокировать перевод социально-экономических видов неравенства в политическую власть[52]. Как мы увидим далее, эта задача весьма сложна, поскольку обособление политической системы должно быть выполнено без разрыва той коммуникации между обществом и институтами, которая является одной из важнейших черт представительного правления, как раз и определяющей его диархический характер.