Надежда Перкова
Висячие мосты Фортуны
* * *
Ещё до начала зимней сессии я получила письмо из Новосибирска, оно было примерно такого содержания: «В мой последний приход твоя соседка выдала: «Надя сказала, что её нет дома»… Я понимаю, Надя, что виноват перед тобою. Но всё же хочется ясности: могу я быть прощённым тобой или нет? Если можешь простить – прости… Галя Николаева оказалась совершенно чужим, неинтересным мне человеком…»
Неужели чужим? Кто бы мог подумать? Про метаморфозы со шкалой ценностей уже ни слова – догадайся, мол, сама…
Цена, цену, ценой, ценою, о цене…
Я не торопилась с ответом: мне хотелось ещё немного побыть ничьей, свой собственной. А потом… как там у Марины Ивановны:
Что мне, ни в чём не знавшей меры,
Чужие и свои?!
Я обращаюсь с требованьем веры
И с просьбой о любви.
И день и ночь, и письменно и устно:
За правду ДА и НЕТ,
За то, что мне так часто – слишком грустно
И только двадцать лет,
За то, что мне прямая неизбежность –
Прощение обид.
За всю мою безудержную нежность
И слишком гордый вид …
«Прямая неизбежность – прощение обид», а иначе как же?
Через пятнадцать лет, зная, что я очень люблю Цветаеву, в день своего рождения, двадцать первого марта, муж Юра прислал мне из Афганистана, из города Джабаль-Уссарадж, томик стихов Марины Ивановны с надписью:
«Сделать подарок тебе –
большая радость. Я дарю
себе эту радость в день
своего 35-летия»
* * *
Мы с мамой по-прежнему жили в коммуналке на Пирогова, а отцова комната на Покрышкина пустовала: бабушка давно умерла, отец жил в бараке у Таськи. В один из его визитов я предложила ему: «Пап, давай обменяем наши комнаты на двухкомнатную квартиру». Отец, не раздумывая, согласился.
В семидесятые не было никаких агентств недвижимости, не существовало даже слова «риелтор» – писали от руки объявления, вешали у главпочтамта и ходили к определённому часу на сходку. В результате таких сходок у почты, нашлась покупательница: желающих разъехаться всегда больше тех, кто хочет съехаться. Месяца через три от начала поисков, собрав и оформив все необходимые документы, мы переехали на улицу Циолковского в двухкомнатную хрущовку с балконом… Вскоре я перевелась на заочное отделение и отправилась к первому месту службы мужа – в город Хабаровск…
Приехав на летнюю сессию в Новокузнецк, я несказанно обрадовалась, увидев идиллическую картину: блудный отец вернулся
в лоно семьи – все были довольны и счастливы. Но настоящая сенсация ждала меня утром следующего дня.
Выйдя из маленькой комнаты, где спали мы с Лёлькой, я застыла на месте, остолбенела, можно сказать, как жена Лота, не в силах сдвинуться с места и отвести взгляд от разложенного посреди комнаты дивана. На нём под одним одеялом лежали они – мой отец и моя мать! Трудно поверить, но я впервые в жизни видела их лежащими вместе!
На этой идиллической ноте я было хотела закончить свою повесть, но вспомнилась ещё одна прекрасная картина, когда я видела своего отца совершенно счастливым, и мне захотелось описать её…
Так мало счастья и так много лишений выпало на долю моих родителей, что сердце сжимается от той несправедливости, с которой им пришлось столкнуться уже на старости лет.
Мой отец работал до последнего дня своей жизни и умер от приступа бронхиальной астмы в такси по дороге на работу. За каждый баллончик дефицитного лекарства ему приходилось бесплатно рисовать для поликлиники какую-нибудь наглядную агитацию, потому что в аптеке этого лекарства не было, а то, что имелось там в наличии, обладало сильно выраженными побочными действиями и приносило больше вреда, чем пользы.
Отец знал, что рано или поздно грудная жаба доконает его, поэтому в нагрудном кармане пиджака всегда держал записку с домашним адресом, по ней таксист и доставил его прямо к подъезду…
Часть четвёртая
Бикин
Не так живи, как хочется…
А. Н. Островский
Для моего отца счастливым оказалось лето, проведённое с нами в городе Бикине Приморского края. Это было второе, после Хабаровска, место службы моего мужа. Окончив училище с красным дипломом, Юра имел возможность выбирать, где ему служить. Можно было поехать в Германию – вожделенную мечту всех военнослужащих – но мы выбрали Дальний Восток: «не созданы мы для лёгких путей»…
Бикин – маленький городишко на границе с Китаем, где, почитай, все дома деревянные. Мы жили в деревянном офицерском доме, ходили в деревянную городскую баню, я устроилась на работу в деревянную вечернюю школу, Миша ходил в деревянный детский сад – кирпичными были только солдатские казармы да Дом офицеров…
Мы прибыли туда спустя несколько лет после событий на Даманском. Напомню, Даманский – маленький пограничный остров на реке Амур. В 1969 году там произошёл вооружённый конфликт, в результате которого погибли 58 наших военнослужащих – граждан КНР погибло тогда 800 человек. Такие несоразмерные потери объясняются тем, что с нашей стороны была применена ракетная система «Град».
Теперь этот клочок земли на Амуре площадью 0,74 квадратных километра в переводе с китайского называется Драгоценный остров. На острове – в настоящее время это уже не остров, а полуостров, соединённый с берегом насыпной землёй – установлен обелиск с именами погибших китайцев, возле которого китайские пограничники принимают присягу… Спустя четверть века после событий на Даманском, благодаря разработанному КНР в 70-е годы методу «отложенного спора», суть которого сводится к тому, что решение спорного вопроса выносится за рамки двухсторонних международных соглашений до тех пор, пока не «созреют условия», благоприятные и приемлемые для Китая. Благодаря такой тактике Китай за 25 лет получил от России столько земли, сколько не мог заполучить в течение полутора веков, в том числе 337 квадратных километров островной земли на реках Амур и Уссури…
Военный конфликт на Даманском нашёл отражение в фильме «Русское поле». Из этого фильма я помню всего один лишь эпизод: мать убитого в бою с китайцами сына склоняется над его гробом (мать играла Нонна Мордюкова, а сына – Владимир Тихонов). Внешность сына чудесным образом соединила в себе красоту лиц обоих родителей… Только одно это трагическое мёртвое лицо и осталось в памяти…
Через двадцать лет для Мордюковой эта сцена вновь повторилась, только не в фильме, а наяву, и у гроба сына стояла уже не одна мать, но и отец, Вячеслав Тихонов – их сын Владимир погиб от передозировки наркотиков.
Проблема наркомании в нашей стране замалчивалась до тех пор, пока не достигла такого масштаба, что уже не скроешь, только тогда о ней начали говорить – нет, не в новостях, а на учительских конференциях, где-то ближе к концу восьмидесятых. С учителями даже провели спецзанятие, где объянили, как распознавать наркомана по внешнему виду, по особенностям поведения, а также ознакомили с наркоманской лексикой: трава, колёса, дурь, ширнуться, приход…
Слава богу, среди моих учеников не было ни одного наркомана.
Когда спустя семь лет после событий на Даманском мы приехали в Бикин, угроза локальной войны на границе с Китаем была более, чем реальной: китайские провокации на пограничных островах происходили по нескольку раз на день. Наших офицеров то и дело поднимали по тревоге, и жёны никогда не знали, учебная это тревога или боевая. Муж неделями пропадал на этих клятых островах.
Местное население спешило покинуть город до начала боевых действий.
«Только бы успеть, только бы успеть!» – твердила завуч вечерней школы, куда меня приняли на работу (в обычной школе вакансий не оказалось). Бросив дом и пожитки, она уехала к сестре на Урал – завучем назначили меня.
В школе занятия шли утром и вечером: приходилось подлаживаться под рабочий график учеников. Контингент был самый разный: рабочие с лесопилки, строители, прапорщики, курсанты музвзвода мотострелковой части, но самыми необычными учениками были «химики»…
Вспомнился один анекдотический случай, связанный с «химиками».
В бикинские школы из Хабаровского пединститута по распределению прислали молодых специалистов. Один из них, вернее, одна, познакомившись на вокзале с молодым человеком, сообщила ему между прочим, что приехала работать в среднюю школу по направлению, – тот, почему-то очень оживившись, спросил:
-– А вы кто по специальности?
-– Физик, – простодушно ответила девушка, не чувствуя подвоха.
-– А я химик – будем знакомы! – широко, но как-то глумливо улыбаясь, протянул руку «коллега».
Подвох состоял в том, что «химиками» в народе называли зэков, находящихся в ссылке на строительных объектах народного хозяйства. На «химию» обычно попадали зэки из мест лишения свободы, реже – прямо из зала суда. Сразу после принятия этого закона осужденных отправляли исключительно на строительство химических комбинатов – отсюда и пошло выражение «отбывать срок на химии», но в скором времени ареал их применения сильно расширился… Те, кто в колонии был отобран начальством работать на стройке, считались везунчиками: они жили в отдельных общежитиях, получали зарплату, пользовались, хоть и ограниченной, но свободой.
Человек десять таких «химиков» учились в нашей школе, и надо сказать, что это были самые надёжные ученики: в отличие от остальных, они никогда не пропускали занятий, были активны на уроках, дисциплину не нарушали. За любое нарушение правил поведения их строго наказывали: сажали в карцер (специально отведенная комната на первом этаже общежития). Больше всего «химики» боялись отправки на зону, поэтому всегда были отменно вежливы и послушны.
Помню только один отвратительный номер, который отмочил (в прямом смысле этого слова) самый пожилой из зэков в конце учебного года. Неглупый, умеющий размышлять и задавать интересные вопросы, он был обходителен и улыбчив с учителями, а на директора смотрел с нескрываемым подобострастием – начальник! Но на выпускном вечере старый «химик» напился в хлам и был обнаружен лежащим в вонючей луже на карте СССР в кабинете истории (преподавал историю сам директор) – извольте радоваться, уважаемый Василий Матвеевич!
Наш директор, Василий Матвеевич Смецкой, всем своим видом внушал уважение. Фигурой и походкой он напоминал состарившегося Собакевича. В грубой лепке его лица наблюдалась некая ярусность: над тяжёлым, нависшим лбом свисал косой, побитый сединою чуб, над глубоко посаженными, цепкими, серовато-белёсыми глазами нависали кустистые, тронутые седой изморозью брови, крупный рыхлый нос нависал над большим мягким ртом любителя поговорить. Сам он не был толстым, но всё по отдельности в нём выглядело толсто, казалось, даже язык во рту тоже был толст. Язык не полностью подчинялся директору: вместо буквы «Ф» он произносил «ХВ»: «хвевраль», «потхвельчик» – несмотря на этот и другие дефекты речи, он был неутомимый говорун.
По старости лет Смецкой был разжалован из заведующего гороно в директора вечерней школы. Порядок в школе при нём был идеальный: школа блистала чистотой и ухоженностью. Между первым и вторым этажами, на лестничной площадке, висел уютный ростовичок Ленина в кепке. Ильич лукаво щурился, привечая каждого поднимавшегося по ступеням, и снисходительно смотрел вслед удаляющимся… Деревянная, без потёртостей, блестевшая свежей охрой лестница была увешана вазончиками с вьющимися растениями. В школе было теплее, чем у нас дома: кочегары работали не за страх, а за совесть, которую, однако, не забывал контролировать наш вездесущий директор.
В школу Смецкой приезжал на мотороллере. Собравшись куда-нибудь ехать, он всегда предлагал нам свои транспортные услуги, но, имея опыт одной поездки с ним, на вторую уже никто не решался…
От долгой работы на должности завгороно у Василия Матвеича остался один неизжитый пунктик – совещания. Каждый день он хоть на десять минут, да соберёт всех в учительской, чтобы дать какие-нибудь ценные указания. Нас, молодых и нетерпеливых, раздражала его въедливая дотошность.
Читать тихие нотации было для Смецкого чем-то вроде лакомства: вот мёдом его не корми, а дай вволю побрюзжать над чьей-нибудь неопытной душой, при этом он старался выбрать самую безответную девичью душу. Как правило, это была Светочка, преподаватель химии, терпеливая и старательная девочка, – он изводил её своим занудством… Застукав его за сеансом ласкового садизма, я сразу старалась пресечь эту постыдную старческую распущенность. Как ни странно, в этом случае он мне никогда не прекословил и сразу, недовольно кряхтя, по-медвежьи загребая ногами, уносил своё громоздкое тело из учительской… Вскоре, чувствуя мою поддержку, Света и сама научилась давать отпор директорским придиркам.
Моя антиадминистраторская тактика огорчала Василия Матвеевича, он приглашал меня в свой кабинет для беседы. Кабинет у него был шикарный, огромный, с добротной мебелью тёмной полировки. С директорского места, отделённый широким столом, он обвинял меня в подрыве его авторитета, говорил, что мы должны действовать согласованно, так сказать, быть в одной упряжке, и ставил в пример прежнего завуча. Чувствуя, что это именно тот случай, когда «в телегу впрячь не можно коня и трепетную лань», он всё же предпринимал последнюю попытку заставить меня войти в его положение.
-– Вот вы мне перечите во всём, Надежда, а сами не знаете, сколько мне жить осталось. Может, я скоро умру. У меня печень… Хотите, покажу свой язык?
Неуверенно пожав плечами, я всё же надеялась, что как-нибудь обойдётся без показа – нет, высунул. Как я и предполагала, язык был толстый.
-– Что, каков?
-– Белый, Василий Матвеевич.
-– Белый? А утром, когда я просыпаюсь, он покрыт коричневой слизью… Печень…
О, мой бог! «Коричневой слизью»… Кошмар! Зачем он это сказал?! Теперь буду представлять себе утренний язык Смецкого…
Я пообещала по возможности не выбиваться из общей упряжки и дуть с ним в одну дуду. Да, собственно, по-другому было и невозможно: нас связывала одна общая тайна, зловещее имя которой было «мёртвые души». Мы, как и незабвенный Павел Иванович Чичиков, имели дело с «мёртвыми душами» (тот, кто работал Школе рабочей молодёжи, меня поймёт). В ШРМ многое зависит от количества учеников – ставки, часы, зарплата – чем больше учеников, тем больше ставок, выше зарплата.
У нас не было права заставлять учеников ходить в школу, и многие из них переставали посещать занятия, но по «ревизской сказке» какое-то время, иногда довольно длительное, числились как «живые». Дамоклов меч внезапной проверки всегда висел над нашей головой – вот почему нам с директором нужно было дуть в одну дуду и тащить воз в одну сторону, чтобы не вызвать подозрения у проверяющих…
В свой кабинет я никогда никого не вызывала – дверь в него вела прямо из учительской и всегда была нараспашку. Кабинет был огромный и тёмный – я его не любила и сидела там только тогда, когда составляла расписание, а его приходилось перестраивать почти ежедневно в связи с постоянно меняющимися обстоятельствами. Меня эта игра в пятнашки поначалу очень увлекала, я научилась быстро и качественно менять расклад – обычно все оставались довольны моим расписанием: в нём не было «окон» – прежняя завуч, хоть и была математичкой, а «окнами» грешила постоянно.
Надо сказать, что в нашей школе кабинетов хватало на всех, даже у техничек был свой кабинет – узкая, длинная комната рядом с учительской, где на сдвинутых ученических столах стояли, блестя чистым стеклом, керосиновые лампы – их было штук десять. Как только вырубали свет, а происходило это довольно часто, технички зажигали лампы и разносили их по классам.
Случалось ли в нашей школе такое явление, как любовь? Да, конечно, случалось: возраст учеников примерно от шестнадцати до сорока предполагал наличие в крови тестостерона. Вот доказательство: лучший ученик выпускного класса, краса и гордость школы, влюбился в одноклассницу (не знаю, что он в ней нашёл), бросил семью и ушёл строить новое счастье…
Второй по качеству в масштабах нашей школы ученик девятого класса, весьма недурной наружности, серьёзный и воспитанный, монтажник-высотник по профессии (иногда он приходил на занятия в строительном шлеме) сделал лично мне официальное предложение руки и сердца. Произошло это неожиданно: никаких призывных взглядов с его стороны раньше я вроде бы не замечала – и вдруг после урока, дождавшись, пока все выйдут из класса, подойдя к столу, смущаясь, но не заикаясь, он признался, что влюблён в меня аж с сентября (признание произошло весной), и уже совершенно твёрдым голосом сообщил о своей готовности вступить со мной в законный брак(!) Возможно, он решил, что я мать-одиночка: иногда, чтобы не оставлять Мишу дома одного, я брала его с собой на уроки… хотя нет, он не мог не знать, что я живу в военном городке. Так или иначе, но предложение поступило, и оно прозвучало так убедительно и так трогательно, что я чуть было в порыве альтруизма не согласилась выйти за романтичного монтажника…
Любовь, повлёкшая за собой ужасную трагедию, случилась с нашей Светочкой…
Света – единственным ребёнок в семье – жила с родителями в Хабаровске, недалеко от парка, что на берегу Амура. Мы с Мишей не раз бывали в их гостеприимном доме. Светин папа, гражданский лётчик, считал себя счастливчиком: однажды в небольшой компании, поднимая тост за женщин, он признался, что любит свою жену так, как будто первый год женат. Это было видно невооружённым глазом – надо ли говорить, что свою единственную дочку они просто боготворили…
Какой была Света? Шатенка с серыми выразительными глазами, статная, высокая, всегда стильно одетая: сама могла сшить или связать любой наряд. Она была необыкновенно добра и привязчива. Она была… но её уже давно нет в живых. Она умерла в Бикине от воздушной эмболии, случившейся с ней после криминального аборта. Это произошло уже после того, как мы переехали в Москву: муж поступил в Военно-политическую академию им. Ленина.
Света писала мне в Москву грустные письма о том, что директор снова начал доставать её, что ей не хватает общения со мной: «… придёшь, заглянешь в кабинет – а там ты – и на душе веселей». Потом письма перестали приходить, потом приехала девушка, назначенная учительницей химии вместо Светочки, и привезла ужасную весть.
Оказывается, Света влюбилась в мальчика из музвзвода Серёжу Устименко, по прозвищу Лебедь, его прозвали так потому, что у него была слишком длинная худая для ворота гимнастёрки шея. Их в девятом классе было трое музыкантов из нашей воинской части – Сергей самый простодушный и наивный из них. Они были моими постоянными ночными спутниками по дороге из школы, ребята иногда подтрунивали над ним – он никогда не обижался и смеялся вместе со всеми. Мальчик из многодетной семьи, в шинели и в кирзовых сапогах (из-за худобы форма болталась на нём как на вешалке), вечно шмыгающий носом, он вызывал у меня острую жалость своим неприкаянным видом. Наверно, и Света полюбила его из жалости: кормила, одевала, шила ему стильные брючки и рубашки. Об этом рассказала приехавшая девушка, а мне Светочка ничего о Серёже не писала… можно понять…
Восемнадцатое марта – этот день для меня навсегда останется днём памяти и скорби по ней…. Ангел мой, Светочка, я не забываю тебя…
Вечерняя школа находилась в очень неудобном месте – за железнодорожным полотном между двумя переездами, до каждого из которых было одинаково далеко – поэтому несколько раз на дню, с риском переломать ноги или вообще бесславно погибнуть под колёсами, мне приходилось прыгать с высокого бордюра, перелезать через рельсы, часто под товарными вагонами, если они не были оборудованы переходной площадкой. Страшно, конечно, но и к такому риску со временем всё равно привыкаешь…
Ходить по железнодорожной колее было опасно и днём и, конечно, ночью, хотя ночью я никогда не возвращалась одна: меня охранял музвзвод. Но именно среди белого дня я подверглась нападению.
Сереньким весенним утром в своём светло-зелёном чехословацком пальтишке, беспечно размахивая «портхвельчиком», я шагала по шпалам, спеша на замену в соседнюю дневную школу. Железная дорога не пешеходный проспект – по ней никто не гуляет, она пустынна… Как вдруг я почувствовала, что какая-то неведомая сила отрывает меня от земли! Заболтав ногами в воздухе, я осознала, что кто-то сзади крепко держит меня, просунув руки под мышки. Чья-то глупая шутка? Да нет, не похоже: как-то уж слишком грубо и, главное, молча… Вот чёрт!! Хорошенькое дело!!
Инстинкт самосохранения – невероятно действенная штука: мне удалось вывернуться из непрошенных объятий. Ощутив под ногами землю, я повернулась и столкнулась со злобным взглядом узких азиатских глаз. Солдат! Здоровенный стройбатовец… Скотина!! Вместо того, чтобы броситься наутёк, я, глядя в звероватые глаза азиата, угрожающе прищурилась и прошипела: «Убью». Не отводя ненавидящего взгляда от взбесившегося от переизбытка гормонов животного, я присела, нащупав под рукою камень, зажала его в пятерне – зверёныш мне как-то сразу поверил. В его раскосых щелках мелькнул испуг – вдруг он повернулся и кинулся прочь. Видимо, нервное перевозбуждение толкнуло меня преследовать зверя – держа камень в занесённой для броска руке, я, как фурия, понеслась за ним следом… Через несколько мгновений остановилась и на меня напал безудержный истерический смех…
Из школы возвращалась поздно, часов в двенадцать ночи. Пока мы жили в деревянном доме, я оставляла Мишу с соседями по квартире. Когда переехали в новый панельный, приходилось оставлять с кем-нибудь из солдат, а иногда брала с собой в школу. На уроке Миша сидел тихо, слушал или рисовал. Узнав моё официальное имя, он был так ошеломлён, что несколько дней кряду бегал дома из комнаты в комнату, выкрикивая: «Кастантинова Надежда! Кастантинова Надежда!!»
Надо было срочно искать решение проблемы.
А не пригласить ли отца пожить у нас?
Отец не заставил себя долго упрашивать, и, благополучно преодолев расстояние в две тысячи вёрст, прибыл для оказания посильной помощи семье комиссара. Теперь за Мишу я была спокойна, а отцовы профессиональные навыки художника-оформителя никогда не оставались невостребованными.
Наш комиссар был поэтом в деле оформления Ленинских комнат. Кузьмич (так обычно называли моего отца) открыл ему секрет изготовления идеальных планшетов. Секрет был прост: прежде чем обтягивать раму ватманом, его надо смочить. Отец писал, рисовал и подбрасывал идеи, короче, внёс посильный вклад в дело наглядной агитации и пропаганды военнослужащих мотострелкового полка…
* * *
В Бикине у нас появился новый друг семьи, звали его Иван Григорьевич Визитов, личностью он был неординарной и даже, можно сказать, выдающейся. Муж познакомился с ним на сборах запасников, которых тогда почему-то все называли мабутами… Отставному сержанту запаса Визитову сразу понравился молодой замполит Юрий Павлович.
-– Вот каким должен быть командир, – повернув ладонь, как постамент, вверх, говорил Иван Григорьич, – а не то, что те, которые командовали нами тогда на войне. Те только и знали, что «давай, давай!»
Этот дифирамб пелся уже у нас дома за накрытым столом. Иван Григорьич не скрывал своего отношения к тем командирам, которые требовали от солдата только «давай, давай» любой ценой, – к ним у него имелись большие претензии. Визитов сокрушался не о том, что солдат не жалели – какая жалость на войне? – но слишком много жертв объяснялось головотяпством командиров, часто, особенно в последний год войны, их желанием выслужиться и получить награду. Об этом писал и Юрий Михайлович Лотман, всю войну прослуживший связистом в одном и том же артиллерийском полку. Добрым словом вспоминал он своего полкового командира, который не признавал «моды» бить по противнику прямой наводкой, которая закрепилась в армии после того, как она перешла в наступление. В их полку огневые позиции выбирались заранее, орудия укреплялись – поэтому обстрелы и атаки были результативными и число погибших было меньше в разы, чем в других частях…
Наш старший друг был первым человеком, открывшим мне глаза на то, что во время войны случаи, когда стреляли по своим, не были редкостью, что большое число потерь личного состава происходило по этой причине. Для меня это было ошеломляющей новостью. Мой отец, в отличие от Ивана Григорьича, никогда войну вслух не вспоминал и ничего о ней не рассказывал. Когда Иван Григорьич пускался во фронтовые воспоминания, отец сидел молча, глядя в стол, и, казалось, пережидал рассказ бывалого фронтовика: Волховский фронт не Украинский – у отца была своя правда о войне…
Иван Григорьевич, впервые переступив порог нашего дома, пришёл не с пустыми руками – он принёс свежевыловленного линька. Это был не тот «золотой линь», покрытый мелкой жёлтой чешуёй, описанный Константином Паустовским. Нет, это был дальневосточный линь, большая белая рыбина. Отец её быстро почистил (он любил чистить рыбу и делал это быстро и аккуратно). Я спросила у гостя, нужно ли отрезать хвост, на что он ответил уклончиво: «Скупая хозяйка жалеет масла, а плавники и хвост много берут его».
Вот дипломат!
Я решила не срезать ни хвоста, ни плавников, дабы не прослыть скупой хозяйкой в первый же день знакомства.
Рыба оказалась необыкновенно вкусной, и под рюмочку, под хорошую закусочку пошёл разговор. Иван Григорьич был дивным рассказчиком: его сопровождаемая жестами и мимикой речь текла свободно, ней не было ни мата, ни слов-паразитов, по отношению к собеседникам он проявлял максимум уважения и такта.
Помню, как-то раз я слушала его до утра, причём он строго следил за тем, чтобы налито было поровну, хотя, видимо, проявляя заботу обо мне, наливал не по полной. Когда утром отец и Юрка пришли на кухню, они застали нас за оживлённой беседой.
Несколько его военных историй я запомнила и хочу пересказать одну из них.
На Украине (не помню, в составе какой армии воевал Визитов) он попал в плен. Пленных загнали в вагоны для перевозки скота и повезли в неизвестном направлении. Иван Григорьич не был ранен, он был только контужен и решил во что бы то ни стало бежать. Я нигде, кроме как у Владимира Сорокина (писателя, родившегося через 20 лет после окончания войны) не встречала описания этих самых вагонов. Вагон у Сорокина в романе «Лёд» именно такой, каким я его себе представляла по рассказу Визитова.
Оглядев вагон и оценив обстановку, Иван обнаружил только одно отверстие – это было маленькое окошко, вырезанное в крыше вагона и забранное решёткой. Через такое окно в одиночку не убежишь: высоко, да и прутья решётки толстые – надо искать сообщника…
Пленные – особый народ, тут не каждому доверишься… Стал Иван прислушиваться к разговорам: эти собираются политрука выдать, те деморализованы: в глазах баранья обречённость…
Приуныл наш солдат, присел на кортах, прислонившись к шершавой стене вагона. Рядом с ним оказался вконец измученный человек с замотанной полотенцем шеей, как позже выяснилось, – военфельдшер. Незнакомец тихо спросил: «Бежать решил? Я тоже об этом думаю… Можно попробовать через ту дыру в крыше». Они сговорились попробовать раздвинуть прутья решётки с помощью полотенца, путём его скручивания.
Заняв место под окном и дождавшись темноты, приступили к осуществлению плана. До окошка одному было не дотянуться, поэтому держали друг друга на плечах по очереди. Металл оказался достаточно вязким – прутья начали понемногу подаваться под их усилиями. Когда образовалась дыра, в которую пролазила голова, фельдшер сказал: «Голова пролезла, значит и весь пролезешь – это я тебе как бывший акушер говорю. Беги, Иван, а у меня сил уже нету – второй день кровавый понос»…
Обнялись…
Вылез Иван на крышу: по мелколесью поезд идёт, и раскачивает его то в одну, то в другую сторону. Сообразил, что нужно прыгать тогда, когда поезд отклонится в сторону, противоположную предполагаемому прыжку. Выбрал момент – прыгнул… Задохнувшись от удара о землю, немного отлежался, проверил себя: вроде удачно соскочил, кости целы – и в лес…
Шёл ночами, днём прятался, где придётся, – наконец вышел к селу…
Приняла его одна баба, накормила, дала штатскую одежонку, рассказала, что в селе готовят к отправке в Германию партию молодёжи, в том числе дочку местного старосты, через два дня медкомиссия. Иван решил пойти ва-банк: пришёл ночью к старосте и сказал, что спасёт от угона его дочку, если тот поможет ему выйти на партизан. Старосте план Ивана показался приемлемым, да и выбирать было не из чего – согласился…
В день медицинского освидетельствования Иван зашёл в кабинет первым. Разделся – а ноги у него сплошь гнойными язвами покрыты.
-– Что такое? – спрашивает врач.
-– Не знаю, у нас вся деревня этой хворью страдает: очень заразная!
-– А ну-ка пошёл отсюда! – брезгливо отодвинувшись, заорал немец.
Остальных не стали даже осматривать – всех прогнали…
Неделю Иван как сыр в масле катался: не знали куда усадить, чем угостить…
«А вообще-то, – говорил бывший сержант Иван Визитов, – на Украине при немцах жители не слишком-то и бедствовали, да и в партизаны местное население не особо рвалось». Это было для меня новостью – такого в книгах не прочтёшь! Вот это да! Я вопросительно взглянула на Юрку – он утвердительно кивнул: «Да, да, верь ему». Так же он кивал в подтверждение слов Ивана Григорьевича о том, что наши «Катюши» долбали залпами по своим почём зря. Наш гость уточнил, что только ближе к концу войны вышел приказ Верховного по своим не стрелять – домашний эксперт подтвердил и это и назвал дату выхода приказа…
Невыносимо тяжело читать книги и смотреть фильмы о войне: каждый раз я становлюсь больной от жалости и безысходности. Но когда встречаю людей, прошедших через весь этот кромешный ад и сохранивших способность трезво оценивать события тех лет и говорить об этом, я верю им, хотя допускаю, что не всё в их рассказах правда…
Иван Григорьевич рассказывал, глядя перед собой, как будто кинолента его памяти прокручивалась перед его мысленным взором…
* * *
Так же живо и во всех подробностях рассказывал о свой фронтовой судьбе и Иван Иванович Рогинцев, девяностопятилетний ветеран войны, тот самый Иван, которого восьмилетним мальчиком родители привезли на площадку Кузнецкстроя. Биография Ивана Рогинцева так туго вплетена в биографию страны, что не выдернуть и ниточки. Если в 30-м ему было восемь, то в 41-м соответственно девятнадцать, а в 42-м он уже в составе артиллерийского дивизиона, оснащённого новейшими ракетно-миномётными установками «Андрюша» (модификация «Катюши»), участвовал в прорыве ленинградской блокады. Его рассказ об одном эпизоде войны передам с его слов.
Дивизион, сформированный в Москве в ноябре 1942 года, был доставлен к Ленинграду по железной дороге. Техника своим ходом была переправлена в осаждённый город по льду Ладожского озера, а личный состав дивизиона – на утлом судёнышке по воде канала, специально вырубленном во льду. И техника, и люди переправились хоть и с приключениями, но без потерь.
