Надежда Перкова
Висячие мосты Фортуны
Свиньи в Усть-Анзасе тоже водились, но увидеть их довелось только зимой: иногда по заснеженной улице во всю прыть, на какую только способен, мчался поросёнок, поджарый, мелкий, покрытый густой шерстью палевого цвета, и пятак у него был не розовый, а ярко-красный.
Шорцы сохраняют мясо так: режут его на ленты, солят и провяливают – получаются тёмно-коричневые эластичные ремни.
Посёлок, плотно окружённый тайгой, не имел пастбищ, часто доходили слухи, что у кого-то из жителей медведь задрал корову. Даже не слишком углубляясь в лес, можно было наткнуться на хозяина тайги, поэтому пойти за грибами – и мысли такой не возникало. Больше, чем медведя, я боялась рыси. Отец рассказывал, что рысь прыгает с дерева на плечи и сразу ломает шейные позвонки. На меня в детстве его рассказ произвёл такое жуткое впечатление,
что даже и сейчас, заходя в какой-нибудь редкий лесок, я внутренне сжимаюсь, помня о возможном прыжке дикой кошки…
Многие жители посёлка занимались охотой и сдавали пушнину в заготовительные конторы. Дорого ценились только соболя – где-то по пятьдесят рублей шкурка; норка – десять-двадцать; колонки, белки шли по три рубля, на зайцев, как и на волков, вообще охотников не было, а медвежья шкура стоила около четырёх червонцев.
Тяжелый и опасный промысел – охота. Зимой, в лютые морозы, на коротких, обтянутых мехом, широких лыжах охотники уходили в тайгу, что интересно, среди них была одна женщина. Однажды я видела её: с красным, обветренным лицом, дородная, рослая (что редкость для шорок), суровая на вид – настоящая шорская Брунгильда!
В сравнении с другими жителями охотники считались зажиточными людьми, но особо богатых и среди них не водилось. Все знали, что у них можно недорого купить любую шкурку, но даже и за такую цену желающих покупать было немного… При нашей учительской зарплате в семь-восемь червонцев не особо разбежишься отовариваться мехами. Среди нас была только одна настоящая покупательница – завуч Валентина Егоровна.
Однажды она пригласила нас с Машей и Любу Локтеву к себе на чай.
Дело было осенью. Завуч, в полосатом шерстяном свитере ручной вязки, поджидала нас у своего дома. Увидев её ещё издали, мы залюбовались ею – такую женщину выхватишь взглядом из любой толпы: выше среднего роста, с горделивой осанкой, с пышной шапкой белокурых волос, подстриженных в каре, на высоких тонких с рельефными икрами ногах – она походила на породистую лошадь, фаворитку забега…
В школе она была в меру строгой и официальной – дома оказалась приветливой и радушной, но до дружеской ноги у неё, по-моему, ни с кем не доходило…
Валентина Егоровна поставила на стол бутылку сухого вина, конфеты, нашлась и общая тема для разговора. Для начала она заявила, что учителя – самые нелепые и странные существа на свете.
Мы удивлённо выпучили на неё глаза: ничего себе заявочка!
Она принялась доказывать столь нелестное мнение о нашем брате на примере учительницы Игорька Ангелины Григорьевны.
Поразительно!!! Это ж надо – такое совпадение! Ангелина Григорьевна была и моей учительницей в седьмом классе, и, правду сказать, более нелепого создания, чем она, я в жизни своей не встречала.
Мы с Валентиной Егоровной наперебой принялись описывать в деталях все её прибамбасы.
Начали с одежды: она носила какую-то вязанную из шёлковых нитей бордовую кофту с пупырышками и бесформенную юбку миди, местами переходящую в макси, хотя это ерунда: учителя – люди небогатые и
нарядами не блещут. Но её манеры, они были действительно странными. Ангелина Григорьевна во время объяснения на уроке, в приватной ли беседе непрестанно жестикулировала, стараясь как-нибудь пофасонистей сложить пальчики, оттопырить мизинчик или выгнуть лебедя рукой.
С её лица никогда не сходила рассеянная, слабая улыбка, даже когда ставила двойку, она смотрела в журнал затуманенным лёгкой нежностью взглядом. Речь её, жеманно-вычурная, с закатыванием глаз, напоминала речь уездной барыньки – и на этом тоже можно было бы не заострять внимание, будь она хорошим профессионалом.
Скуку, раздражение и недоумение – вот что испытывали мы на её уроках. Но после урока она не спешила покинуть класс и не прочь была поболтать с теми, кто подходил к учительскому столу, чтобы заглянуть в журнал, – иногда их там ждал такой сюрприз, что мама не горюй! Например, однажды я обнаружила там в кильватерном дружном строю аж три двойки подряд.
По русскому? Откуда? Когда? За что?
С томной улыбкой Ангелина Григорьевна ответствовала мне косвенно, обходя стороной прямо поставленные вопросы:
-– Некоторые мальчики из 7-А спрашивают меня о тебе, и я им отвечаю: Надя могла бы быть лучшей ученицей класса, но… девочка не слишком старается.
Учительница взглянула на меня по-матерински устало и ласково…
Ласковая моя, – хотелось сказать мне, – мало того, что три двойки подряд поставили неизвестно за что, так ещё и мою успеваемость с какими-то посторонними мальчиками обсуждаете – и всё это с видом благородной смолянки…
Валентину Егоровну «смолянка» донимала бесконечными вызовами в школу по поводу поведения Игорька: она была его классным руководителем (вот где тихий ужас!)
Странности учителей – тема, конечно, неисчерпаемая, но цель нашего визита была в другом: мы жаждали узреть меховые богатства Валентины Егоровны.
Наконец, она достала из-под кровати чемодан, из него – полотняный мешок и начала выкладывать на стол… боже! Одни соболя! Они были подобраны по колеру: пара рыжих, тройка тёмных, ещё каких-то седых – комплектов было штук семь. Она брала их по очереди, подносила к свету, встряхивала – мех играл и искрился под острыми лучами голой электрической лампочки. Женщина прикладывала пушистое чудо то к голове, то к шее, то к бёдрам – манифик, шарман, адорабль!
Выделка, конечно, не ахти какая: скорняки из охотников никудышние – скорняков нужно в городе искать, но всё равно это было настоящее богатство, можно сказать, сокровище…
* * *
Я хочу подняться в горы,
Где живут простые люди,
Где свободно ветер веет
И легко усталой груди…
Так писал немецкий поэт-романтик Генрих Гейне. Да, отчасти он прав: воздух в горах, действительно, отличный, а вот «простые люди»…
Вернувшись после ноябрьских каникул, я застала в шорской хате такую картину: дверь в дом нараспашку, на невероятно загаженном, заплёванном полу, среди каких-то ошмётков и огрызков, сражённые огненной водой, лежат вповалку человек пять шорцев. Баушка, свернувшись серым клубочком, тихо сопит на своей койке. От перегара не продохнуть, а в углу на скамейке сидит мальчик лет тринадцати и обречённо смотрит на весь этот бедлам…
-– Ты кто? Ты чей? – затормошила я отрока – молчит как партизан: не вступают в диалог с незнакомцами шорские дети…
Засунув дорожную сумку под кровать, я пошла смотреть, как продвигаются дела со строительством нашего дома… Пора признаться, дом был, конечно же, не новый, а старый, нуждающийся в капитальном ремонте: там нужно было сложить печку, обновить сени и ещё чего-то доделать, как говорится, довести до ума…
Ремонт подходил к концу – и через пару дней мы с Машей, поспешно побросав в чемоданы свои пожитки, с радостью покинули осточертевший вигвам.
-– Прощай, баушка! Я тебя никогда не увижу! Я тебя никогда не забуду!
Дом был поделён на две половины: в одной поселись мы с Марией, в другой – муж с женой, русские из бригады строителей…
Казалась бы, зима на носу, глушь невообразимая, почти полное отсутствие цивилизации, ни денег, ни тёплых меховых вещей – чему радоваться? Но мы с Машкой были счастливы, поселившись в нашей (только нашей!) половине дома.
Качество жизни на пороге предстоящей зимы во многом зависело от качества печки, а она особого доверия не внушала: наспех сложенная из кирпичей, даже не из кирпичей, а из их половинок, с уходящей в крышу металлической трубой – примитивная плита с двумя конфорками. Собственно, та же буржуйка, только сложенная из старых кирпичей, главное, труба фиговая, из тонкого железа и не обложена кирпичом – топи не топи – всё равно тепло уйдёт прямиком вверх, на крышу…
Две железных койки, два стола, два стула, ведро, оцинкованная ванна (как же без неё?), топор, кочерга, кое-что из посуды – вот и всё наше имущество, но в добавок к нему и кое-что ценное, а именно: чувство полной свободы и независимости. Оно того стоило? Конечно, стоило! А кому свобода даётся без лишений?
Занавеской с зайцами мы разделили помещение на комнату и кухню, оставалось как-то украсить наше жилище. Девчата на Горке сплели из чёрных ниток паутину и паука над умывальником, а мне хотелось изобразить на стене что-нибудь большое и романтическое…
Леонардо да Винчи предполагал, что первым произведением изобразительного искусства была черта, обведённая вокруг тени человека, брошенной солнцем на стену. Эта идея пришла в мою голову независимо от Леонардо, с единственной разницей, что тень была не от солнца, а от керосиновой лампы.
Усадив Марию на стул и определив место керосиновой лампы, я осталась довольна изумительной чёткостью тени. Дело за малым – выбрать позу. Пробовали разные – позы были, но красоты … увы и ах: Машка особой грацией не отличалась, к тому же была довольно упитанна. Ей надоело выполнять мои команды: «откинь голову, протяни руки», «закинь руку за голову, выгни спину»…
Наконец, она поднялась и сказала: «Сама садись в позу, а я тебя обведу».
Так на белой стене запечатлелась моя романтическая тень, обведенная синей гуашью…
* * *
Зима пришла красоты невиданной и неслыханной. Снег был такой белизны и так сиял на солнце, что можно было ослепнуть от этого блеска.
Откуда у нас появились собаки?
Однажды я заметила, что какой-то пёс, заскочив в сени, схватил пачку масла – и был таков. Операция по уводу масла заняла миг времени, но я успела заметить, что пёс белый…
Ласковыми словами и угощением я постепенно приручила его. Так у нас появился Белый и стал моей любимой и единственной в жизни собакой. Потом к нашему шалашу прибился большой, лохматый, чёрный пёс – он стал Машиным, она назвала его Бой. Сколько радости и живого тепла привнесли в нашу жизнь эти великолепные животные! Благодаря им мы с Машей полюбили долгие прогулки по закованной в лёд Мрас-Су.
Когда в морозный солнечный полдень идёшь по реке тропинкой, протоптанной в девственно нетронутой снежной равнине, а впереди бегут две радостные собаки – их собачье ликованье передаётся и тебе. Как легко и весело они мчатся по туго натянутому снежному покрывалу, неудержимые, точно пущенные из лука стрелы! Особой стремительностью отличался Белый: едва касаясь лапами наста, он как будто стлался по белому полотну, почти сливаясь с ним. Бой был старше, уже несколько тяжеловат, и слишком далеко не убегал…
На противоположном от посёлка берегу, вдоль реки, сплошной стеной стояла тайга, тоже плотно укутанная снегами, – одни только тёмные концы еловых лап высовывались из-под белых льдистых шуб. Бой
тараном пробивал брешь в плотной толпе деревьев – и тотчас на него обрушивалась лавина снега. Освежившись под снежным душем, с забитой снегом шерстью, он выскакивал на тропинку и передёргивал всею своей лохматой шкурой – снег летел с него во все стороны…
Набегавшись, собаки начинали выписывать вокруг нас кренделя, предвкушая обед. Гонимые волчьим аппетитом, мы все четверо спешили домой. Маша быстро растапливала остывшую печку, я разогревала обед, кормили собак и маленькую молчаливую кошечку (шорские кошки меньше обычных).
После обеда в нашей «семье» наступало время блаженного отдыха.
Мы с Машей укладывались по койкам. Когда спать не хотелось, болтали, я пересказывала ей сюжеты любимых книг; собаки дремали на полу, кошка – на кровати, в конце концов и мы с Машей начинали кемарить…
Изредка зимними вечерами на свет нашего подслеповатого оконца, со вставленными внахлёст половинками разбитого стекла, заходили два друга с гитарами за спиной – два фельдшера, попавших в этот таёжный тупик по распределению. Виктор работал в Усть-Анзасе, а второй (не помню имени) – в Усть-Ортоне.
Витя, вполне интеллигентный мальчик, косил под битлов: стрижка, пиджак без ворота, жёлтая цепь под воротником белой нейлоновой рубашки. Косил-то он под битлов, но песни пел из репертуара Высоцкого.
Ортонский фельдшер, длинный, как жердь, нескладный, как Жак Паганель, в таких же, как у жуль-верновского ботаника, круглых очках, прибегал на лыжах из Ортона в гости к Вите – для милого дружка тридцать вёрст не околица…
Витя и Паганель никогда не пели дуэтом – всегда по очереди. Из Витиного репертуара меня ужасно волновала песня про Кассандру:
Без устали безумная девица
Кричала: «Ясно вижу Трою,
Павшей в прах…»
Но ясновидцев, как и очевидцев,
Во все века сжигали люди на кострах!
Это было ново и потрясало меня – Маша дышала ровно…
У Паганеля был совсем другой репертуар: он пел о соблазнах жизни и превратностях судьбы.
Искры камина горят, как рубины,
Переливаясь огнём золотым.
Из молодого цветущего, юного
Стал я угрюмым, седым и больным…
Его любимой была песня о бредущем в пустыне караване контрабандиста Джафара-Али:
Богатствам его нет числа,
Богаче он был паши,
Но погубил его план
И тридцать три жены…
Неслышно для других в мой слух проникало звучание другой гитары и другой голос запевал в моей душе:
У Геркулесов столбов лежит моя дорога,
У Геркулесовых столбов, где плавал Одиссей.
Меня забыть ты не спеши, ты подожди немного,
Ты вина сладкие не пей и женихам не верь…
Юра пел «мужикам не верь», но гораздо чаще вспоминалась другая его песня:
Каюр погоняет собак,
Как тысячу лет назад,
А я для него чужак,
Хотя по закону брат…
А вы там на материке,
За тысячу тысяч вёрст,
Гадаете вы по руке
Живой я или замёрз…
«Живой или замёрз» – это было актуально для нас с Марьей: к утру один угол комнаты обрастал толстым слоем льда. Мы сдвинули кровати, спали одетыми, набрасывая на себя всё, что могло согреть…
* * *
В школе началась лихорадочная подготовка к Новому году, её вдохновителем и организатором была, конечно же, Люба.
Готовились с таким остервенением, как будто это был последний праздник в их жизни. Девочки с Горки всеми вечерами пропадали в интернате: репетиции, костюмы, спевки. Мы с Машей предпочитали, чтобы задействованные в представлении дети приходили сами к нам домой. Вообще, когда я вижу слишком ретивое, да к тому же ещё и показушное общественное рвение, мне всегда хочется отойти и постоять в сторонке.
Непосредственно перед праздником Люба и к* решили разрисовать все стены в классах – директор было воспротивился этому, но, сметённый с дороги тайфуном Любкиной энергии, он только робко жался к стенкам и даже не пытался возражать против праздничных безумств комсомольских валькирий. Ему пришлось разрешить всё, несмотря на то что сразу после зимних каникул в школе должна была начаться плановая проверка гороно.
Классные комнаты, превращенные одна в подводное царство, другая в пещеру Алладина, остальные бог знает во что преображённые неуёмной фантазией юных педагогинь, казалось, тоже с нетерпением ждали праздника…
А между тем обычная жизнь в посёлке тоже не стояла на месте: рушились одни межличностные связи, на их месте возникали новые. Григорий Александрович расстался с Валентиной Егоровной и женился на прекрасной, луноликой, кроткой девушке своего племени. Но новогодний ажиотаж, сопровождавшийся томительным ожиданием чуда, захватил и его: он возжелал присутствовать на предстоящем празднике жизни. Жена, судя по всему, была против: конечно же, она ревновала. На этой почве молодожёны сильно разругались. Случайно я оказалась невольной свидетельницей семейной распри, разыгравшейся у их забора… Григорий толкнул жену, пытавшуюся удержать его, да так, что она, перелетев через жерди, упала в снег…
Что в таком случае можно было бы услышать от русской молодки?.. Всё, что угодно, только не это:
-– Гриша! Гришенька мой, вернись!! – сидя в сугробе, беременная женщина с мольбой простирала руки вслед удаляющемуся мужу.
Напрасная мольба – Гришенька, не оглядываясь, сурово сдвинув брови, решительно шагал навстречу новогодним соблазнам…
Тридцать первого декабря, прямо с утра, Толик-Культура побежал на лыжах по речному льду в Усть-Кабырзу за водкой: в Усть-Анзас водку не завозили никогда, видимо, из соображений заботы о физическом и нравственном здоровье жителей посёлка. У шорцев, как у американских индейцев, в организме отсутствует защитная реакция на алкоголь: они мгновенно пьянеют, валятся с ног и засыпают; так же быстро у них возникает стойкая алкогольная зависимость. Поэтому водку, за которой нужно слишком далеко ездить, пили только по праздникам. Судя по всему, техника самогоноварения шорцам была неведома…
Школьный праздник, конечно, удался: были ряженые, были аттракционы, были призы и подарки…
-– Ёлочка, зажгись!! – восторженно требовали дети.
И высокая, густая ель, срубленная в тайге Аполлоном Фёдоровичем, хоть и не с первого раза, но зажглась.
-– А где моя внучка?! – вопрошала басом Люба, переодетая в Деда Мороза.
Снегурочку незамедлительно обнаруживали проворные зайцы из пятого класса и приводили из
коридора пионервожатую Галю, одетую в голубой халат.
После вокруг-ёлочных хороводов дети разбрелись по пещерам и подводным мирам, там они чего-то срезали, через кого-то прыгали, путались ногами в мешках, носили воду в ложках – и за эти мучения получали карандаши, тетради, конфеты – они всему были рады.
Неизбалованные вниманием, дети остались довольны праздником…
К одиннадцати часам праздник для взрослых переместился в клуб.
Когда все встречающие уже собрались в зале, отворилась дверь – и в облаке морозной пыли на пороге возник Толик-Культура! Его лицо было красным от мороза, брови и ресницы белыми от инея, а за спиной в рюкзаке позвякивали бутылки с водкой – настоящий Дед Мороз для взрослых!
Не удержавшись, я подлетела и расцеловала его в обе щёки – герой должен чувствовать себя героем, а не средством для доставки пойла!
Его появление и было самой большой радостью этого новогоднего вечера.
Когда от чего-то или от кого-то слишком многого ждёшь, то, как правило, действительность не оправдывает ожидания. Так и случилось. Перегоревшие в ожидании чуда, учительницы никак не могли развеселиться: алкоголь расслабил нервы, но не развеселил.
Мы с Машей ушли, не дожидаясь конца празднества: пьяные шорцы противны, ещё противнее пьяные бабы…
В Тельбесе у нас была одна тощенькая, маленькая, личико с кулачок, непьющая математичка из местных. Она присутствовала на всех наших застольях: у неё было хобби – слушать за столом болтовню пьяных коллег, просеивать её через сито трезвого ума и выковыривать оттуда какую-нибудь пикантную изюминку – авось пригодится!
Мы с Машкой в ту новогоднюю ночь были достаточны пьяны и недостаточно любопытны – и по этим двум причинам решили ретироваться по-английски…
В тёмных сенях клуба (он был построен по принципу обыкновенной бревенчатой избы), у входных дверей, мы наткнулись на Любу: она стояла с кем-то из местных, кажется, это был Роберт. Им было не до нас: они целовались. В перерывах между поцелуями слышались отрывистые Любкины команды: "Руки!.. Я сказала, руки!!!»
Ох, Люба, Люба, неудержимо страстная натура во всех своих проявлениях..
Однажды силу её любовного пыла я испытала на себе – не могу без смеха вспоминать этот случай.
Наше знакомство с Любой не прекратилось после завершения Усть-Анзасской кампании. Люба поступила на заочное отделение нашего пединститута. Приезжая в Новокузнецк, она обычно останавливалась у меня. К тому времени она уже успела выйти замуж – вот так без писем, без ожидания – сразу результат! Просто Цезарь в юбке, а не Люба…
Спали мы с ней на раскладном диване, достаточно широком, чтобы не касаться друг друга. Однажды среди ночи Люба вдруг поднялась, села с закрытыми глазами в постели и, протянув наугад, как гоголевская панночка, руки, властно взяла в ладони мою голову и страстно впилась в мои губы (слава богу, не взасос). Пробормотав
какую-то нежность, Любка отпустила мою башку, повалилась на подушку и мгновенно заснула, а, может, она и не просыпалась…
Конечно, утром она не могла вспомнить свой сомнамбулический поцелуй, расцененный мной как изъявление супружеской любви, ошибочно направленной на другой объект…
* * *
Вернувшись после зимних каникул, мы узнали, что занятия в школе начать невозможно, потому что иссяк весь запас дров…
Мы с девчонками прошлись по пустым классам. Технички белили стены и потолки в выстывшей за две недели школе, но через побелку всё равно проступало подводное царство, а сверху, кружась, медленно падали мелкие, как сухой снег, чешуйки не приставшей к ледяному потолку извёстки. И такой «снегопад» можно было наблюдать во всех классах: бесполезно белить нетопленное помещение…
Дрова были заготовлены, но их вовремя не вывезли из лесу (вестимо), а снегу навалило столько, что лошадь не могла пролезть через сугробы, потому что она не вездеход.
А кто у нас вездеход?
Человеческий фактор! Он и только он в стране Советов всегда готов преодолеть все трудности и снести все преграды, причём совершенно бесплатно!
Если родина скажет: «Надо!» – попрём и в лютый мороз по пояс в снегу впереди лошади…
«Мороз десятиградусный трещит в аллеях парка – нам весело, нам радостно и на морозе жарко» – этот стишок не про нас. Десятиградусный не трещит – трещит двадцатиградусный, а в тот день, когда мы шли впереди лошади по заваленной снегом тайге в своих несерьёзных пальтишках и вязаных шапчонках, было все двадцать пять! Но всё равно было весело и жарко… в начале похода за дровами…
Конечно, что и говорить, добрый шмат здоровья пришлось оставить в Усть-Анзасе. Стоило ли оно того? Для меня – да.
Узнать, чего ты стоишь на самом деле, всегда полезно, а те два года, проведённые в Горной Шории, стали как бы трамплином к самостоятельной жизни, тоже полной испытаний на прочность…
Зимой человек, развозящий дрова по адресам на той самой лошади, для которой мы топтали дорогу в лесу, по вине которого дрова не были вовремя вывезены, чувствует себя почти богом. У него даже имя было соответствующее – Аполлон Фёдорович! Но по виду он больше напоминал Микулу Селяниновича: широк в плечах, могуч телом, высок и дороден, хоть и узкоглаз.
Дров, которые он привозил, хватало дня на два, на три – потом
приходилось открывать на Аполлона настоящую охоту: выслеживать, ходить за ним и канючить, чтобы привёз дровец посуше, потолще, без сучков. Привозил, какие были: сырые, с сучками – не всегда, но частенько.
Сырое полено – это же сущее наказанье! Оно ни за что не загорится, пока из него не выйдет вся влага. Сначала оно пузырится и шипит, впрочем, шипит оно до конца, потом тлеет и изредка вспыхивает, но даже если вспыхнуло, радоваться рано: через минуту пламени как не бывало – снова тление и тоскливое шипенье… тепла от таких дров не больше, чем от керосиновой лампы…
Если кто-то думает, что колоть дрова очень трудно, он ошибается. Когда вижу в кино, как напрягается (в Сибири говорят «кажилится») актёр, занося колун далеко за голову и изображая неимоверные усилия, мне становится смешно – полено, особенно промёрзшее, раскалывается легко. Главное, иметь хоть какой-нибудь глазомер, чтобы не ударить мимо, и ещё важно, чтобы топор крепко держался на топорище – наш имел привычку соскакивать. Мы с Машкой быстро наловчились колоть дрова, хотя она, наверно, ещё дома наловчилась, иногда помогал кто-нибудь из приходящих к нам юношей, в основном, это был Игорёк…
Игорёк, Игорёк – непутёвое чадо нашего завуча.
«Малый был до того вертляв, что не удавалось толком разглядеть его лица», – Гоголь как будто списал портрет с Игорька. Он был ужасно суетлив, не мог усидеть на одном месте дольше минуты: то убегал, то появлялся в самый неподходящий момент. Да, чего греха таить, мальчик был непоседлив, изрядно назойлив и нежно глуп, но была в его характере такая черта, ради которой можно было закрыть глаза на мелкие недостатки (у кого их нет?) – Игорь отличался необыкновенной услужливостью, местами даже переходящей в угодливость. Его не надо было просить дважды – он с первого раза охотно исполнял любую просьбу той, кого выбирал своей госпожой, остальные просто пользовались излишками его щедрости – хватало на всех.
До Нового года Игорь у нас появлялся изредка: он всеми днями отирался на Горке. Слово «Новомосковск» имело над ним непобедимую власть: что-то недосягаемо прекрасное чудилось Игорьку в его звучании. Именно тогда по приказу новомосковских он крал мои письма и таскал их на Горку, но ближе к Новому году началось прозрение. Игорь вдруг постиг мелкотравчатую природу недомосковских барышень – сам он был великодушен и широк…
Когда он переметнулся к нам, мы шутя осыпали его упрёками в прежних привязанностях и ненасытно требовали доказательств преданности, а уж он, чтобы загладить свою вину, из кожи лез вон.
-– Игорёк натаскай, пожалуйста, воды в ванну.
Натаскает полную ванну из проруби, вырубленной в ручье под горой.
-– Игорёк, будь добр, подколи дровишек. Топор в сенях.
Наколет с радостью.
Совсем уж обнаглев, мы сделали попытку подобраться к домашним закромам завуча.
-– Игорёк, а правду говорят, что у вас в подполе есть медвежатина?
-– Конечно, есть!
Игорь был неисправимый хвастун, увлёкшись, он мог и приврать, но любое враньё оборачивалось против него же: мы сразу требовали вещественных доказательств. В данном случае доказательством должна была стать медвежатина.
Напоминать о медвежатине пришлось долго. Чтобы отвлечь нас от вожделенного куска мяса, он притащил нам семисотграммовую банку консервированной черешни – это была такая роскошь, такой дефицит, какого и в Кузнецке-то днём с огнём не сыщешь. Вот так подфартило нам с Марьей: наконец-то мы узнали вкус черешни! Воистину, не знаешь, где найдёшь, где потеряешь…
Благополучно слопав завучеву черешню, мы не унимались и твёрдо стояли на своём: хотим медвежатины!.. В конце концов он приволок нам обрезок какого-то ремня, клятвенно уверяя, что это и есть вяленая медвежатина. «Медвежатина» оказалось жёсткой, как подмётка, и жилистой, как пятка, но собакам понравилась…
Наверно, личная жизнь Валентины Егоровны сложилась бы более удачно, если бы не Игорёк, но она любила его и позволяла многое, чего не позволяют здоровым детям…
Спустя лет двадцать Игорь пытался найти меня в Новокузнецке. Несмотря на то что у нас дважды сменился городской адрес, он всё же разыскал квартиру моих родителей. Лёлька рассказывала:
--Пришёл какой-то мужчинка, – она изобразила «мужчинку», поджав губы к носу, подняв плечи и прижав локти к бокам (именно так выглядел Игорёк в минуты неуверенности в себе). – Спросил тебя. Сказал, что у него умерла жена и что он хотел бы поговорить с Надей. Ещё сказал, что он обеспеченный человек, рантье, живёт с процентов по вкладам…
Рантье? Проценты по вкладам?.. Кто это мог быть? Кто ещё мог додуматься, придя к незнакомым людям, отрекомендоваться как рантье? Только он, хвастунишка Игорёк!!
* * *
Вскоре после запуска отопительной системы, как и было обещано, в школу нагрянули проверяющие.
К проверке мы готовились: директор дал на каникулы задание привезти из дома какую-нибудь наглядную агитацию.
У меня было руководство в шестом классе – самом большом в школе. Я думала-думала, ничего не придумала и попросила отца
написать девиз «Гореть, а не тлеть! Да здравствует пламя жизни!».
Он написал длинный транспарант ядовито-розовой флуоресцентной гуашью на сером тонком картоне. Мы повесили его в классе над доской – наглядная агитация так и прыгала в глаза!
У Маши Шутовой был урок пения в моём классе, когда к ней пришли.
Я присутствовала на этом уроке.
Маша, непуганая девочка из Спасска, из семьи, в которой, кроме неё, ещё пятеро младших детей, без музыкального образования, не владеющая ни одним из музыкальных инструментов (в Спасске не только музыкальной школы, там даже водопровода нет). Ну и чего, скажите на милость, вы к ней прётесь? Зачем устраивать ей какую-то проверку? Чтобы уволить? Попенять? Попинать?
Уй, господа, вы и представить себе не можете, как не люблю я этих проверяющих товарищей!! Это же какая-то особая, специально выведенная порода людей-вампиров, с общим снисходительным и вечно недовольным выражением лица. Они настолько привыкли к своей не подлежащей обсуждению правоте, что и сами свято в неё уверовали…
Знавала я одну такую инспекторшу (её ненавидели все учителя в городе Хмельницком), некоторые пожилые учительницы настолько её боялись, что у них случалось недержание мочи, как только она возникала на пороге их класса.
Малинич Людмила Николаевна.
У неё были густые, сдвинутые к переносице чёрные бровки и маленький, круглый, как присосок, ротик. И если уж она присасывалась к какой-нибудь очередной жертве, то отваливалась только после того, как высосет из неё все жизненные соки, растопчет и публично высечет. Настоящая садистка.
Рассказывали, что у неё любящий муж, что она любит и умеет готовить, но от этого она казалась мне ещё более омерзительной…
Маша, увидев входящих в класс проверяющих, не больно-то испугалась. Она сразу, придав своему лицу страдальческое выражение, положила руку на горло – и так, не отнимая ладони от шеи, не снимая гримасы боли с лица, провела весь урок…
Что, съели? Больной человек! Ей бы в постели лежать, а она тут поёт из последних сил, распинается!
Разве вы не знаете в каких условиях мы тут живём?
Вы когда-нибудь мылись в бане по-чёрному?
Кто-нибудь из вас пользуется уличным сортиром в тридцатиградусный мороз?
Захотите вы распевать песни после ночёвки в ледяной избушке? Нет желающих?
А мы вот поём! И спасибо скажите Маше Шутовой за то, что она до сих пор не сбежала отсюда.
Я бы на месте этих контролёров привезла с собой кипу Почётных грамот, подписала их красивыми буквами и вручила бы всем учителям школы, а в первую очередь тем, кто работает первый год!
Но глупо ждать благородных поступков от людей с оловянными глазами!
Ко мне пришли в пятый класс. Комплект картинок, изображающих различные предметы, позволил мне продемонстрировать прекрасное знание учениками немецкой лексики.
--
Was
ist
das
?
--
Das
ist
ein
Bleischtift
! – хором отвечали дети.
--
Was
ist
das
?
--
Das
ist
ein
Ball
!
Все слова, которые программа предписывает знать пятикласснику, они знали, читать умели, на вопросы отвечали.
Фаина Семёновна, моя учительница немецкого языка, осталась бы мною довольна. Она отводила на уроке для самостоятельного заучивания дюжины немецких слов столько времени, сколько хватило бы на то, чтобы запомнить их с полсотни. Чувствовалось, что мы были ей неинтересны: скучала она с нами, а мы скучали с ней… Однажды, когда мы, уткнувшись носом в учебники, учили слова, она от нечего делать бродила между рядами, скептически приглядываясь к девочкам (надо сказать, что одевалась она очень хорошо и даже золотишко на ней поблёскивало). Тогда в моде был начёс – коки и бабетты. Остановившись возле нашей парты, она вдруг впилась взглядом василиска в Любину причёску и зашипела: «Ты в школу пришла или на панель?» Вопрос токсичным выхлопом повис над нами – мы затравленно сжались, предчувствуя унижение. Предчувствие нас не обмануло – Фаина вдруг заорала: «А ну выйди немедленно из класса, умойся и причешись как ученица, а не как…» – она аж задохнулась от внезапного приступа ярости.
