Дэвид Митчелл
Сон № 9
2. Бюро находок
Непростое это дело – отпилить голову богу грома ржавой ножовкой, если тебе одиннадцать лет. Ножовка постоянно застревает. Меняю положение и чуть не скатываюсь с плеч бога. Если упасть с такой высоты, сломаешь позвоночник. За стенами святилища, в пурпурных сумерках, распевает черный дрозд. Обхватываю мускулистый торс бога ногами, так же как когда дядя Асфальт катает меня на закорках, и медленно провожу лезвием по деревянному горлу. И еще раз, и еще раз, и еще. Древесина тверда, как камень, но постепенно зазубрина превращается в щель, а щель – в глубокую прорезь. От пота щиплет глаза. Чем быстрее, тем лучше. Лишь бы меня не поймали за этим неотложным делом. За такое сажают в тюрьму, это точно. Лезвие соскальзывает – прямо по большому пальцу. Вытираю глаза футболкой и жду. Вот и боль, нарастает толчок за толчком. Лоскуток кожи розовеет, краснеет; выступает кровь. Слизываю ее – во рту остается привкус десятииеновой монеты. Справедливая цена. Я расплачиваюсь с богом грома за то, что он сделал с Андзю. Продолжаю пилить. Мне не видно его лица, но, когда я перерезаю ему горло, нас обоих сотрясает дрожь.
Субботе, второму сентября, уже исполнился час от роду. Прошла неделя с моей засады в кафе «Юпитер». На железнодорожной станции Кита-Сэндзю затишье. В щели между жилыми домами напротив висит токийская луна. Цинковая, индустриальная, заезженная. В моей капсуле душно, как внутри боксерской перчатки. Вентилятор перемешивает зной. Я не собираюсь к ней обращаться. Ни за что. Что она о себе возомнила, после стольких лет? Через дорогу – пункт фотопроявки с двумя циферблатами «Фудзифильм»: левый показывает реальное время, а правый – время, когда будут готовы фотографии – на сорок пять минут вперед. В натриевом сиянии моя куцая занавесочка в пол-окна кажется навозно-бурой. Покряхтывают балки, гудят провода. Уж не сам ли дом – причина моей бессонницы? Синдром вредного помещения, как говорит дядя Толстосум. «Падающая звезда» подо мной прячется за ставнями и ждет, когда кончится ночь. За прошлую неделю я выучил ее распорядок: за десять минут до полуночи Бунтаро затаскивает внутрь рекламный щит и выносит мусор; без пяти двенадцать Бунтаро выключает телевизор и моет свою чашку с тарелкой; тут же может примчаться клиент – вернуть кассету; ровно в полночь Бунтаро открывает кассу и подсчитывает выручку. Через три минуты ставни опускаются, он заводит свой мотороллер и уезжает. Таракан пытается выбраться из клеевой ловушки. От новой работы ноют все мышцы. Кошачью миску, наверное, надо выбросить. Я уже все знаю, и нечего ее держать. И лишнее молоко, и две банки высококачественного кошачьего корма. А может, съесть его? Добавить в суп или еще куда-нибудь? Интересно, Кошка умерла сразу или долго лежала на обочине, думая о смерти? Может, какой-нибудь прохожий огрел ее лопатой по голове, чтобы не мучилась? Кошки – такие внепространственные сущности, что вроде бы не должны попадать под машины, но это случается сплошь и рядом. Сплошь и рядом. Зря я решил, что смогу держать ее у себя. Бредовая затея. Бабушка терпеть не может кошек. Жители Якусимы держат сторожевых собак на цепи. А кошки гуляют сами по себе. Я ничего не знаю о кошачьих туалетах, не знаю, когда нужно пускать кошек в дом, когда выпускать на улицу, какие им нужны прививки. А эта обосновалась у меня, и вот что с ней случилось: проклятие Миякэ снова дало о себе знать. Андзю лазила по деревьям, как кошка. Как летняя пума.
– Ты лезешь очень-очень медленно!
Я кричу в ответ сквозь ранний туман и шелестящую листву:
– Я зацепился!
– Ты просто боишься!
– Нет!
Когда Андзю знает, что права, ее смех – как безумные переливы цитры. Земля далеко внизу. Я боюсь, как бы не обломились гнилые ветки. Андзю ничего не боится, потому что я беру ее долю страха на себя. Она бегло читает дорогу на вершину дерева. Пальцами рук цепляется за шершавую кору, пальцами ног – за гладкую. На прошлой неделе нам исполнилось одиннадцать, но Андзю уже лазает по канату в спортзале быстрее любого мальчишки из нашего класса, а еще – если захочет – перемножает дроби, читает тексты из программы средней школы и слово в слово пересказывает почти все приключения Зэкса Омеги. Пшеничка говорит, это потому, что в материнской утробе Андзю заграбастала себе бóльшую часть мозговых клеток. Наконец мне удается отцепить футболку, и я лезу за сестрой – со скоростью трехпалого ленивца, страдающего головокружением. Лишь несколько минут спустя я настигаю ее на самой верхней ветке. Меднокожую, гибкую, как ивовый прут, перемазанную мхом, исцарапанную, в парусиновых штанах, с небрежным узлом волос на затылке. Волны весеннего морского ветра разбиваются о кроны.
– Добро пожаловать на мое дерево, – говорит она.
– Неплохо, – признаю я.
Это больше, чем «неплохо». Я никогда еще не залезал так высоко. Чтобы забраться сюда, мы вскарабкались на самую вершину крутого склона. Вид поражает воображение. Серые крепостные стены гор; зеленая змейка реки в ущелье; висячий мост; мешанина крыш и проводов; порт; склады лесоматериалов; школьное футбольное поле; карьер, где добывают гравий; чайные плантации дядюшки Апельсина; наш тайный пляж со скалой, выступающей в море; волны, бьющиеся на отмелях вокруг камня-кита; длинный остров Танэгасима[29], откуда запускают спутники; ксилофон облаков; конверт, в который море запечатывает небо. Потерпев неудачу в качестве главного древолаза, я назначаю себя главным картографом.
– Кагосима вон там… – Я боюсь отпустить ветку и взмахнуть рукой, поэтому просто киваю в нужную сторону.
Андзю щурится, смотрит вглубь острова.
– А я вижу, как Пшеничка проветривает футоны.
Я бабушку не вижу. Андзю хочется, чтобы я спросил: «Где?» – поэтому я не издаю ни звука. Посреди острова вздымаются горы. Вершина Мияноуры подпирает небо. Там, в дождливом сумраке, живут горные племена – они отрубают головы заплутавшим туристам и делают из черепов чаши для питья. А еще там есть пруд, где живет настоящий каппа[30], перепончатый, весь покрытый чешуей, – он ловит пловцов, засовывает кулак им в задницы и вытаскивает сердца, которые потом поедает. Жители Якусимы нанимаются проводниками к туристам, но сами никогда не гуляют по горам. Нащупываю что-то в кармане:
– Хочешь шипучий леденец?
– Спрашиваешь!
Андзю издает пронзительный обезьяний крик, переворачивается и повисает вниз головой прямо передо мной, хихикая над моим испугом. Потревоженные птицы улетают, хлопая крыльями. Она крепко держится ногами за ветку.
– Не надо! – кричу я.
Андзю скалит зубы и машет руками, как крыльями:
– Андзю – летучая мышь!
– Андзю! Не надо!
Она раскачивается:
– Я буду сосссссссать твою кровь!
Заколка выпадает, узел хвоста распускается, волосы свешиваются вниз.
– Эх, последняя заколка! Вот досада.
– Не виси так! Перестань!
– Эйдзи – медуза, Эйдзи – медуза!
Я представляю, как она падает, отскакивая от веток.
– Прекрати!
– А вверх ногами ты еще уродливей. Я вижу твои козюли. Держи пакетик крепче.
– Сначала перевернись обратно!
– Нет. Я первая родилась, и ты должен меня слушаться. Держи пакетик крепче.
Она вытаскивает леденец, снимает фантик и смотрит, как тот улетает прочь в морскую зелень. Глядит на меня, кладет леденец в рот и с ленцой возвращается в нормальное положение.
– Ну ты и зануда!
– Если свалишься, Пшеничка меня убьет.
– Зануда.
Сердце бьется ровнее.
– Что с нами происходит, когда мы умираем? – В этом вся Андзю.
Пока она сохраняет вертикальное положение, мне на это наплевать.
– Откуда мне знать?
– Каждый говорит свое. Пшеничка говорит, что попадаешь в безгрешный мир и гуляешь по садам предков. Скучииииииииища. Учитель Эндо говорит, что превращаешься в почву. Отец Какимото говорит, что все зависит от того, каким ты был в этой жизни, – вот я превращусь в ангела или единорога, а ты – в червяка или в мухомор.
– А ты сама как думаешь?
– Когда умираешь, тебя сжигают, верно?
– Верно.
– Значит, превращаешься в дым, так?
– Наверное.
– Значит, поднимаешься вверх. – Андзю выпускает ветку и резко протягивает руки к солнцу. – Выше, еще выше, и улетаешь. Я хочу летать.
Усталый канюк[31] лениво парит в восходящем потоке теплого воздуха.
– На самолете?
– Кто же хочет летать на вонючем самолете?
Я сосу шипучий леденец.
– Откуда ты знаешь, что самолеты вонючие?
Андзю разгрызает свой леденец.
– Конечно вонючие. В них столько людей дышат одним и тем же воздухом. Это как в раздевалке у мальчишек в сезон дождей, но в сто раз хуже. Нет, я хочу летать по-настоящему.
– С реактивным ранцем?
– Без всяких реактивных ранцев.
– У Зэкса Омеги реактивный ранец.
Андзю вздыхает по-особенному, недавно выученным вздохом.
– Без всяких штучек Зэкса Омеги.
– Зэкс Омега открыл в порту новое здание!
– А он туда прилетел на реактивном ранце?
– Нет, – признаю я. – Приехал на такси. А ты не взлетишь, ты слишком тяжелая.
– Небесный замок Лапута[32] летает, хотя он каменный.
– Раз мне нельзя ссылаться на Зэкса Омегу, то и ты молчи про небесный замок Лапута.
– Тогда кондоры. Кондоры весят больше меня. А они летают.
– У кондоров есть крылья. Что-то я не вижу у тебя крыльев.
– Призраки летают без крыльев.
– Призраки мертвые.
Андзю выковыривает из зубов осколки леденца. Когда она в таком настроении, я не могу даже представить, о чем она думает. Тень листвы скрывает сестру, мою близняшку. Местами Андзю очень яркая, а местами – чересчур темная, будто ее и вовсе нет.
Как только я подрочу, то сразу засыпаю. Это нормально? Что-то не слышал, чтобы кто-нибудь в девятнадцать лет мучился от бессонницы. Я не военный преступник, не поэт и не ученый, я даже не страдаю от неразделенной любви. Вот от похоти – да. Вот он я, в городе с пятью миллионами женщин, стремительно приближаюсь к расцвету своих сексуальных сил: обнаженные особы женского пола должны бы пачками приходить ко мне по почте в конвертах, а я одинок, как прокаженный. Подумаем. Кто у нас сегодня в караване любви? Зиззи Хикару в гидрокостюме, как на рекламе пива; мать Юки Тиё в глэм-роковом прикиде; официантка из кафе «Юпитер»; женщина-инсектоид из «Зэкса Омеги и луны красной чумы». Обращусь-ка я к верной Зиззи… Шарю кругом в поисках бумажных салфеток.
Шарю кругом в поисках спичек, чтобы закурить посткоитальную «Майлд севен», но в конце концов прикуриваю от горелки газовой плиты. Годзилла придушен, но спать совсем не хочется. Сегодня Зиззи меня разочаровала. Мы с ней не совпали. Может, теперь она слишком юна для меня? «Фудзифильм» показывает 01:49. Что дальше? Ополоснуться? Поиграть на гитаре? Написать ответ хотя бы на одно из судьбоносных писем, полученных на этой неделе? На какое? Выберем то, что попроще, – ответ Акико Като на письмо, которое я написал, так и не добившись встречи. Этот листок до сих пор лежит в целлофановом пакете у меня в морозилке, вместе с Другим Письмом. Сперва я положил его на полку, рядом с Андзю, но оно все время насмехалось надо мной. Оно пришло… Когда же это было? Во вторник. Отдавая его мне, Бунтаро прочитал надпись на конверте:
– «Осуги и Босуги, юридическая фирма». Ухлестываешь за адвокатшами? Будь осторожен, парень, не то пришлепнут тебе парочку судебных запретов к больному месту. Хочешь анекдот про адвоката? Чем отличается адвокат от сома? Знаешь? Один – придонный илосос в чешуе, а другой – просто сом.
Говорю ему, что уже слышал этот анекдот, и бегу наверх, в свою капсулу, по лестнице, заставленной штабелями видеокассет. Говорю себе, что готов к отрицательному ответу, однако вовсе не ожидал, что «нет» Акико Като станет таким чувствительным ударом. Я выучил письмо наизусть. Вот самые памятные места: «Разглашение личных сведений клиента равносильно злоупотреблению его доверием, и ни один уважающий себя юрист не пойдет на подобные действия». Безапелляционное заявление. «Более того, я вынуждена отклонить вашу просьбу о передаче ваших посланий моему клиенту, поскольку он весьма категорично заявил, что получать их не желает». Никаких поводов для сомнений. Для ответа – тоже не много. «Наконец, если начнется судебное разбирательство с целью раскрыть сведения, касающиеся личности вашего отца, содействие вашим поискам на данном этапе представляет собой очевидный конфликт интересов, и я убедительно прошу вас оставить дальнейшие попытки затронуть этот вопрос. Полагаю, настоящее письмо проясняет нашу позицию». Прекрасно. План «А» оказался мертворожденным.
Господин Аояма, заместитель начальника вокзала Уэно, лыс, как заклепка. У него совершенно гитлеровские усики. Сегодня вторник, мой первый рабочий день в бюро находок вокзала Уэно.
– Ты даже не представляешь, как я занят, – говорит он, не отрывая глаз от бумаг. – Но я взял за правило проводить индивидуальное собеседование с каждым новым сотрудником.
Между фразами паузы длиной с милю.
– Кто я, ты знаешь. – Его ручка царапает по бумаге. – А ты… – Он сверяется с листком. – Эйдзи Миякэ.
Он смотрит на меня, ожидая, что я кивну. Киваю.
– Миякэ. – Он произносит мое имя так, словно это название пищевой добавки. – Раньше работал на апельсиновой плантации, – он перебирает страницы, и я узнаю свой почерк, – на неприметном острове к югу от Кюсю. В деревенском раю.
На стене над Аоямой висят портреты его выдающихся предшественников. Представляю, как каждое утро они спорят, кто из них должен восстать из мертвых, чтобы в очередной раз взять на себя утомительные обязанности руководителя. В кабинете пахнет выгоревшими на солнце картонными папками. Гудит компьютер. Сияют клюшки для гольфа.
– Кто тебя нанял? Госпожа Сасаки?
Киваю. Раздается стук в дверь, и секретарша вносит поднос с чаем.
– Я беседую со стажером, госпожа Маруи! – раздраженно шипит Аояма. – И это значит, что чай с десяти тридцати пяти переносится на десять сорок пять, так?
Госпожа Маруи нервно кланяется, бормочет извинения и ретируется.
– Подойди вон к тому окну, Миякэ, выгляни и расскажи, что видишь.
Выполняю.
– Мойщика окон, господин Аояма.
К иронии у него иммунитет.
– Под мойщиком окон.
Отель «Терминус» затеняет прибывающие и отходящие поезда. Утренние пассажиры. Носильщики. Праздношатающиеся, потерявшиеся, опоздавшие, встречающие, встречаемые. Подметально-уборочные машины.
– Вокзал Уэно, господин Аояма.
– А скажи мне, Миякэ, что такое вокзал Уэно?
Вопрос сбивает меня с толку.
– Вокзал Уэно, – сурово изрекает Аояма, – исключительный механизм. Один из самых точных хронометров в стране. На всем белом свете. А этот недоступный ни для пожара, ни для воров кабинет – один из его нервных центров. С этого пульта управления я могу получить доступ практически ко всему. Вокзал Уэно – это наша жизнь, Миякэ. Ты служишь ему, он служит тебе. Он обеспечивает твой регулярный карьерный рост. Тебе оказана честь стать крохотным винтиком этого механизма. Я и сам начинал с должности низкой, как у тебя, но пунктуальность, трудолюбие, честность…
Звонит телефон, и я перестаю существовать. Аояма сияет, как многоваттная лампочка. В голосе – радостное возбуждение:
– Да, господин! Какая честь… да… действительно… разумеется… вполне. Превосходное предложение. Осмелюсь добавить… да, конечно. Безусловно… о рекомендательных отзывах? Бесподобно… превосходно… могу ли я предложить… естественно. Перенесено на пятницу? Как это верно… мы все с огромным нетерпением ожидаем результатов аттестации и оценки эффективности нашей работы. Спасибо… да, конечно… Могу ли я… – Аояма вешает трубку и тупо на нее смотрит.
Вежливо хмыкаю. Аояма поднимает взгляд:
– На чем я остановился?
– Винтики и честность.
– Честность… – Но его мысли уже далеко. Он закрывает глаза и потирает переносицу. – Твой испытательный срок – шесть месяцев. В марте тебе представится возможность сдать экзамены для служащих Японской железной дороги. Тебя наняла госпожа Сасаки… Вот уж кто не образец для подражания. Она из тех, кто хочет быть и женщиной и мужчиной в одном лице. Не ушла с работы даже после замужества. Муж у нее умер – печально, конечно, но люди умирают каждый день, это еще не повод для того, чтобы метить на мужскую должность в качестве компенсации. Итак, Миякэ. Избавься от своего акцента. Слушай дикторов Эн-эйч-кей[33]. Вытряхни мусор из мозгов. В мое время средние школы готовили тигров. Сейчас они выпускают павлинов. Ты свободен.
Я кланяюсь и закрываю за собой дверь, но он уже не смотрит в мою сторону. Рядом с кабинетом никого нет. На столике у стены стоит поднос. Сам себе удивляясь, я поднимаю крышку чайника и плюю в него. Должно быть, стресс.
Бюро находок – неплохое место для работы. Приходится носить унылую форму сотрудника Японской железной дороги, но рабочий день заканчивается в шесть, а по линии Кита-Сэндзю вокзал Уэно находится всего в нескольких станциях от Умэдзимы, откуда до «Падающей звезды» рукой подать. В течение шестимесячного испытательного срока жалованье выплачивают раз в неделю, что меня вполне устраивает. Мне повезло. Работу для меня нашел Бунтаро. В прошлую пятницу я вернулся из «Паноптикума», а он сказал, что слышал, будто здесь открывается вакансия: не заинтересует ли меня это? «Еще бы!» – ответил я и не успел оглянуться, как уже проходил собеседование с госпожой Сасаки. Эта суровая дама – токийская версия моей бабушки – побеседовала со мной полчаса и предложила мне это место. По утрам я составляю описи, наклеиваю ярлыки со сведениями о дате/времени/номере поезда на вещи, собранные кондукторами и уборщиками на конечных станциях, и укладываю находки на соответствующую металлическую полку. Госпожа Сасаки, наша заведующая, у себя в кабинете разбирается с ценными вещами: бумажниками, платежными картами, драгоценностями – все это нужно регистрировать в полиции. Суга учит меня обращаться с тем, что не имеет особой ценности, – такие находки хранят в подсобке.
– Дневной свет сюда не заглядывает, – говорит Суга, – зато по тому, что к нам попадает, легко определить месяц и время года. С ноября по февраль – лыжи и сноуборды. В марте – дипломы. В июне – завал свадебных подарков. В июле – горы купальников. Дожди приносят сотни зонтов. Работа не самая вдохновляющая, но все лучше, чем носиться по авторемонтной площадке или развозить пиццу, имхо.
После обеда я сижу за стойкой, ожидая тех, кто придет за пропажей, или отвечаю на звонки. В часы пик, разумеется, дел больше всего, но часов с трех пополудни работается ненапряжно. Самый частый посетитель – мои воспоминания.
Листья зеленые до синевы. Мы с Андзю играем в гляделки: пристально смотрим друг другу в глаза, и тот, кто заставит другого улыбнуться и отвести взгляд, выигрывает. Я корчу Андзю рожицы, но ей нипочем. В ее глазах Клеопатры пляшут бронзовые искорки. Она выигрывает. Она выигрывает – как всегда, – приблизив свои широко раскрытые глаза к моим. Потом возвращается на свою ветку и сквозь лист смотрит на солнце. Закрывает солнце растопыренной ладошкой. Крошечная перепонка между большим и указательным пальцем наливается рубиновым цветом. Андзю смотрит на море:
– Начинается прилив.
– Отлив.
– Прилив. Твой камень-кит уже ныряет.
Мои мысли заняты чудесными футбольными подвигами.
– Я раньше действительно верила в то, что ты рассказывал про камень-кит.
Виртуозные финты и точные удары головой.
– Ты нес такую чушь.
– А?
– Про то, что он волшебный.
– Кто волшебный?
– Камень-кит, глухота!
– Я не говорил, что он волшебный.
– Говорил. Ты говорил, что это настоящий кит, которого бог грома[34] превратил в камень, и что однажды, когда мы подрастем, мы поплывем к нему, и, как только мы на него ступим, заклятье исчезнет, и он будет так благодарен, что отвезет нас, куда мы пожелаем, даже к маме и папе. Я так старалась представить себе все это, что иногда видела ясно-ясно, будто в телескоп. Мама надевала жемчужное ожерелье, а папа мыл машину.
– Я никогда ничего такого не говорил.
– Говорил-говорил. В один прекрасный день я к нему поплыву.
– Так далеко тебе ни за что не доплыть. Девчонки плавают хуже мальчишек.
Андзю лениво пинает меня в голову:
– А я доплыву! Запросто.
– Ага, размечталась. Туда очень далеко.
– Это ты размечтался.
Волны разбиваются о серый китовый бок.
– Может быть, это действительно кит, – говорю я. – Окаменелый.
Андзю фыркает:
– Это просто утес. Он даже не похож на кита. Вот как мы с тобой пойдем на тайный пляж, я доплыву до камня-кита, заберусь на него и буду над тобой смеяться.
Паром на Кагосиму уползает за горизонт.
– Завтра в это время… – начинаю я.
– Да-да, завтра в это время ты будешь в Кагосиме. Встанешь очень рано, чтобы успеть на паром и приехать в тамошнюю школу к десяти утра. Первые две игры проведут команды старшеклассников, а потом ваш матч. Потом вы пойдете ужинать в ресторан при девятиэтажном отеле и будете слушать, как господин Икэда объясняет, почему вы проиграли. А в воскресенье утром вернетесь обратно. Ты мне уже миллион раз говорил, Эйдзи.
– Что ж поделать, если ты завидуешь.
– Завидую? Тому, как одиннадцать вонючих мальчишек гоняют по грязи пустой мешок?
– Раньше футбол тебе нравился.
– Раньше ты прудил на наш футон.
Ох.
– Ты завидуешь, что я еду в Кагосиму, а ты – нет.
Андзю высокомерно молчит.
Дерево поскрипывает. Я не ожидал, что Андзю так быстро потеряет интерес к нашему спору.
– Смотри, – говорит она.
Андзю поднимается во весь рост, расставляет ноги, встает поустойчивей, отпускает руки…
– Прекрати, – говорю я.
Сестра прыгает в пустоту
Из моей груди вырывается крик
Андзю проносится мимо
и со смехом приземляется на ветку внизу, а потом снова ныряет еще ниже – к следующей ветке. Андзю исчезает в листве, но смех ее слышится еще долго.
«Фудзифильм» утверждает, что уже больше двух часов ночи. Каждая ночь набита минутами, но они сочатся из нее одна за другой. Моя капсула набита Хламом. Если отыскать слово «хлам» в словаре, то обнаружится точное описание моей капсулы над «Падающей звездой». Убогая колония в империи Хлама. Старый телевизор, старенький свалявшийся футон, складной столик, поднос с разрозненной кухонной утварью – спасибо жене Бунтаро, – чашки с грибковыми культурами, ревущий холодильник с хромированными нашлепками. Вентилятор. Стопка журналов «Экран», которую всучил мне Бунтаро. С Якусимы я привез только рюкзак с одеждой, «Дискмен»[35], диски с альбомами Джона Леннона и гитару. В день моего приезда Бунтаро опасливо посмотрел на нее:
– Ты ведь не собираешься эту штуку подключать?
– Нет, – ответил я.
– Так и быть, акустический звук разрешаю, – сказал он. – А если подключишь электричество, вылетишь на улицу. В договоре все прописано.
Я не собираюсь ей отвечать. Ни за что. Она попытается отговорить меня от поисков отца. Интересно, сколько времени нужно таракану, чтобы умереть? Клеевая ловушка называется «тараканий мотель», на стенках коробочки нарисованы окна, двери и цветы. Предатели-тараканы радостно машут всеми шестью лапками: «Заходите, заходите!» Приманка – пахнущий луком пакетик; в любом токийском супермаркете продаются ловушки с запахом карри, креветок и вяленой говядины. Когда я поселился в капсуле, Таракан поприветствовал меня первым. Даже не потрудился изобразить испуг. Усмехался. И кто же смеется последним? Я! Нет. Он. Я не могу уснуть. По ночам на Якусиме спят. Все равно больше заняться нечем. В Токио по ночам не спят. Панки гоняют по торговым пассажам на скейтах. Хостессы[36] подавляют зевоту и поглядывают на «ролексы» клиентов. Бандиты якудза чинят разборки на опустевших строительных площадках. Школьники помладше меня устраивают турниры по секс-гимнастике в отелях любви. Где-то наверху мой собрат по бессоннице спускает в туалете воду. В стене за моей головой урчит труба.
Прошлая среда, мой второй день в качестве трутня на вокзале Уэно. В обеденный перерыв сижу в туалетной кабинке, сру, покуривая «Салем». Вдруг слышу, как открывается дверь, скрипит молния, струя мочи ударяет по фаянсу писсуара. Потом раздается голос – это Суга, нерд-компьютерщик, чье место я займу в конце недели, когда он вернется в колледж. Очевидно, думает, что он здесь один.
– Извините, вы – Суга? Это из-за вас произошло?
Он говорит не своим обычным голосом, а голосом мультяшного персонажа – такие упражнения наверняка здорово дерут связки.
– Не хочу вспоминать, не хочу вспоминать, не хочу вспоминать. Не заставляйте. Не надо меня заставлять. Не заставите. Забудь! Забудь! Забудь!
Его голос становится обычным – спокойным, гнусавым:
– Я не виноват. Такое со всяким могло случиться. С кем угодно. Не слушай их.
Я влип. Если сейчас выйти из кабинки, то нам обоим будет стыдно до дрожи. Такое ощущение, будто я подслушал, как он во сне выболтал какой-то секрет. А если не выйти, то мало ли, что он еще скажет. Вдруг он расчленил труп у себя в ванной и по кускам выбросил в мусорку? Если он меня увидит, то решит, что я подслушивал. Громко хмыкаю, спускаю воду и долго-долго натягиваю брюки. Потом выхожу из кабинки, но Суги уже нет. Мою руки и возвращаюсь в офис кружным путем, мимо журнальных киосков. Госпожа Сасаки разбирается с посетителем. Суга сидит в подсобке, обедает; я предлагаю ему «Салем». Он говорит, что не курит. Он еще вчера мне это сказал, а я забыл. Подхожу к зеркалу, притворяясь, будто что-то попало в глаз. Если обращаться с Сугой дружелюбнее, он сообразит, что это я слышал, как его терзают воспоминания.
Суга возвращается за стойку, усаживается на табурет и раскрывает журнал «МастерХакер». У Суги странное телосложение: излишек веса сосредоточен вокруг живота, а задница совсем плоская. Длинные руки болтаются, как у инопланетянина. Он страдает экземой. На коже лица лекарственные препараты справляются с болезнью, но тыльная сторона ладоней шелушится, и даже в жару он носит рубашки с длинным рукавом. В подсобке меня дожидается тележка с вещами, забытыми в послеполуденных поездах.
Суга ухмыляется:
– Ну что, пообщался с господином Аоямой, заместителем начальника вокзала?
Я киваю. Суга откладывает журнал.
– Ты его не бойся. Он не такой великий человек, каким себя мнит. Имхо, у него крыша едет. А на прошлой неделе госпожа Сасаки говорила, что грядут большие перемены. Ну, меня это не волнует. С понедельника я начинаю интернатуру в Ай-би-эм. А еще через неделю – опять в универ, в аспирантуру. Мне дали отдельный кабинет для работы над диссертацией. Заходи как-нибудь. Императорский универ, девятый этаж. Это рядом с Отяномидзу. Я нарисую, как добраться, а там позвонишь с проходной. Я пишу магистерскую по системному программированию, но, строго между нами и забытыми вещами, все это академическое дерьмо – лишь прикрытие вот для чего. – Он помахивает «МастерХакером». – Я один из пяти лучших хакеров Японии. Мы все знаем друг друга. Обмениваемся информацией. Взламываем системы и оставляем свои метки. Как те, кто рисует граффити. В Японии нет такого компьютера, который я не мог бы взломать, вот. В Пентагоне – ты ведь знаешь, что такое Пентагон, да? мозговой центр американской обороны – есть секретный сайт под названием «Священный Грааль». Защиту для него разрабатывают лучшие компьютерщики, вот. Если сумеешь взломать «Священный Грааль», значит ты лучше, чем они, и тогда появляются люди в черном и предлагают тебе работу. Вот чем я хочу заняться. В Императорском универе стоят самые скоростные модемы по эту сторону двадцать пятого века. Вот получу доступ к этим малюткам – и сразу в дамки. И тогда, у-у-ух, как рвану я из этой помойки под названием Токио, так пыль столбом полетит. Только вы меня и видели.
Принимаюсь за работу, смотрю, как Суга читает «МастерХакер». Каждый раз, дочитав очередную колонку текста, он вздергивает брови. Интересно, а что для него не помойка? Что осчастливит Сугу? Странно, но, когда я вспоминаю, что буду жить здесь лишь до тех пор, пока не найду отца, Токио мне почти нравится. Такое чувство, будто я прохлаждаюсь на другой планете, выдаю себя за местного жителя. Может, я даже задержусь здесь подольше. Мне нравится показывать проездной сотрудника ЯЖД контролеру у турникета. Нравится, что никто не сует нос в чужие дела. Нравится, что рекламные плакаты меняют раз в неделю – на Якусиме их меняют раз в десять лет. Нравится каждый день ездить на метро от Кита-Сэндзю до Уэно, нравится тот отрезок пути, когда поезд идет под уклон, ныряет под землю и превращается в подлодку. Нравится смотреть, как мимо на разной скорости проносятся другие подлодки, и можно представить, что едешь в обратную сторону. Нравится ловить взгляды пассажиров в параллельных окнах – будто одновременно вспоминаются две истории. По утрам поезда из Кита-Сэндзю до Уэно набиты битком. Когда поезд меняет скорость, мы, трутни, осоловело раскачиваемся и пошатываемся в унисон. Обычно только влюбленные и близнецы стоят так близко друг к другу. Мне нравится, что в подлодке не нужно ничего решать. Нравится приглушенный лязг и перестук. Токио – это огромный механизм, состоящий из деталей помельче. Трутням известно предназначение лишь их собственных крохотных винтиков. Интересно, каково предназначение Токио? Для чего он? Я уже выучил названия станций между своим жилищем и Уэно. Я знаю, где встать, чтобы сойти как можно ближе к выходу в город. «Никогда не садись в первый вагон, – говорит дядя Асфальт. – Если поезд с чем-нибудь столкнется, его раздавит всмятку. А когда поезд подходит к платформе, будь предельно внимателен, чтобы тебя не столкнули под колеса». Мне нравится смесь запахов пота, духов, раздавленной еды, копоти, косметики. Нравится вглядываться в отраженные лица так пристально, что можно листать их воспоминания. В подлодках – трутни, а в черепах – воспоминания, и то, что для одного – помойка, для другого – рай.
– Эйдзи!
Андзю, кто же еще. Луна сияет, как летающая тарелка, жилые комнаты полнятся запахом бабушкиной ароматической смеси против комаров.
– Эйдзи! – шепчет Андзю, чтобы не разбудить бабушку, потом забирается на высокий подоконник и обхватывает колени руками.
На татами и выцветших фусума пляшут бамбуковые тени.
– Эйдзи! Ты не спишь?
– Сплю.
– А я на тебя смотрю. Ты – это я, только мальчик. Но ты храпишь.
Она нарочно дразнится, чтобы меня разбудить.
– Не храплю.
– Храпишь, как обожравшийся хряк. Угадай, где я была.
Дайте мне поспать.
– В выгребной яме.
– На крыше! Туда можно залезть по балконному шесту. Я нашла дорогу. Там так тепло. Если смотреть на Луну долго-долго, то увидишь, как она движется. Я не могла уснуть. Какой-то настырный комар все время меня будил.
– А меня будит настырная сестра. Завтра у меня футбольный матч. Мне нужно выспаться.
– Значит, тебе нужно чего-нибудь съесть, чтобы подкрепиться. Смотри.
Сбоку стоит поднос. Омоти[37], соевый соус, маринованный дайкон[38], арахисовое печенье, чай. Похоже, нам влетит.
