Надежда Перкова
Висячие мосты Фортуны
Сосед Рощупкина, Морозов (из семьи староверов), учился хорошо, занятий не пропускал, у него тоже, как у Сергея, были голубые глаза, но холодные и непроницаемые. Дисциплину на уроке он не нарушал, объяснения слушал внимательно, но однажды, проходя мимо его парты, я случайно обернулась и увидела, как Саша, протянув руку к сидящей впереди девочке, ущипнул её за бок с оттяжкой и вывертом так, что та аж подскочила от боли. На один лишь миг его невыразительное лицо озарилось счастьем: просияли глаза, затрепетали ноздри тонкого носика – через секунду оно вновь стало холодным и сосредоточенным.
На перемене девочка призналась, что Саша часто обижает её, а я-то заметила всего один раз – и это в классе, где чуть больше десяти человек! Вот разиня!
Но каков искусник!
Что в таком случае нужно сказать злому мальчику? Так делать нельзя?
А если только мучительство доставляет ему настоящее удовольствие? Все равно нельзя?
Тогда попробуй заглянуть в его голубые ледышки и там прочтёшь: можно, но только надо стараться делать это незаметно.
Перевоспитывать? Но жестокость, как и доброта, – врожденные качества.
Конечно, я с ним поговорила, стараясь подбирать самые убедительные слова в пользу добра, а он слушал, слушал, опустив глаза, а потом вдруг вскинул голову, глянул на меня в упор и улыбнулся – у меня аж мороз пробежал по спине от этой улыбки… Все мои доводы пустыми скорлупками упали к его ногам…
После Нового года, когда тяжесть атмосферы и концентрация
недовольства, казалось, достигла апогея, энергия зла вдруг вырвалась и полыхнула пожарами. Почти каждую ночь в разных концах посёлка горел дом…
В учительской появились следователи из Мундыбаша, вёлся опрос свидетелей. Почему в школе? Наверно, сочли оптимальным вариантом.
В начале марта, после поджога восьмого по счёту дома, выявили, наконец, поджигателя. Им оказался пьющий и гулящий здоровенный черномазый мужичина, который решил той зимой свести счёты разом со всеми, кто ему когда-либо насолил. Последним он поджёг дом женщины, которая накануне отказалась налить ему самогонки в долг. Ночью он пришёл к её дому, подпёр дверь снаружи – и подпалил. Женщину спасли соседи, а дом сгорел дотла…
Поджигателя увезли в Мундыбаш, судили и, по слухам, припаяли ему за каждый сожжённый дом по году…
Мы с Созихой тоже чуть было не погорели, но это произошло уже в мае и среди белого дня.
Дело было так: сыновья тощей Тамары, вечно терзаемой голодом неутолённой злобы к свекрови, два малолетних, безнадзорных пацанёнка взяли спички, к морю синему… не пошли, а пошли к ветхому, заброшенному сараю, догнивающему недалеко от дома Созихи, и подожгли его.
-– Надя, горим! Ой, горим! Выноси вещи!! – заскочив в дом, с порога запричитала бабка со слезой в голосе.
Закрыв недопроверенную тетрадку, я положила её в общую стопку. «Оставлю на столе, пусть горят синем пламенем – причина уважительная», – усмехнулась я про себя, не придав особого значения словам суматошной старухи.
Выйдя во двор, я оценила обстановку: сарай полыхал вовсю – потушить его вряд ли удастся, ситуацию усугублял порывистый ветер, который нёс в нашу сторону искры. Вернувшись в дом, я положила в чемодан паспорт, побросала туда барахлишко и поставила его на крыльцо.
Прибежали соседи, стали черпать воду из нашего колодца и передавать вёдра по цепочке. Колодец был довольно глубокий – вёдра приходили с большим интервалом. Встав замыкающей, я хватала ведро и неслась с ним к дому, стараясь выплеснуть воду именно туда, куда долетали искры от горящего сарая. Мои действия были горячо одобрены зеваками, наблюдавшими со стороны: «Ишь учителка-то кака смекалиста: прям туда, куда нада, поливат!»…
Сарай выгорел дотла, а дом мы отстояли…
Что интересно, за время моего пребывания в Тельбесе произошло девять, считая сарай, пожаров, но ни на один из них не приехала ни одна пожарная машина. Странно, но факт…
* * *
Никогда ещё я не ждала наступления весны с таким нетерпением, как в тот год. И моя восемнадцатая весна пришла! Тронулся и прошёл лёд на реке, воссияло солнце, высохла непролазная грязь на дорогах. Невозможно было усидеть ни дома, ни в классе. Теперь почти все уроки, кроме математики и русского, я проводила на улице. Я научила детей всем дворовым играм, в которые когда-то играла сама; мы делали на пленэре зарисовки посёлка; читали стихи о весне русских поэтов:
Весна, весна! Как воздух чист!
Как ясен небосклон!
Своей лазурию живой
Слепит мне очи он. ….
Шумят ручьи! Блестят ручьи!
Взревев, река несёт
На торжествующем хребте
Поднятый ею лёд!
Дети показали мне места, где я ещё не успела побывать, – дивной красоты горное озеро с изумрудной водой, небольшое, но глубокое, говорили, что его глубина – семьдесят метров. Мы полюбовались озером, облазили пещеры вокруг него (я в своей жизни пещер ещё не видела). Они оказались неглубокими, но довольно просторными, там было темно, холодно и сыро…
Теперь каждое утро я обнаруживала на своём столе букетик нежных весенних цветов в маленькой фарфоровой вазочке: сначала подснежники, потом кандыки, потом огоньки, ландыши…
В конце весны на моё имя пришла бандероль. Почты в Тельбесе не было, пришлось топать три километра до Одра-Баша. Ну ничего, многие наши ученики живут в Одра-Баше и ходят каждый день туда–обратно…
Бандероль прислал отец, в ней оказались сушёные дафнии.
Что сие значит?! Не поняла…
И тут меня осенило: ещё в сентябре я просила своих домашних прислать корм для аквариумных рыбок – аквариум с зелёной водой, в которой плавало несколько гупёшек, стоял в учительской.
Рыбки давно подохли, аквариум унесли – о нём уже и думать забыли, а вот мой отец не забыл. Вспомнил!
Немного подосадовав на него, я пошла осматривать Одра-Баш. Посёлок мне показался более обжитым и ухоженным, чем Тельбес, тротуары выглядели поновее. Одра-Баш тоже выработанный рудник, но закрылся лет на десять позднее, чем Тельбес. Там сохранилась подвесная канатная дорога, по которой железная руда подавалась на обогатительную фабрику в Мундыбаш… Спасибо за экскурсию, папа.
Недалеко от дома Созихи протекал узенький ручеёк, впадавший в речку. Весной он наполнился талой водой, и в нём завелась рыба. «Рыба», конечно, громко сказано – местные называли маленьких, размером с мизинец, рыбок без чешуи голюнами. Бабка принесла из сарая две морды – плетёные из лозы ловушки для рыб – и поставила их в ручей.
Через пару часов она уже сидела во дворе и ловко чистила голюнов, надавливая большим пальцем им на пузичко, – внутренности с тихим писком вылетали сами.
Нажарив в масле огромную сковороду голюнов (они выглядели как крупные семечки), мы позвали на обед Соню с Ларисой. Деликатесное угощение понравилось соседкам. Прожаренная в масле рыбёшка действительно оказалась вкусной, а, может, здесь сработал фактор новизны: традиционная, однообразная пища приелась за зиму. В свою очередь Соня пригласила нас с ответным визитом на окрошку с редькой – это мы завсегда с дорогой душой…
Весне все возрасты покорны: жажда обновления выразилась у Созихи в виде навязчивой идеи.
-– Надя, сшей мне платье! – вдруг обратилась она ко мне с неожиданной просьбой.
-– Ульяна Степановна, я ни разу в жизни не шила ни на кого, кроме как на себя. У меня и выкроек-то на вас нет – не умею я обходиться без выкроек! Испорчу ткань – вы же меня платить заставите…
-– Не заставлю. Шей! Как получится, так и получится.
«Сшей да сшей» – пристала как банный лист, ей богу!
Пришлось кроить и шить Созихе штапельное голубое платье с рисунком, похожим на узор в калейдоскопе. Ничего так вышло… Надев его, она сразу же один в один стала похожа на фрекен Бок из мультфильма о Малыше и Карлсоне, и, главное, в лице сходство поразительное – домоправительница!
Посмотрела я на неё – и мне самой захотелось нового платья!
* * *
На выходные я поехала домой, купила в Старом универмаге симпатичный матерьяльчик, бежевый, в полоску того же тона, лёгкий и шелковистый, и за один день сшила себе новое учительское платье с отложным воротничком и короткими рукавами.
Когда платье было почти готово, в дверь кто-то постучал. Открываю – батюшки-светы! На пороге стоят Юркины мать и отчим: «А мы проходили мимо и решили зайти…»
От Октябрьского проспекта до улицы Пирогова всего-то десять остановок на трамвае – «случайно проходили мимо»…
-– Проходите, гости дорогие, присаживайтесь. Извините за беспорядок – шью вот. Удивительно, что вы меня застали: на один ведь только день и приехала…
Весь пол покрыт обрезками ткани и нитками – что и говорить, застали врасплох. На это, видно, и было рассчитано: надо же узнать, как, в каких условиях живёт та, которой будущий офицер каждую неделю шлёт письма. Здесь к месту будет вспомнить, что учительница труда, бесформенная тётка, которая пришла на место Ольги Сергеевны, сказала как-то обо мне: «Вот Надя – её любой офицер за себя возьмёт (офицер – предел мечтаний), а что она делать-то умеет?!»
Вот именно, что делать-то умеет? А не произвести ли нам «проверку на дорогах»? Небольшой такой шухер не устроить ли?
По моим предположениям, результаты проверки оказались таковы: комнатка, конечно, более чем скромная, зато девушка сама себя обеспечивает, платье за один день сшить может и вообще смелая, трудностей не боится: поехала одна в Горную Шорию. Чем не некрасовская героиня – «коня на скаку … в горящую избу …» А? Пожалуй, можно брать…
«Брать» – так говорят на Украине, когда речь идёт о замужестве (побрались – поженились)… Проработав почти десять лет в украинской школе, я полюбила и язык, и песни, и обычаи Украины. У одной нашей преподавательницы мовы был любимый тост, который она произносила ближе к концу застолья, обращаясь исключительно к замужним женщинам: «Дивки, пьемо за тэ, що нас побрали!» А то ведь бывает и так, как поётся в песне: «Ходити буду, любити буду, скажу по правди, – брати не буду», что в переводе на русский означает: «поматрошу и брошу».
Сказать по правде, сама Юрина мама, моя будущая свекровь, вне всяких сомнений, была женщиной исключительно замечательной.
-– Вот ты знаешь, Надя, – начинала она в своей обычной доверительной манере, заметив на трюмо мой тюбик крем-пудры, – Раиса Павловна была настолько хорошей женщиной, что ей не нужны были ни пудра, ни губная помада!
Видимо, хорошая в отличие от меня, которая не шагнёт за порог, не припудрив носа…
Редко встретишь людей, которые могут говорить о себе в третьем лице, но у Раисы Павловны это получалось легко и естественно. Она действительно была хорошей женщиной, и не только внешне, – чуждая каких-либо внутренних распрей, она была абсолютно цельным человеком. Её гармония с миром держалась на трёх китах: оптимизме, прагматизме и разумном эгоизме. Что и говорить, платформа устойчивая, однако не всем дадено загарпунить этих китов.
-– Надя! – с шутливым вызовом начинала свекровь, стараясь привлечь внимание всех домочадцев. – Кто придумал эмансипацию? Тургенев? Вот я бы ему сказала!! Ну сами подумайте, зачем русской бабе нужна эмансипация?!
Ах, Раиса Павловна! Очаровательнейшая Раиса Павловна!.. По утрам
она разгуливала по квартире в полупрозрачной нейлоновой сорочке, надетой на голое тело, и в маленьком передничке (почти как булгаковская Гела) и вся светилась счастьем в тёплых лучах семейного обожания. От избытка жизненной энергии ей всё время хотелось кого-нибудь подначивать – на крючок подначки попадался тот, кто быстрее всех заводился, обычно это был Юра. Николай Борисович – образец снисходительности и благодушия – давно привык к небогатому репертуару шутливых вызовов своей жены…
Мой отец, познакомившись с Юриной мамой, обрисовал её одним словом:
-– Раиса Павловна хитрая, – сказал он, растянув до невозможности все гласные в прилагательном.
-– Пап, ну что ты такое говоришь? Она не хитрая – она мудрая.
-– Кто тебе сказал? – он недоверчиво зыркнул на меня глазом.
-– Так она сама всегда говорит: «Раиса Павловна му-у-дрыя!»
-– А если я тебе скажу: «Константин Кузьмич – мудрец», – ты согласишься? – насмешливо спросил он.
Слово «мудрец» у него всегда было синонимом слову «хитрец». «Ну мудре-е-ец!» – говорил он о ком-нибудь, кто пытался его объегорить.
Мы посмеялись и решили, что мать мужа, как жена Цезаря, вне обсуждений…
В своё время Раисе Павловне довелось два года побыть офицерской женой: Николая Борисовича отправили в добровольно-принудительную командировку в танковую часть, которая после хрущёвской военной реформы остро нуждалась в технически грамотных офицерах.
Время, проведённое в военном городке туркменского города Теджен, было наисчастливейшим для Раисы Павловны, она вспоминала его с неизменным восторгом. Работать ей пришлось не в воинской части, а на гражданке. Однажды кто-то из местных сослуживцев «простодушно» спросил её:
-– А вот не могли бы вы, Раиса Павловна, объяснить нам, непонятливым, почему это вас, офицерских жён, называют овчарками?
-– А это в отличие от вас, штатских дворняжек, – сказала как отрезала офицерская жена.
Она при всяком удобном случае вспоминала эту историю, раз от разу всё больше гордясь своей находчивостью: «Раиса Павловна за словом в карман не полезет!»
Её тайная мечта осуществилась в судьбе сыновей: оба «выбрали» военное поприще, один – армейское, другой – флотское… «Такова се ля ви…» Кто это у нас так шутил? Кажется, Юрин бывший друг, Боря Берстенёв, хотя нет, сам Юрка и шутил, это его специфический юмор.
* * *
Главным событием той весны для Созихи был приезд деда, то есть мужа…
В один из майских дней, придя из школы, я застала дома такую мизансцену: посреди кухни стоит детская оцинкованная ванна, в ней сидит некто белый и румяный, но отнюдь не младенец, и, грозя кому-то пальцем, талдычит без умолку: «Сука-сука-сука, блять-блять-блять, аферистка-аферистка-аферистка…» Замолкнет на секунду и снова в той же последовательности: «сука-сука…»
Ульяна Степанна, в клеёнчатом фартуке поверх нового платья, поливая бело-розовое существо водой из кувшина, обернувшись ко мне, безрадостно сообщила: «Надя, это дед мой из Кузедеева приехал!».
Хорошенькое дело! Видала я в своей жизни дедов, но таких заводных – никогда…
Вынув деда из ванны, промокнув махровым полотенцем, бабка обрядила его в свои застиранные китайские панталоны, свободно болтавшиеся вокруг некрепких стариковских ляжек. Завершив очистительные манипуляции, она уложила бывшего мужа в свою давно остывшую постель.
Дед, наполовину утонув в огромной пуховой подушище, лёжа на спине, продолжал махать указательным пальцем, задавая ритм всё той же нескончаемой песне: «блять, блять, блять ….» Надо ли говорить, что он был в дымину пьян? Пьяный дед однако спать не собирался и всю-то долгую весеннюю ноченьку домогался он своей старухи: из кухни всё время слышалась возня, слезливые упрёки и грязные ругательства…
Боже милостивый! Откуда взялось на мою голову это лихо?! Чувствуя себя совершенно разбитой после бессонной ночи, наскоро собравшись, я пошла на работу…
Неужели банкет будет иметь продолжение? С этой мыслью я плелась из школы и, ещё не дойдя до дому, увидела подтверждение худшего варианта – будет! По деревянному тротуару мелкой трусцой в уже знакомых мне серо-голубых китайских панталонах, в калошах на босу ногу и со сковородкой в руке бежал дед Созин. Победно вскидывая сковородку и потрясая ею, как штандартом, он скандировал своё беспощадное: «Паразитка!!. Проститутка!!. Аферистка!!!»…
Подхожу к дому… что такое? Где калитка?! На её месте зияет дыра: заходите, забегайте все, кому не лень! Буйный нечестивец вырвал калитку вместе с петлями и унёс её в неизвестном направлении…
Посреди кухни сидела несчастная домоправительница и, горестно хлопая себя по ляжкам, причитала:
-– От же ж гад, от же ж скотина, всю-то жизнь мою изломал, изгадил, всю-то жизнь он меня позорит!… Надя, Христа ради, уйди ты от греха подальше, пока он не уедет. Иди к Соне, я с ней уже договорилась…
-– Ку-ку, старый шалунишка! Оставайся, злодействуй здесь по-мелкому, если тебе это в кайф, а я ухожу! – мысленно сделав деду козью рожу, я отправилась к девчонкам в учительский дом…
Учебный год заканчивался, мы сходили с детьми в Мундыбаш сфотографироваться на прощание. Я уже знала, что здесь ещё на один год не останусь: мне хотелось увидеть настоящую Горную Шорию, куда «только вертолётом можно долететь». Тельбес лишь с географической точки зрения можно считать Горной Шорией, на самом деле там не встретишь ни одного шорца – кого угодно, даже финна, но истинных аборигенов там нет…
После окончания учебного года я не спешила покидать Тельбес: хотелось поплавать в голубом озере, можно и в речке, походить по окрестностям. Никто из наших молодых учителей домой не торопился: ни Лара, ни Тоня, никуда не уезжал Николай Феоктистыч – и я тоже решила остаться до конца июня.
Самой счастливой из нас тем летом в Тельбесе была Тоня: они с Геной Хаустовым уже всё для себя решили и безмятежно наслаждались счастьем узнавания друг друга. Оба рослые, атлетически сложенные брюнет и блондинка – на них приятно было смотреть…
У Ларисы с Вовой тоже всё было решено, они давно уже жили как муж и жена, а зарегистрироваться собирались после наступления беременности, но «залететь» в Ларины планы пока не входило. Володя часто приезжал к ней на выходные (сам он был, как и она, родом из Шерегеша, учился в СМИ)…
В начале июня к Ларе приехала сестра, худенькая шестнадцатилетняя девочка. При первом взгляде на неё в глаза бросался слегка выпирающий живот. Лариса рассказала мне, какую ужасную трагедию пришлось пережить этому ребёнку. Лена встречалась с мальчиком, забеременела от него – ничего не подозревающие родители обратили внимание на растущий живот слишком поздно. Аборт делать было уже нельзя – решили ждать до шести месяцев и вызывать искусственные роды…В маленьком посёлке ничего нельзя утаить, и девочка сразу после родов приехала к сестре, чтобы не видеть осуждающих глаз, не слышать змеиного шипения в спину…
«У нас секса нет»! Зато у нас есть дикое положение дел с половым воспитанием, с замалчиванием всего, что связано с сексом. Неумение молодых пользоваться средствами контрацепции породило в советском социуме множество трагедий. Девушки, забеременев, чтобы избежать огласки и позора, шли на что угодно: на криминальный аборт, вешались, травились…
На Дальнем Востоке, в забытом богом городишке, под названием Бикин, где я работала завучем вечерней школы, от воздушной эмболии вследствие криминального аборта погибла моя любимая подруга – прекрасная, трепетная девушка, приехавшая в бикинскую школу по направлению после окончания Хабаровского пединститута… Не могу, не могу с этим смириться до сих пор!…
Я видела во время прохождения медицинской практики в Новокузнецкой горбольнице (в пединституте готовили медсестёр для гражданской обороны) необыкновенной красоты девичье тело, распростёртое на операционном столе. Девушку только что вынули из петли – врачи готовились делать ей трахеотомию. Причина попытки суицида – беременность.
Страх признаться родителям, ужас позора огласки часто оказывались для девушек сильнее страха смерти. Уверена, что даже статистика этих смертей не велась, но число таких жертв огромно. О, варварская, безжалостная к своим гражданам страна!.. такой была, такой и остаётся…
Сколько искалеченных судеб, сколько невосстановимо утраченного здоровья, сколько смертей можно было бы избежать, если бы общество не отторгало девочек, попавших в беду, а оказывало им всяческую поддержку и помощь. Что девочки! Я помню, в Тельбесе местных женщин больше всего занимал только один вопрос – выбор между незащищённым сексом и абортом, как будто третьего не дано! Наши технички говорили об этом даже за праздничным столом: «Уж лучше я поеду в Мундыбаш и выскоблюсь, чем мужику откажу!».
«Побежала, быстренько выскоблилась – и всё!» – доверительно сообщила мне одна уважаемая дама, сотрудница НИИ. И всё? И всё!
Недавно узнала, что в стране Советов действовал закон, согласно которому применение обезболивающих средств при аборте не предусматривалось в неевропейской части России, то есть, начиная с Урала и до Камчатки, бедных женщин потрошили вживую, без обезболивания! О, варвары! О, изверги! Нет вам прощения!
* * *
Июнь в Тельбесе! Роскошный, жаркий июнь… Приехала Лёлька. Каждый день плаваем в озере. Мы, ни разу не видевшие моря, теперь могли представить, какого оно цвета и какой глубины. Позже воду такого же изумрудно-лазурного цвета я увидела не в море, а в озере Иссык-Куль…
Страшно и весело плыть, чувствуя под собой семидесятиметровую бездну; говорили, что когда-то в озеро сорвалась и утонула корова. Лёлька не знала ни про семьдесят метров, ни про корову и плавала спокойно. Мы плавали там в гордом одиночестве: кроме нас в этом озере никто больше не купался – все нормальные люди купались в реке.
«Тельбес – быстрая река. А кругом, кругом растут цветочки, ароматом отдаёт!» –авторская песня одного местного жителя, которую он под собственный аккомпанемент исполнял в клубе на сельском празднике.
В том месте, где на горке стоял учительский дом, внизу, под скалистым обрывом, река была довольно глубока; там купались и загорали наши учителя и кое-кто из местных. Я приходила туда ближе к вечеру пообщаться с коллегами.
Феоктистыч ловил хариусов выше по течению, там, где начинались перекаты, и приходил делиться… нет, не рыбой (её было немного), а особенностями ловли хариуса. «Хариус – рыба осторожная, лучше всего она клюёт на перекатах, в мелкой с быстрым течением воде», – сообщал он бесполезные нам сведения. Сейчас подумала, а ведь я даже не знаю, как он выглядит и какой он на вкус, этот хвалёный сибирский хариус, которого так трудно поймать! Щук, тайменей, налимов – как же, едали! А вот хариуса – ни разу…
В один из таких вечеров кто-то сделал нам с сестрой приятный сюрприз, оставив на моём столе фотографию: мы с Лёлькой – я впереди, она, немного отстав, – возвращаемся с озера в одних купальниках по верхней тропинке; виден дальний подвесной мост и вообще ракурс отличный. Кто нас снял? Когда? До сих пор не знаю.
На этом же фото, но уже с обратной стороны и уже дома в Новокузнецке, мы вдруг обнаружили надпись: «Как вы хороши! А! Спасу нет! Серёжа (сосед). Это я! Ха-ха-ха!!!». Автограф оставил наш сосед с пятого этажа Серёга Блинов, студент СМИ, но когда он ухитрился это сделать – тоже загадка. Двери нужно запирать – тогда и загадок будет меньше!
Кончился июнь, настало время уезжать. Надо было подумать, на чём добираться до Мундыбаша – машины через Тельбес случались крайне редко. Собрав чемодан, я вышла на дорогу и стала ждать и… о чудо!.. вдалеке послышалось тарахтение мотора и вскоре показалась полуторка.
На мой сигнал шофёр остановился. Он был пьян в дымину, но выбирать было не из чего, надо ехать: чемодан с книгами переть восемь километров я всё равно не состоянии. Считай, что повезло! Водитель, с трудом держась на ногах, забросил чемодан в кузов, я села в кабину – поехали!
Пока ехали по логу, где дорога каменистая, он ещё как-то рулил, а как только выехали на трассу, закуролесил мой водила: крутанёт руль в мою сторону и отпустит, а сам валится набок к окну – я кручу от себя, он на меня – так зигзагами и проехали примерно половину пути, после чего он упал на руль и вырубился полностью.
Что прикажете делать?
Пришлось ждать. Довольно долго. Проспавшись и протрезвев, он быстро довёз меня до станции…
Часть вторая
Усть-Анзас
Когда могущая Зима,
Как бодрый вождь, ведёт сама
На нас косматые дружины
Своих морозов и снегов…
А. С. Пушкин
Легко попасть туда, куда в общем-то никто не рвётся.
-– Хотите преподавать немецкий язык в одном из отдалённых сёл Горной Шории? Прекрасно! Вот вам направление в Усть-Анзасскую восьмилетнюю школу за подписью завгороно товарища Хлебоказова.
-– Хлебоказов? Друг Павлика Морозова? – неудачно пошутила я над «говорящей» фамилией заведующего.
«Хлебоказов, Скороделов – какие-то у ваших просвещенцев фамилии специфические», – иронизировал Юра…
То, чему в географических названиях Кемеровской области предшествует словечко «Усть», знайте, что это настоящая Тьмутаракань, место, где Макар телят не пас и куда только вертолётом можно долететь. Короче, куда хотела, туда и попала.
В конце августа я уже сидела на своём видавшем виды, но всё ещё прочном чемодане посреди изумрудно-зелёной вертолётной площадки посёлка Усть-Анзас и потрясённо взирала на открывшуюся передо мной грандиозную панораму настоящей Горной Шории.
Упираются в небо горы, покрытые хвойными лесами, снежные вершины некоторых из них теряются в облаках. Через хрустальную призму чистого воздуха краски природы выглядят первозданно свежими и ошеломляюще яркими. Тайга вплотную подошла к посёлку со всех сторон, оставляя свободным только выход к реке – тут явно доминировала природа, она не то чтобы подавляла, но внушала почтение. Смирись, гордый человек, никакой ты здесь не хозяин…
Как-то незаметно для себя я очутилась в окружении черноволосых и узкоглазых ребятишек. Ошеломленная увиденным, утратив чувство реальности и потеряв дар речи, я молча смотрела на них – они на меня. Услышав, что они переговариваются между собой на каком-то неведомом мне наречии, я ещё больше потерялась… Вдруг в голову
пришла спасительная мысль: книга! Достав из чемодана иллюстрированную книгу, я начала переворачивать страницы, стараясь, чтобы картинки видны были всем. Детишки, быстро передислоцировавшись ко мне за спину и сгрудившись плотнее, продолжали молчать… И вдруг – о, чудо! – они хором выдохнули: «Ленин!». К счастью, книга изобиловала портретами вождя, и каждый раз, увидев его, дети радостно выкрикивали знакомое имя, как пароль межнационального общения. Так что, да, в той неловкой ситуации Ленин меня выручил…
Учительский дом стоял на пригорке и, как сказочный теремок, был под завязку набит жильцами – мне места в нём не нашлось.
Что прикажете делать?
Пошла по указанному адресу искать избу, где принимали квартирантов: выбирать не из чего – пришлось селиться у аборигенов.
Старуха шорка, принявшая меня на постой, напоминала высушенную временем мумию: тощая, плоская, слегка надломленная в пояснице, как хлипкое деревце на ветру. По бокам её пергаментного узкоглазого лица свисали седые космы, выбившиеся из-под платка, завязанного концами назад, как бандана. Её одежда выглядела такой же вневременной, как и сама старуха: шаровары и нечто вроде туники ниже колен – всё цвета пепла…
Старая шорка курила трубку, сидя по-турецки на пороге своего дома. Говорить она была расположена ещё меньше, чем дети, реагировавшие только на Ленина. Из того, что я ей говорила, она кое-что понимала, но сама ни разу за всё время, что я прожила у неё, не произнесла ни единого слова по-русски, она даже имени своего не назвала, и я стала звать её просто «баушка».
Свою кошку она подзывала с порога скрипучим, прокуренным, лишённым ласки голосом: «Кэц! Кэц! Кэц!».
Эту бабушку можно было легко представить в вигваме среди индейцев, но она жила в потемневшей от времени бревенчатой избе, состоявшей из комнаты с нештукатуреными стенами, дощатым некрашеным полом и длинных, пустых, с узким оконцем сеней, причём сени не были пристроены, как в русских избах, а составляли единое целое со всем срубом.
Единственная комната служила ей и кухней, и спальней. В ней стояло две кровати: одна двуспальная – у окна, вторая узкая – у порога. По всей видимости, старуха всегда держала постояльцев: на узкой койке спала сама, а на широкой у окна – квартиранты. Столов тоже было два, на хозяйском стояла посуда из почерневшей от времени бересты, в чёрной миске лежало, не растекаясь и не вызывая аппетита, нечто осклизлое, напоминавшее по цвету и консистенции сметану.
Печки тоже было две: кирпичная, а рядом – круглая металлическая буржуйка. Жилище довольно убогое и мрачное, но директор успокоил меня перспективой скорого переезда в новый дом, который вот-вот должны были достроить.
Все шорские дома обнесены забором из положенных горизонтально жердей – никакого штакетника или какого-нибудь вертикального частокола там не встретишь, кроме, разве что, плетней. Что характерно, калиток там тоже нет: просто в одном месте верхняя жердина снята, чтобы не слишком высоко было перелазить.
Моя старушка, несмотря на кажущуюся ветхость, перемахивала через жерди с кошачьей ловкостью и вообще была на удивление легка и проворна, как лермонтовская Ундина, только песен на крыше не пела. Мне иногда начинало казаться, что баушка владеет, сама того не подозревая, способностью телепортации: её можно было видеть почти одновременно в разных местах – вот она сидит, как вождь краснокожих, с трубкой в зубах на пороге своего дома, а через мгновение она уже куда-то чешет по ту сторону забора…
Наверняка, она была язычницей: противоестественно, живя среди первозданной природы, не поклоняться какому-нибудь божеству. Я всюду искала взглядом что-нибудь похожее на деревянного или каменного идола, но тщетно: ничего подобного ни в доме, ни во дворе обнаружить не удалось…
Ни церквей, ни икон, ни идолов – на кого же ты молишься, шорский народец?
Неужто всё совсем просто: живём в лесу, поклоняемся колесу.
Колесу… или бубну? Шаманскому бубну.
Шаманы были, среди них встречались даже женщины. А вдруг и моя хозяйка камлает?…
Очень может быть: представить её, потрясающей украшенным разноцветными ленточками бубном, скачущей вокруг костра в состоянии священного экстаза, хрипло выкрикивающей заклинания, – для этого и особого воображения не требовалось…
Ближе к концу сентября ко мне подселилась Маша, учительница пения, но на поведении хозяйки появление нового жильца никак не отразилось: она по-прежнему смотрела мимо нас, сквозь нас – мы для неё не существовали. Никакой враждебности или раздражения – нет, ничего такого, просто полное безразличие…
В начале нулевых один мой старый знакомый, армейский политработник в отставке, участвовал в миссионерской экспедиции по отдалённым сёлам Таштагольского района. Возглавлял миссию православный священник. Миссионеры сплавлялись по Мрас-Су на плотах; причалив к берегу какого-нибудь шорского поселения, они собирали народ, проводили разъяснительную работу и предлагали желающим принять обряд крещения тут же, на берегу. Если верить словам рассказчика, от желающих обратиться в христианскую веру просто отбою не было…
Чудны дела Твои, Господи!..
Помню, заходя в церковь, бывший политработник размашисто крестился и отвешивал поясной поклон, сопровождая его широким жестом правой руки от плеча до пола – и все, что ни есть народа в церкви, смотрели на него с нескрываемым удивлением.
