Мишель Зевако
Тайны Нельской башни
III. Монфокон
Огромные подмостки. Король уселся в стоявшее под навесом большое позолоченное кресло. У основания подмостков столпилась стража. Нещадно палит солнце; народ, вечный зритель подобных пышных мизансцен, возбужден – его ждет грандиозное зрелище, красочное и величественное!
Принцессы остались в повозке, немного впереди подмостков.
Меловой холм искрится золотом, сталью, украшениями, драгоценностями… и на все это великолепие отбрасывает свою чудовищную тень виселица…
Да какая!.. Огромная каменная площадка, на которой высились шестнадцать громадных столбов, поддерживающих три яруса мощных брусьев с болтающимися на них цепями.
Вся эта конструкция заключала в себе невероятное нагромождение «окон» и «ячеек», в которых одновременно могли висеть до сотни приговоренных; это походило на ужасный сон, и Ангерран де Мариньи улыбался сему сну, созданному из строительного камня и железа. Улыбался, пересчитывая нити этой гигантской паутины.
А Карл де Валуа взирал на смиренно склонившегося перед королем первого министра с завистью. Карл де Валуа задыхался от ярости перед этим новым триумфом своего соперника.
– Вот, сир, – говорил Ангерран де Мариньи, – что я построил во славу и ради безопасности вашего выдающегося отца, и, смею вас заверить, все это не стоило государственной казне ни одного денье. Эта виселица, – добавил он с широким жестом, – возведена исключительно на мои скромные средства. То, что я хотел преподнести отцу, я отдаю сыну и буду очень счастлив, если мой король останется доволен моим усердием.
– Слава Богу! – вскричал Людовик X. – Вы верный слуга, а эта виселица воистину прекрасна.
Толпа приветствовала Мариньи гулом восхищения, и тот смерил Валуа уничижительным взглядом.
Последний заскрежетал зубами и вытер капли пота, выступившие на лбу от снедавшей его ненависти.
В этот момент какой-то человек, коему удалось взобраться на подмостки, пробился к графу де Валуа и коснулся его руки. Откинув полу плаща, он показал графу нечто… ларчик, который поспешил приоткрыть, после чего шепнул несколько слов на ухо.
Валуа, схватив ларчик, распрямился во весь рост, устремил пылающий радостью взгляд на Мариньи и прошептал едва слышно:
– Вот ты и попался!.. Теперь я раздавлю тебя как клопа!
Парижский прево, видя, что король начинает скучать, подал знак палачу кончать с тем, кого должны были повесить.
Каплюш, заплечных дел мастер, подошел к приговоренному.
В этот смертный час бедняга в последний раз поднял глаза на Валуа, и тот побледнел.
– Дайте мне слово! – громко выкрикнул приговоренный.
Граф вздрогнул.
Но в эту секунду, когда все замолчали, чтобы услышать, что желает сказать смертник, кто-то в толпе трижды настойчиво протрубил в рог.
Все – король, королева, принцессы, придворные, стража, палач – все повернулись в ту сторону, откуда шел звук, и увидели группу из двадцати всадников, во главе которых находились трое юношей с гордыми лицами.
– Пресвятая Дева! – побледнев от ярости, Людовик X вскочил на ноги. – Это кто еще смеет трубить в нашем присутствии?
– Я! – произнес раскатистый голос.
– Ты? И кто же ты такой?
– Тот, кто требует правосудия. Правосудия над Ангерраном де Мариньи.
При этих словах по толпе прокатился глухой гул – гул ненависти, выражение людского отчаяния.
– Да, сир! Правосудия! Правосудия!
– Сир, – прошептал Валуа на ухо племяннику, – глас народа – глас Божий, прислушайтесь к нему.
И граф отступил назад, тогда как Мариньи, бледный как смерть, уставился на грозных всадников так, словно увидел призраков.
– Что ж, посмотрим, сколь далеко зайдет их дерзость, – промолвил Людовик X. – Твое имя! – добавил он резко.
– Жан Буридан!.. Готье, Филипп, ну же, говорите!
– Я, Готье д’Онэ, – произнес всадник, державшийся по правую руку от Буридана, – перед Богом и перед королем, обвиняю Ангеррана де Мариньи в смерти моих отца и матери, и заявляю, что если не добьюсь для него правосудия, то расправлюсь с ним лично!
– Подтверждаю его слова! – вскричал Буридан.
– Я, Филипп д’Онэ, – сказал всадник, державшийся по левую руку от Буридана, – перед Богом и перед королем, обвиняю Ангеррана де Мариньи в попытке убить нас – меня и брата, – вероломно завладеть всем нашим имуществом и заявляю, что если не добьюсь над ним правосудия, то расправлюсь с ним лично!
– Готов подтвердить и эти слова! – воскликнул Буридан.
И тотчас же, среди повисшего над холмом изумленного молчания, продолжал:
– Я, Жан Буридан, перед присутствующими здесь парижанами, обвиняю Ангеррана де Мариньи в том, что он долгие годы угнетает и притесняет жителей королевства, строя собственное благосостояние на народном горе, проливая кровь невинных, делая сиротами больше детей, чем могла бы сделать война. Этот человек проклинаем всеми простыми людьми, и поэтому я заявляю, что он заслуживает права первым быть повешенным на этом сооружении мерзости и смерти, которое угрожает Парижу. И так как я намереваюсь совершить над ним правосудие, я вызываю Ангеррана де Мариньи на честный поединок – пусть таковой состоится через неделю, в Пре-о-Клер, – и дабы сей господин не имел возможности его проигнорировать, бросаю ему мою перчатку!
Привстав на стременах, Буридан сделал резкий жест, и брошенная им перчатка упала на королевские подмостки. Буря одобрительных криков и угроз, казалось, заставила Монфокон содрогнуться.
– Сир, сир, – пробормотал Мариньи, – вы ведь не позволите безнаказанно оскорблять верного слугу вашего отца…
– Нет, клянусь всеми чертями! Эй, стража!.. Капитан!..
Стражники уже бежали к подмосткам…
В этот момент вопль ужаса вырвался из груди каждого из присутствующих.
Напуганная криками и бряцанием доспехов, четверка лошадей, впряженных в повозку принцесс и королевы, неистовым галопом рванула с места, сметая всех, кто пытался ее остановить.
В облаке пыли трясущаяся, едва не разваливавшаяся на части повозка с головокружительной скорость неслась к оврагу. Король вновь вскочил на ноги и со слезами на глазах возопил, воздев руки к небу:
– Пресвятая Богородица, если спасешь королеву, обязуюсь в первый же год моего правления повесить на этой виселице сотню еретиков!..
Но в эту минуту всеобщего беспорядка, смятения и ужаса палач Каплюш, тоже было бросившийся вслед за повозкой, но почти тут же вернувшийся на свое место у виселицы, дабы заняться приговоренным, издал отчаянный крик:
– Преступник бежал!..
Повозка безумным аллюром неслась к крутому склону. Маргарита, Жанна и Бланка, королева и принцессы, три сестры, обнялись, словно желая умереть вместе, но во взглядах их не было и намека на какую-либо боязнь смерти.
– Похоже, лошади мчат нас прямо к оврагу! – со странным спокойствием промолвила Жанна.
– Да, нам конец! – добавила Бланка.
– Жаль, что предстоит умереть, – сквозь зубы прошептала Маргарита, – ведь жизнь так прекрасна!
В ту же секунду они вздрогнули, затрепетали от надежды, мгновенно позабыв об угрожавшей им опасности, их вниманием завладел неслыханный маневр, что происходил перед их глазами.
Значительно опередив многочисленных всадников, тщетно – в силу тяжести доспехов – пытавшихся догнать повозку, некий юноша на быстром, словно молния, скакуне настиг коляску и теперь скакал вровень с правой из головных лошадей.
Действия его были ловки и стремительны, хотя и безумно опасны.
Немного отклонившись в сторону, он вцепился в гриву головной лошади, и уже в следующее мгновенье, выпрыгнув из своего седла, оказался у нее на крупе…
Блеск лезвия, ужасное ржание – и, пораженная в грудь, соседняя в упряжке лошадь упала на колени, вынудив остановиться и трех прочих… И вот уже чудесным образом спасенные принцессы – спокойные, холодные, неподвижно сидящие на своих местах в повозке – странной улыбкой отвечают всаднику, Жану Буридану, который, спрыгнув на землю и, словно на параде, щелкнув каблуками и положив руку на гарду рапиры, склоняется перед ними в глубоком поклоне.
Отовсюду уже бегут люди, несутся радостные возгласы…
А Буридана уже и след простыл…
За те несколько секунд, которые им удается провести в одиночестве, принцессы успевают склониться друг к дружке, обменяться пылкими взглядами и о чем-то пошептаться, обсудив нечто загадочное, но, судя по всему, весьма важное, так как распрямляются они уже дрожащие и мертвенно-бледные – они, которых не заставила побледнеть даже возможная смерть…
Первым у неподвижной повозки оказался всадник со смуглым лицом и насмешливым взглядом.
Королева, оглядевшись и увидев, что у нее достаточно времени, чтобы дать указания, в последний раз вопросительно посмотрела на сестер.
«Да», – отвечали ей те многозначительным взглядом.
– Страгильдо! – позвала Маргарита.
Всадник подъехал к повозке, наклонился, губы его растянулись в ироничной улыбке.
Едва слышно, дрожащим, запинающимся голосом, королева спросила:
– Тебе знакомы те два вельможи, что выступили с обвинениями против Мариньи?
– Филипп и Готье д’Онэ? Да, Ваше Величество.
– А юноша, который вызвал Мариньи на дуэль?
– И который только что спас Ваше Величество?
– Да, он тебе знаком? – спросила королева, вздрогнув.
– Жан Буридан? Да, я его знаю, Ваше Величество.
– Страгильдо, – прошептала королева, – я хочу поговорить с этими тремя господами. Разыщи их и приведи ко мне.
– Когда?
– Сегодня же вечером!
В этот момент, выкрикивая на ходу «ура!» и махая отстающим платками, к полуразвалившейся повозке подскакали с пару десятков всадников.
– Спасены, они спасены!
– Да здравствуют принцессы! Да здравствует королева!
Наклонившись ниже, Страгильдо, чья дьявольская ухмылка сделалась еще более ироничной, прошептал лишь одно слово:
– Куда?
И, приветствуя окружившую повозку толпу взмахом руки, награждая подданных улыбками, голосом еще более глухим, Маргарита Бургундская отвечала:
– В Нельскую башню!
IV. Отец Миртиль
Ла-Куртий-о-Роз окутывали вечерние сумерки. Кругом царили полнейшие безлюдье и тишина. С наступлением ночи смутные очертания Тампля выглядели еще более угрожающими, а силуэт замка походил на некоего подстерегающего добычу монстра.
Облокотившись на подоконник, Миртиль, с бьющимся сердцем, не сводила глаз с дороги, по которой должен был приехать отец; но иногда, помимо ее воли, взор девушки перемещался на зловещую крепость.
– Жийона, – прошептала Миртиль, – нужно будет попросить батюшку подыскать нам другое жилище; от одного взгляда на этот замок у меня кровь в жилах стынет…
– Что за глупости!.. Вы говорите так, словно вам еще три годика, моя дорогая! – промолвила Жийона, вымучив улыбку. – К тому же, теперь у вас и вовсе нет повода для беспокойства. Или вы забыли уже, что ваш милый Буридан теперь не только вне опасности, но и что он спас королеву… и за поступок сей, несомненно, будет щедро вознагражден королем?
– Да, это так, – задумчиво проговорила Миртиль. – Он спас королеву!.. Жийона… а это правда, что королева… столь красива, как поговаривают?
– Столь красива, что все придворные и даже многие городские буржуа так влюблены, что готовы пойти ради нее на любые безумства. Но в еще большей степени, нежели красотой, королева отличается благоразумием. И потом, кто посмеет заявить, что он влюблен в жену короля?
– Эта крепость меня пугает! – сказала Миртиль, опуская раму.
– В самом деле… вы так побледнели… и в глазах у вас стоят слезы… Полноте, чего вам опасаться, дитя мое? Разве я здесь не для того, чтобы вас оберегать? И потом, вот-вот приедет мэтр Клод Леско…
– Да… – возбужденно прошептала девушка. – И я попрошу его завтра же увезти меня отсюда… Никогда еще Тампль не производил на меня такого впечатления. Но, – добавила она, покачав очаровательной головкой, – скажи, Жийона, как ты думаешь: согласится ли батюшка отдать меня за Буридана?..
– Разумеется! – промолвила старуха. – Можно ли сыскать кавалера более во всех отношения достойного и любезного, храброго и… впрочем, вы и сами сейчас в этом убедитесь, так как вот и мэтр Клод Леско собственной персоной!
– Наконец-то! – воскликнула Миртиль.
И она побежала к двери, дабы броситься на шею отцу, который действительно в этот момент переступил через порог. Клод Леско крепко прижал дочь к груди, запечатлев долгий поцелуй на ее чистом лбу.
– Позволь мне на тебя взглянуть… все так же красива! Или мне следовало сказать – стала еще более красивой?.. Дорогое мое дитя! Вот уж месяц, как я тебя не видел; знала бы ты, как часто я о тебе вспоминал!.. А ты? Вспоминала ли ты обо мне?
– Батюшка! Могла ли я не вспоминать о вас, о том, кому обязана всеми радостями моей жизни?.. О вас, который есть вся моя семья… ведь матушку я никогда и не знала!
Мэтр Леско чуть нахмурился, но, тут же взяв себя в руки, принялся раскладывать на столе привезенные подарки – шелковые шарфики, украшенные драгоценными камнями броши и кольца, – которые Миртиль разглядывала с простодушной радостью.
Расспрашивая Жийону, скидывая с себя ток[4] и плащ богатого торговца, мэтр Клод Леско смотрел на дочь с улыбкой – такие искренние ее эмоции пришлись ему по душе.
То был мужчина лет сорока пяти, с грубыми чертами лица, холодными глазами, озабоченным лицом, жесткой и лаконичной речью, по всей видимости, привыкший командовать.
В минуты гнева эта физиономия, должно быть, была ужасна. Но в данный момент на ней можно было прочесть глубокую нежность, отражавшуюся в его глубоко посаженных черных глазах под кустистыми бровями.
С полчаса прошло во взаимных излияниях чувств, расспросах и ответах; затем, пока Жийона накрывала на стол, мэтр Леско опустился в большое кресло, усадил себе на колени дочь и смерил ее долгим взглядом.
Миртиль дрожала, краснела, трепетала, бледнела… Настал столь ужасный и столь приятный миг признания!
– Батюшка, – начала она, с тайной надеждой отложить это признание до завтра, – вы ведь пробудете дома хоть несколько дней?
– Нет, дитя мое. Более того, я не смогу провести с тобой и суток, как то было в мой последний приезд… Я вынужден буду уехать уже завтра утром, так что пробуду здесь лишь ночь, чтобы подышать с тобой одним воздухом… Когда тебя сморит сон, буду смотреть на тебя спящую… и, может быть, это видение, которое я увезу с собой, станет для меня хоть небольшим утешением в той нелегкой жизни, что я веду…
– О, батюшка! Но почему бы вам тогда не оставить эту вашу торговлю? К чему столько мучений, если вы и так можете быть счастливы? Разве вы не достаточно богаты?..
– Дела мои уже не так хороши, как раньше, – промолвил мэтр Леско мрачным голосом, и в черных глазах его воспылал огонь. – Перестань я сейчас заниматься торговлей, это будет провал, разорение, признание в беспомощности, а такого я допустить не могу!.. Горе, о, горе тем, кто подвел меня к краю пропасти!.. Я еще покажу, докажу им…
Клод Леско прервался, и ладони его сжались в кулаки.
Но почти тотчас же, тряхнув головой, словно для того, чтобы прогнать ужасные мысли, он поднял глаза на дрожащую дочь и наградил ее несказанно нежной улыбкой.
– Безумец, – пробормотал он, – какой же я безумец, что так тебя расстраиваю! Забудь все, что я сказал тебе только что, моя дорогая Миртиль… вскоре все уладится. Да, вскоре, надеюсь, я всегда смогу быть с тобой рядом… Ох, дитя мое, если бы ты знала, как я хочу, чтобы ты была счастлива!.. Среди самых богатых, самых лучших, даже самых благородных я выберу тебе жениха… и не красней ты так. Ты уже в том возрасте, когда девушке пора замуж. И, кстати, я знаю одного молодого человека, который…
Миртиль стала белой как полотно.
Она спрятала лицо у отца на груди, обвила его шею руками и, так как признание уже подступало к устам, пролепетала:
– Батюшка, милый и достойный мой батюшка, выслушайте меня! Я должна попросить у вас прощения за то, что ослушалась вас…
Резко вскочив на ноги, мэтр Леско подвел Миртиль к свече, что горела в большом серебряном канделябре, отвел в сторону руки, коими она пыталась закрыть лицо, взглянул на нее внимательно и проворчал сквозь зубы:
– Значит, сюда кто-то приходил…
– Да, – выдохнула Миртиль едва слышно.
– И этот кто-то говорил с тобой… Вы виделись не единожды… Кто-то воспользовался моим отсутствием, дабы занять тебя разговорами… Кто-то, кого ты любишь!..
– Да, – повторила Миртиль.
Мэтр Леско опустил голову и с непередаваемой горечью прошептал:
– Это должно было случиться!.. Еще одной моей мечтой меньше!.. Но могу ли я на тебя сердиться, Миртиль? Я сам хотел подыскать для тебя достойного мужа. Но Богу не понравилось бы, если бы я стал противиться твоим чаяниям. Я скорее умру, чем увижу, как ты плачешь по моей вине. Ну, Господь с ней, с этой моей мечтой-то. А слово я как дал, так заберу и обратно…
Миртиль разразилась рыданиями, так как по вмиг осунувшемуся лицу отца, по его дрожащему голосу она поняла, что, говоря так, он идет ради нее на небывалые жертвы…
– Батюшка, мой дорогой и высокочтимый батюшка, – проговорила она сквозь слезы, – да благословят вас Господь, Пресвятая Дева и ангелы за это доказательство вашей любви ко мне! Так как если я не выйду замуж за того, кого выбрало мое сердце, я, наверное, умру…
– Да, я вижу, я чувствую, как сильно ты любишь этого пока еще незнакомого мне юношу… Что ж, – промолвил мэтр Леско с глубоким вздохом, – будь по-твоему. Да и какая разница, в конце-то концов, если он тебя достоин!
– Еще как достоин, батюшка! И, даже не зная вас, он вас любит! И вы его полюбите, когда увидите. Он такой славный, нежный и веселый как ребенок… не знаю, дворянин ли он, но он так гордо носит шпагу, да и мысли его достойны самого благородного из вельмож! Сколько раз он приходил сюда, чтобы познакомиться с вами! Сколько раз искал с вами встречи!..
При виде такого счастья дочери мэтр Леско вскоре вновь заулыбался, и на лицо его вернулось нежное выражение.
Теперь, когда его мечты остались в прошлом, он думал лишь о том, как доставить радость этому обожаемому дитя.
К тому же, у него не было сомнений в том, что избранник Миртиль, натуры гордой, деликатной, склонной к доброте и великодушию, никак не мог оказаться человеком недостойным.
При каждом из этих слов он отчетливо понимал, что эта глубокая и безграничная любовь была невинной, что этот незнакомый ему юноша не позволил себе вольностей к его дочери. И в глубине души он и сам уже начинал любить его.
Вне себя от счастья, Миртиль покрыла лицо отца поцелуями. Теперь она без устали говорила о своем возлюбленном, расписывая его и так, и этак, приводя самые незначительные его слова, рассказывая, как они познакомились, как полюбили друг друга…
– Прекрасно! – промолвил наконец мэтр Леско с лучезарной улыбкой. – Но это сокровище, этот единственный и неповторимый, этот дворянин, в конце концов, так как, судя по твоим описаниям, он может быть только дворянином, и из самых гордых, этот твой жених, – как зовут-то его? Ты так и не назвала мне его имени.
Рассмеявшись, Миртиль легонечко хлопнула себя по лбу.
– И как я могла забыть самое главное!.. Его зовут Жан Буридан.
– Что ты сказала? – вскричал мэтр Леско, внезапно сделавшись мертвенно-бледным.
– Батюшка, – испуганно пролепетала Миртиль, – я сказала: Жан Буридан… Так зовут моего жениха.
– Несчастная! – взвыл Клод Леско, резко отстранившись от дочери.
Обезумев от страха, Миртиль вжалась в спинку кресла, тогда как ее отец, воздев руки к небу в жесте угрозы и вызова, хриплым, ужасным голосом продолжал бушевать:
– Жан Буридан!.. Так вот кого ты любишь – Жана Буридана!..
Взрыв дикого хохота сорвался с его побелевших губ.
– Батюшка! Батюшка! – плакала Миртиль, вне себя от страха и тревоги. – Да что это с вами, батюшка? Придите в себя, умоляю! Ох, мое сердце сейчас не выдержит…
Мэтр Леско подошел к дочери, схватил ее за запястья и, склонившись над ней, прерывистым от рыданий или припадка ярости голосом прохрипел:
– А, так это Жана Буридана ты любишь? Говори! Жана Буридана? Несчастная! Да известно ли тебе, кто этот Жан Буридан? Известно ли тебе, кто он – этот человек, которого ты любишь?.. Нет, тебе, конечно же, не известно!.. Зато известно мне, и сейчас я тебе это скажу!..
В этот момент во внешние ворота ограды трижды постучали – судя по всему, то был условный сигнал, известный мэтру Леско, так как он тотчас же замолчал и сам бросился открывать.
– О, мой дорогой Буридан! – прошептала трепещущая от ужаса и отчаяния Миртиль и потеряла сознание…
Мэтр Леско был у ограды уже через несколько секунд.
Отворив ворота, он увидел человека, сидевшего верхом на лошади; под уздцы тот держал другого скакуна.
– Ты, Тристан? Здесь? – мрачно пробормотал Клод Леско. – Что случилось?
Человек наклонился к уху торговца фламандскими гобеленами и поспешно прошептал несколько слов, которые заставили последнего вздрогнуть.
– Я привел для вас лошадь, – закончил Тристан.
– Хорошо, – сказал Клод Леско, – жди здесь…
Вернувшись в зал, он не обратил никакого внимания на свою упавшую в обморок дочь, но, схватив за руку хлопотавшую над Миртиль старуху-гувернантку, ледяным голосом проговорил:
– Послушай, что я тебе скажу, Жийона… Я доверил тебе дочь. Из-за твоего недосмотра случилась беда, да такая, что хуже и не придумаешь: она любит человека, которого я убью или же который убьет меня. Жийона, ты заслуживаешь смерти…
– Боже правый! Мой добрый хозяин…
– Молчи и слушай. Если в точности выполнишь мои указания, считай, ты прощена…
– Что мне делать – броситься в огонь или…
– Молчи!.. Все, что от тебя требуется, – это подготовить все для того, чтобы я мог увезти дочь отсюда уже этой ночью. Я вернусь через два часа. Пока же запри двери на все засовы и натяни цепи… Если явится этот Буридан, не открывай! Не открывай ни единой живой душе! Даже если сам Господь постучится, не открывай! Это все, что мне от тебя нужно: присмотришь за Миртиль пару часов – заслужишь прощение; в противном случае – смерть… И чтобы через два часа для нашего с Миртиль отъезда все было готово!..
Не дожидаясь ответа старухи, мэтр Клод Леско, уверенный в том, что Жийона не осмелится ослушаться, устремился к воротам, запрыгнул на приведенную для него лошадь и во весь опор помчался по направлению к центру Парижа.
Вскоре он спешился у некого дворца или, скорее, крепости, шепнул пароль караульным, миновал двор, поднялся по лестнице, быстро прошел через несколько пышных залов и очутился перед массивной дверью, возле которой находился секретарь.
При виде мэтра Леско тот проворно вскочил на ноги, распахнул дверь и громогласно объявил:
– Господин первый министр Ангерран де Мариньи.
