Мишель Харрисон
Другая Элис
Cорочье гнездо
Среди ночи я проснулся, дрожа от холода. Одеяла съехали, и, когда я накрылся снова, комикс, который я читал перед сном, соскользнул с кровати и упал на ковер. Заметив под дверью спальни слабое пятно света, я повернулся. Лампа на лестнице была выключена, желтый свет просачивался с чердака, из комнаты Элис.
Я прислушался. Сначала не доносилось ни звука, потом я уловил тихий шелест бумаги. Элис все еще не спала.
Я вылез из кровати и незаметно вышел на лестничную площадку. Прямоугольный люк в потолке был открыт, с чердака спускалась складная лестница. Держась за перекладины, я стал взбираться по ней. Лестница чуть поскрипывала под моим весом.
Я просунул голову в комнату Элис. Сестра склонилась над столом, на котором лежали ее записи, на ней был пушистый халат, тапочки и синие перчатки без пальцев. Она опять напевала ту мелодию, снова и снова, прерываясь только на вдох. Я позвал ее, очень тихо, но она все равно подскочила.
– Мидж, – повернувшись, она потерла глаза, – почему ты не спишь?
– Я спал. Что-то меня разбудило. – Выбравшись из люка, я все еще стоял на коленках на толстом ковре. – А что за мелодию ты все время напеваешь? Ты сама ее придумала?
– Не совсем… Ну, вроде того.
– Вроде того?
– Ее сочинил один из моих персонажей. Это его мелодия, не моя.
Я ничего не сказал. Я привык к таким ответам. Чаще всего они мне очень даже нравились, но иногда, как сегодня, тревожили.
– Который час? – спросила она.
Я пожал плечами:
– Почему ты до сих пор не спишь?
– Не могу уснуть.
– Ты выглядишь так, будто тебе давно пора.
– Здесь, наверху, холодновато. – Элис подула на руки, встала и подошла к кровати, стиснув в руке тетрадь. – Давай укладываться.
Мы забрались в кровать, ее подушка у изголовья, а моя в ногах, как обычно.
– Ты забыла, – сказал я.
– Забыла что?
– Загадать загадку.
У нас с Элис была игра. Каждый раз, чтобы зайти друг к другу в комнату, требовалось разгадать загадку. Мы придумывали их и отгадывали часами, и я неплохо наловчился.
– Ну, ты ведь уже здесь, теперь вроде и незачем.
– Все равно загадай.
Элис вздохнула.
– Хорошо, вот: в моем запасе не кончаются слова, моя острота известна всем, как и то, что я не люблю быть тупым. И все же я никогда не скажу ни слова. Кто я?
– Ух. Это очень заковыристо. Словарь? Нет, не может быть. Хм… Дай подумать. – Я свернулся калачиком под одеялом, даже нос засунул под него.
Кончики ушей все равно зябли. На чердаке всегда стоял холод. Здесь не было отопления, как в остальном доме, только пара масляных обогревателей, которые не давали совсем замерзнуть. Но Элис никогда не жаловалась; она любила свою чердачную каморку. А я, наверное, еще больше.
О человеке многое можно рассказать по его комнате.
Элис всегда говорила, что писатели – как сороки блестящее – тащат к себе все приглянувшиеся им идеи. Вот и у Элис комната была гнездом. Битком набитая всякой всячиной, которая обычному человеку показалась бы совершенно бесполезной, как простая деревянная бусина. Но Элис умела нанизывать деревянные бусины на одну нить, превращая их в драгоценное ожерелье.
Над ее столом была, как она ее называла, «стена вдохновения». Сюда она прикрепляла самое разное: газетные статьи, открытки, фотографии. Все, что когда-нибудь может натолкнуть на идею сюжета. Тетради складывались аккуратными стопками или валялись по всему столу. Это зависело от того, как шла работа: чем больше беспорядка, тем лучше. Элис сначала писала от руки, а потом уже переносила написанное в ноутбук, занимавший на столе почетное место. Рядом с ним стояла старая пишущая машинка «Вудсток», которую папа нашел на барахолке всего за несколько фунтов. Весила она, наверное, больше, чем стол, и клавиши с буквой «А» не хватало, но Элис считала, что это лучший подарок на свете.
В углу стоял столик поменьше, с чайником, чашками и открытой упаковкой долго хранящегося молока. Использованные чайные пакетики громоздились в лужице на блюдце, впрочем, это смотрелось вполне уютно, ничего неряшливого. Крана здесь не было, но Элис не спускалась в кухню, а наливала чайник в ванной на моем этаже.
Вдоль стен выстроились книги, между ними, где хватало места, – всякие затейливые штучки: старый ключ, вставленная в рамку открытка с оленем, украшенная разноцветными стеклышками лягушка с секретным механизмом – нажмешь, и у нее открывается рот, а там тайничок, где можно спрятать что-нибудь ценное или важное. Элис всегда любила разные безделушки, они будили воображение и вдохновляли ее. Даже лоскутное одеяло казалось волшебным. Так и в сказках – чего только не было: хрустальная туфелька, прялка, часы, бьющие полночь. В сказках, которые Элис рассказывала мне, когда я был маленьким, в сказках, на которых выросли почти все.
Пусто в комнате было только на полу. Мама строго-настрого велела Элис не оставлять на полу ничего. Вообще ничего. Ни книг, ни крошек от печенья.
Правило было введено через несколько недель после того, как Элис перебралась в чердачную комнату. Она споткнулась о чашку с остывшим чаем, оставленную у кровати. Чашка полетела в люк, и Элис чуть не рухнула туда же. Мама пригрозила запереть чердак и снова водворить ее в одну комнату со мной, если правило хоть раз будет нарушено.
Я услышал, как Элис что-то написала в тетради, вздохнула и снова перечеркнула написанное.
– Тебе бы поспать, – мой голос из-под одеяла звучал приглушенно. Я согрелся, глаза уже закрывались.
– Тебе бы последовать собственному совету, – мрачно ответила сестра. – В твоей собственной постели.
– Там, внизу, холодно.
– Здесь, наверху, холоднее.
– Мне сейчас уютно, – пробормотал я. Я знал, что она не заставит меня уйти в мою комнату. Я часто пробирался сюда, когда не мог заснуть или просыпался после плохого сна.
Я выглянул из-под одеяла. Элис откинулась на подушку, прикрыв лицо рукой так, что виден был только рот. В другой руке она все еще сжимала тетрадь.
– Тебе пора спать, – повторил я.
– Нет, пока я не придумаю, как быть c этим.
– Может, придумаешь утром.
– Я так себе говорю уже неделю.
У меня в животе что-то сжалось, и я прошептал:
– Не надо.
– Не надо что?
– Ты знаешь что. Не надо как тогда… когда ты тоже так… когда ты в прошлый раз была такой и все случилось…
– Ничего не случилось.
– Не ври.
– Все писатели врут, – пропела она. – Этим мы и занимаемся.
– Я не о том говорил, ты знаешь.
Элис засмеялась, хотя ничего смешного тут не было.
– Ты заболела тогда! – разозлился я. Сон теперь ушел совсем. – И тебе снова будет плохо, если будешь так продолжать.
– Не буду. И вообще, это был обычный грипп.
– Неправда. Ты просто сказала так маме и папе, – возразил я. Элис все еще прикрывала лицо рукой, но ее губы упрямо сжались. – Но я ведь знаю, что это неправда. Если ты опять заболеешь, я не стану тебя больше прикрывать. Я скажу им правду, и мама отправит тебя назад, в мою комнату. Здесь ты сидишь и пишешь день и ночь, так нельзя.
Элис отвела руку и сердито глянула на меня:
– Ты так не сделаешь.
– Сделаю.
Она еще сильнее сжала губы и снова закрыла лицо рукой, но я успел увидеть, как блеснули ее глаза.
– Почему ты пишешь? – спросил я уже мягче. – Почему продолжаешь писать? По-моему, у тебя потрясающе получается. Лучше твоих историй нет. – И нерешительно добавил: – Но в такие моменты, как сейчас, ты вообще забываешь, что значит радоваться.
Она громко сглотнула:
– Зато, когда все идет хорошо, я на седьмом небе.
Крыть было нечем, я знал: это правда. Тогда я попробовал отвлечь ее – первым, что пришло в голову:
– Расскажи о своем отце.
Она фыркнула:
– Ты слышал уже сто раз.
– Расскажи еще.
Элис помедлила и глубоко вдохнула. А потом заговорила, ровным и чистым голосом. И, как всегда, меня охватило волнение, когда она произнесла первые, знакомые мне наизусть слова.
– Он был странником, речным цыганом. Цыгане остановились на канале в день летнего праздника, причалив свои узкие лодки у моста. На праздник пришла и мама с подругами. Там было столько всего интересного. С лотков продавали пирожные и цветочную рассаду, путешественники тоже торговали всякой всячиной. Вещицами, вырезанными из дерева, рисунками, сидящими в клетках птицами с диковинно окрашенными перьями.
Не то чтобы она его заметила; скорее, увидела, что он заметил ее. Красавцем его было не назвать, но его лицо притягивало взгляд. Она поняла, что чем дольше смотрит на него, тем больше он ей нравится. Нос немного длинноват, а губы слишком тонкие, но глаза зачаровывали. Бледно-серые, почти серебряные, как две луны, над которыми распростерлись черные тучи – его брови.
Он не сразу заговорил. Просто поманил ее пальцем.
«У меня есть кое-что для тебя», – сказал он и открыл деревянную шкатулку, где лежали свитки, каждый перевязан лентой.
«Что это такое?» – спросила она.
«Истории, – он вытащил один из свитков. – А эту я написал для тебя».
Она почувствовала, как краснеют щеки, и услышала за спиной шепот и хихиканье подружек.
«Полагаю, вы хотите получить плату за это?» – она подумала, не положить ли свиток назад в шкатулку, но любопытство взяло верх.
Он пожал плечами:
«Мне ведь нужно есть, верно?»
«Сколько?»
«Знаешь, скажу тебе так», – он сорвал травинку и пожевал ее белыми, почти идеальными зубами. Почти идеальными – только четыре передних зуба внизу стояли под углом, как будто буква «У» встретилась со своим зеркальным отражением.
«У – ум, – промелькнуло у нее в голове. – Удивительный. Улыбка. Узнавание».
«Прочти, – продолжил он, – а потом заплатишь, когда поймешь, чего это стоит».
И вот она взяла свиток и отошла в сторону, чтобы подруги не помешали читать. Еще не дочитав до конца, завороженная историей, она уже влюбилась в него.
У – упоение. Уязвимость.
Так любовь стала ценой, которую она заплатила. Дорогой ценой, потому что он любил свои истории больше, чем ее. Четыре года спустя он ушел. И она обнаружила, что У – это еще и удар, утрата. Урок. Но, хоть он и бросил ее, она осталась не одна. Их дочь звали Элис. Имя выбрали легко – такое носила девушка из сочиненной им истории.
Элис остановилась, как часто делала, дойдя до этого места. Порой чувствовалось, что ей не хочется говорить дальше, но она всегда продолжала:
– Элис подрастала. Отца она почти не помнила и не знала, но его любовь к историям и дар их рассказывать передались ей. Она росла, росло и ее любопытство. Однажды она решила порыться в вещах своей матери и нашла кое-что, что могло привести к отцу. И она отправилась к нему.
Казалось, он был рад ее видеть. Они провели вместе день, разговаривали и, в общем-то, заново знакомились. Ловили рыбу в реке, ели ее на ужин и рассказывали друг другу истории. День закончился, Элис пора было уходить. Перед прощанием отец и дочь строили планы и давали друг другу обещания. Но это тоже было сочинительством, потому что в следующий раз, когда она вернулась, его уже не было.
Элис замолчала. История закончилась, но каждый раз, услышав ее, я гадал, что же осталось недосказанным, что она сохранила в тайне.
Я помнил день, когда Элис готовилась отправиться на поиски отца. Поначалу это казалось приключением, как в одной из ее историй. Мы перешептывались, пока я стоял в дозоре на лестничной площадке, а Элис собирала маленький чемоданчик: одежда, коробочка с ланчем, книга, блокнот с карандашом и свой лучший рассказ – перевязанный серебряной ленточкой – для него.
Я был еще мал, но сумел распознать тревогу в мамином голосе и понять, что дела плохи, когда она обнаружила, что Элис не появлялась в школе. И когда мама заплакала, я раскололся. Как только я выдал секрет Элис, мама кинулась за ней, оставив меня с соседкой. Вернулась она очень поздно, вместе со смущенной Элис. У обеих на щеках отчетливо проступали дорожки высохших слез.
В тот вечер нас отправили спать сразу после ужина. Было еще рано, и я был слишком взбудоражен, чтобы спать, но мама не разрешила нам разговаривать. Элис сидела за столом, уставившись в потрепанную книгу сказок, открытую на «Спящей красавице». Ее палец касался веретена на картинке.
Дверь отворилась, и мама заглянула в комнату. Мы не слышали, как она поднималась по лестнице, и подскочили от неожиданности.
– Не считаете, что с вас обоих на сегодня достаточно неприятностей? – рассерженно произнесла она. – Свет выключить, книги убрать и никакой болтовни.
– Мама, – тихо позвала Элис.
– Что еще случилось? – мамин голос звучал прохладно. Она уже успокоилась, но испытывать ее терпение было страшновато.
– Ты веришь в проклятия? – спросила Элис.
Повисшую в комнате тишину нарушил мамин голос:
– Нет, – она подошла к Элис, взяла книгу у нее из рук и закрыла. – И тебе тоже не стоит, если у тебя есть хоть капля здравого смысла. – Отложив книгу, она погладила Элис по щеке. – Я догадываюсь, о чем говорил тебе отец. Забивал твою голову вздорными выдумками.
– Но что, если… – начала Элис.
– Это ерунда, – перебила мама. – Я точно знаю, потому что и мне он когда-то говорил такую же ерунду.
Элис ничего не ответила, но отвернулась от маминой руки.
– Я понимаю, что он твой отец, Элис, – вздохнула мама. – И понимаю твое желание узнать его поближе. Я не буду стоять у тебя на пути, но скажу то, что думаю, даже если ты не хочешь этого слышать. Надо быть осторожнее с теми, кому веришь, и с тем, во что веришь. Иногда верить очень хорошо, но иногда – опасно. Если кто-то верит, что он проклят, значит, так и есть.
Когда мама спустилась вниз, я не мог сдержать любопытства и громким шепотом стал расспрашивать Элис о таинственном проклятии. Но сестра отказалась говорить и впредь, рассказывая историю об отце, никогда не упоминала об этом.
– Элис? – окликнул я, пальцами ноги подтолкнув ее локоть. – Ты веришь в проклятия?
– Если кто-то верит, что он проклят, значит, так и есть. – Она повторила мамины слова.
– Ты думаешь, что ты проклята? – спросил я.
– Давай спать, Мидж. Сейчас слишком поздно для таких разговоров, а то кошмары будут сниться.
– Элис?
– М-м-м?
– Ответ на твою загадку… Карандаш?
– Да, молодец. А теперь спи.
Я закрыл глаза, довольный, что одержал хотя бы одну победу. Что до проклятия, то я решил утром снова спросить сестру.
Но я не смог это сделать, потому что, когда наступило утро, Элис исчезла.
Черная кошка
На следующее утро я спустился на кухню и обнаружил, что дом пуст. Ни Элис, ни мамы. Хотя кто-то вытащил из кладовки под лестницей коробки для непогоды и оставил их на кухонном столе. Элис любила их – в них хранились всевозможные материалы для рукоделия, и нам было чем заняться в дождь и слякоть, когда на улицу не хотелось.
На холодильнике висела записка, прикрепленная магнитом. Я снял ее и прочитал.
«Элис и Мидж, – говорилось в ней, – я ушла ненадолго. Не ешьте – когда вернусь, на завтрак будут блинчики! С любовью, мама.
P. S. Достала коробки для непогоды, чтобы делать Подобия к Призыву».
Блинчики! Теперь, при свете дня и с блинчиками, замаячившими на горизонте, ночной разговор с Элис о проклятиях казался просто дурным сном. Я окликнул сестру, думая, не принимает ли она душ наверху, но она не ответила, да и трубы не булькали, как обычно, если кто-то мылся в ванной.
Я проснулся один в кровати Элис, что случалось нередко, когда я спал там, на чердаке, – она вставала, не разбудив меня, и передвигалась тихо, как мышка. Странно было другое: в комнате стоял зверский холод. Обогреватели не работали, хотя Элис первым делом всегда включала их.
Я налил в стакан апельсинового сока и сел. Что-то теплое и пушистое проскользнуло под столом у моих ног, а затем темная тень просочилась через кухонную дверь.
– Доброе утро, Твич! – крикнул я вслед, залпом заглотив апельсиновый сок, и приоткрыл ближайшую коробку. Из вороха шерстяных ниток и лоскутов ткани высунулась черная лапа и проказливо шлепнула меня по руке.
– Ой! – я отдернул руку. На большом пальце проступила капелька крови. Коробка на столе зашуршала, и из нее выглянула озорная черная мордочка с ленточкой на ухе.
– О нет, – пробормотал я. Это была Твич.
Я быстро вошел в гостиную и огляделся. У нас и раньше случались проблемы с чужими кошками, проникавшими в дом через кошачью дверь и воровавшими еду у Твич, но сейчас никаких следов вторжения не было заметно. Наверное, непрошеный гость уже улизнул. Только я вернулся на кухню и собрался снова сесть, как услышал характерный сигнал, и что-то зажужжало рядом с тостером.
Телефон Элис.
Оставленный заряжаться. Но Элис, как с ней нередко бывало, не воткнула шнур в сеть. Звуковой сигнал предупреждал о низком заряде батареи. Я подошел, подключил питание и нахмурился. Элис никогда не расставалась с телефоном. Но где же она? Вдруг я засомневался: может, она все еще спит, укрытая одеялом, а я, встав, просто не заметил? Это объяснило бы, почему обогреватели не включены. Я решил пойти и проверить.
Перепрыгивая через две ступеньки, поднялся на второй этаж, затем вскарабкался по складной лестнице на чердак. Нет, я не ошибся. Одеяла откинуты, как я их оставил, и на кровати определенно не было Элис. Однако кровать не пустовала.
– Как ты здесь очутилась? – озадаченно спросил я. – Ты ведь была на кухне минуту назад.
Твич подмигнула мне из-под скомканной простыни, затем демонстративно повернулась спиной и стала вылизывать свою гладкую черную шерсть. Я уже собрался спуститься с чердака, но кое-что привлекло мое внимание.
Слуховое окно в крыше было приоткрыто, совсем немного – щель.
Неудивительно, что здесь так холодно. Я встал на кровати и закрыл окно, затем оглядел комнату и снова посмотрел на Твич. В кошачьей шубке что-то блеснуло: золотистый жетон на фиолетовом бархатном ошейнике. Такого шикарного у Твич не было, ее был зеленым и потертым.
– Погоди-ка, – сказал я. – Ты ведь не Твич, верно?
Кошка перестала вылизываться, вспрыгнула на стол Элис и разлеглась на тетрадях, лениво рассматривая меня.
– Тогда кто ты? Нам лучше увести тебя отсюда, пока мама не вернулась. – Я подошел почти вплотную и говорил тихо, чтобы не спугнуть кошку, но она, похоже, чувствовала себя как дома. Я легонько погладил ее по спине. Она замурлыкала и подняла хвост. Вблизи было заметно, что она все-таки немножко отличается от Твич. Шерсть подлиннее и более холеная, хвост не такой пушистый, и глаза золотистые, а не по-кошачьему зеленые, как у Твич.
Я почесал ей шею, нащупал в шерстке ошейник и на нем маленький, с красивым камешком жетон. Перевернул его, чтобы посмотреть на обратной стороне адрес или номер телефона. Ни того ни другого, хотя выгравированы три буквы:
Т.Э.Э.
Я нахмурился. Т.Э.Э.?
– Ну, пошли, – вздохнул я и попытался приподнять кошку. Она перекатилась на спину и шаловливо отпихнула меня лапами. Подушечки лап черные. И нос. У Твич нос и пятки розовые. А это была совершенно черная кошка – чернее не бывает.
– Ты очень красивая, – сказал я, снова поглаживая ее. – Но тебе нельзя оставаться здесь. Я быстро окинул взглядом чердак и принюхался. Однажды забравшийся в дом кот сделал лужу, но сейчас я не чувствовал никакого запаха. – Во всяком случае, ты ничего не натворила.
– Ничего не натворила? – переспросила кошка. – Ты принимаешь меня за пошлую бродячую кошку? Я прекрасно знаю, как вести себя в доме!
Потрясенный, я отшатнулся, налетел на спинку кровати Элис и прошептал:
– Что-что? – Зажмурился, потряс головой и снова открыл глаза. Кошка все еще была здесь.
– Ты только что… что ты сказала?
– Я сказала, что знаю, как вести себя в доме. – Кошка окинула меня долгим внимательным взглядом, потом вылизала лапу и стала умываться.
Встав на четвереньки, я заглянул под кровать, затем в шкаф и наконец в люк – нет ли кого-то на лестничной площадке. Никого не было, никакой Элис. Никого, кто мог бы сыграть со мной такую шутку.
– Скажи что-нибудь еще. – Я не сомневался: это не может повториться, наверное, у меня что-то вроде лихорадки.
Кошка продолжала умываться, не подавая виду, что поняла мою просьбу. Как раз в тот момент, когда я почти убедил себя, что мне это померещилось, кошка села и посмотрела прямо на меня.
– Я скучаю по мылу и воде, – сказала она.
– Ч-что? – Я поперхнулся.
– По мылу… и… воде, – медленно повторила кошка, как будто говорила с кем-то туповатым.
Все еще не веря, я подошел к кошке и запустил палец в теплую, мягкую шерсть. Наверняка там батарейки или какое-то устройство для дистанционного управления. Кошка снова отпихнула мою руку.
– Прошу прощения? Как бы тебе самому понравилось, если бы тебя кто-нибудь ткнул пальцем?
В этот раз я явственно почувствовал на своей коже ее теплое дыхание и прошептал:
– Ты настоящая… Что ты здесь делаешь?
– Я вошла через кошачью дверь, – подчеркнуто медленно произнесла кошка, как нечто само собой разумеющееся. Тут я наконец уловил, что голос у нее женский.
– Да, я догадался. Но, м-м-м… Я имел в виду, зачем ты пришла сюда? Откуда ты? И почему ты можешь разговаривать?
– Как много вопросов. – Кошка зевнула и опять растянулась на тетрадях Элис. – Когда их слишком много, меня клонит в сон. – Слегка прикрыв свои янтарные глаза, она все еще наблюдала за мной сквозь узкие щелочки. Взгляд был хитрый.
– Тогда давай по очереди, – сказал я. – Откуда ты?
– С Вороньего Камня. Остров среди топей, – ответила она. – Там холодно. Следующий вопрос?
– Никогда не слышал о таком месте. Должно быть, где-то далеко. Как ты сюда попала?
– Не могу ответить, – сказала кошка. – Потому что я не помню этого.
– Как тебя зовут?
– Может быть, тебе не следует расспрашивать меня обо всем этом, – заметила кошка. – Тебе никогда не объясняли, что нельзя разговаривать с незнакомцами?
– Не думаю, что говорящие кошки считаются.
– Хорошо, – ответила кошка. – Меня зовут Табита. Табита Элизабет Эшвуд.
– Так, значит, ты и есть Т.Э.Э., – вспомнил я инициалы на жетоне.
– Да, – подтвердила Табита. – Кстати, я бы не отказалась от чашечки чая. Ты не против?
Она взглянула на маленький чайный столик Элис.
– Чая? Может, ты хочешь молока?
– О, нет. Чай – было бы чудесно, спасибо. С молоком. И два кусочка сахара.
Я положил пакетик чая и сахар в чашку и включил чайник.
– Зачем ты пришла к нам домой?
– Мне надо было где-нибудь остановиться, – объяснила Табита. – Где можно было бы надеяться, что меня не заметят, пока я не придумаю, как быть дальше.
– Значит, ты увидела в саду Твич и решила пойти за ней через кошачью дверь? Потому что вы так похожи и тебя легко принять за нее? – догадался я.
– Да, – сказала кошка. – Хотя дальше все получилось не совсем по плану, не так ли?
– Так, – подтвердил я. – Но, если бы я не поднялся сюда, чтобы…
Чтобы найти Элис.
Вся эта сумятица и растерянность из-за говорящей кошки отвлекли меня от поисков сестры. Я так отчаянно хотел, чтобы она была здесь, что у меня сдавило горло.
Говорящая кошка в комнате Элис. Все точно так, как будто… ну… придумано Элис. Именно такое она обожала, именно такое могла бы написать…
Эта мысль гвоздем засела в голове, когда я опять вспомнил, что происходило прошлым летом и о чем говорила Элис сегодня ночью.
Я заварил чай и поставил чашку перед Табитой. Она лакала его аккуратно, понемножку, будто старалась не замочить усы.
– Как давно ты стала кошкой? – спросил я. – И кто превратил тебя в кошку?
Табита ответила не сразу. Она вылакала всю чашку, а затем и вторую после того, как я снова наполнил ее. Вылизав все дочиста, она довольно замурлыкала и снова расположилась на столе, пристроив изогнутый хвост на клавишах пишущей машинки Элис.
– Почему ты думаешь, что кто-то превратил меня, – наконец спросила она, – и что я не всегда была кошкой?
– Потому что ты умеешь говорить.
– Все кошки говорят, – сказала Табита. – Но не все люди их понимают.
– Твич точно не умеет.
– Но ты тем не менее можешь ее понять, не так ли?
– Да, но это совсем другое дело. Она просто стоит рядом и мяукает, а ты разговариваешь. Действительно, по-настоящему разговариваешь. И ты пьешь чай. Обычные кошки не пьют чай.
– Чай больше бодрит, чем молоко, – пояснила Табита.
Во второй раз у меня возникло ощущение, что кошка ведет себя изворотливо и явно не склонна идти навстречу. И тут я кое-что припомнил.
– Ты вот сказала недавно, когда умывалась: «Я скучаю по мылу и воде».
– Разве?
– Да. И это доказывает, что ты раньше была человеком. Кошкам не нужны мыло и вода, и раз тебе этого не хватает, значит, ты привыкла умываться как человек!
Хвост Табиты дернулся.
– Ты умнее, чем кажешься, правда?
Понять, что это не очень уж большой комплимент, ума у меня хватило.
– Так кто же ты? – Я не в силах был подавить раздражение, прозвучавшее в голосе. – Или кем ты была?
– Мне надо с осторожностью выбирать тех, кому я могла бы это сказать. – Табита поджала под себя лапы.
– Почему? Ты от кого-то скрываешься?
Я не получил ответа. Стукнула входная дверь, и послышался мамин голос.
– Мне лучше спуститься, – сказал я, не сводя взгляда с Табиты. Теперь было уже не до блинчиков на завтрак. Хотелось выспросить все у таинственной кошки, но, похоже, ей надоели мои расспросы – она заснула.
Я слез по складной лестнице, но, добравшись до нижней ступеньки, замешкался. Всего лишь быстро, в два приема, сложить лестницу, и люк закроется – кошка окажется запертой на чердаке. Нет, я не поступлю так. Она не пленница и, кроме того, вроде не спешит уходить. Вопросы подождут, и Элис должна скоро вернуться. Она-то сообразит, что делать.
Когда я вошел в кухню, мама наливала жидкое тесто для блинчиков на сковородку. Стол был освобожден от коробок для непогоды и накрыт на двоих.
– А где Элис? – спросил я.
– Не знаю, мы с ней не говорили, – ответила мама, разрезая лимон на четыре части. – Но я видела ее в городе, когда уже собралась домой. – Мама нахмурилась. – Я ей помахала, но, похоже, она меня не заметила.
Я сел за стол. Мы посыпали испеченные блинчики сахаром, выжали сверху сок из четвертушек лимона и принялись за еду. Каждый кусок застревал у меня в горле, и, пытаясь проглотить, я отхлебывал чай. Никак не получалось избавиться от ощущения, что что-то неладно. Непохоже на Элис – уйти в субботу так рано и даже никого не предупредить, куда идет. И еще ее непонятное настроение прошлой ночью…
Жужжание рядом с тостером нарушило тишину. Мама подняла голову:
– Это телефон Элис. Странно, что она ушла без него.
– Как ты думаешь, с ней все в порядке? – спросил я.
– Когда я ее видела, все было прекрасно, – сказала мама. – А почему должно быть иначе?
Я пожал плечами. С мамой Элис была не так откровенна, как со мной. Я знал о ней даже то, что мама не знает и вряд ли узнает, ведь Элис взяла с меня обещание молчать. Иногда я гадал, хорошо ли это.
– Да так, просто. – Я посмотрел на телефон сестры. – Думаю, забыла по рассеянности.
– Ты уже решил, кого выберешь для Подобия? – поинтересовалась мама.
– Нет пока. Я надеялся, что Элис поможет.
– Хочешь, я помогу? Во всяком случае, мы можем начать, только мне нужно собраться, у меня завтра ранний рейс.
Я вскинул голову:
– Рейс? Куда?
– В Брюссель, Мидж. Я же говорила, там книжная ярмарка.
– Ох, опять, – я сморщился. – И долго тебя не будет в этот раз?
– Всего три дня. Не гляди так уныло! Тебе ведь хорошо с Элис. Я знаю, как она балует тебя в мое отсутствие.
Что правда, то правда. Элис действительно баловала меня. Мы засиживались допоздна, смотрели по телевизору всякую чепуху и ели слишком много сладкого. В хорошие дни. Мама была с нами не так часто, чтобы знать: дни случались и плохие. Дни, когда Элис забывала вымыть голову, почти не разговаривала, а ужинать приходилось тем, что я сам себе готовил: бобами на подсушенном хлебе.
Я как раз доел последний блинчик, когда мельком увидел кончик черного хвоста, плавно передвигающийся за спиной у мамы. Хвост не принадлежал Твич – Твич сидела у мамы на коленях и обнюхивала ее тарелку. Я вскочил, ударившись об стол.
– Осторожнее, Мидж! – вздрогнула мама. – Что стряслось?
– По-моему, там соседский кот, – выпалил я на бегу к выходу, где только что скрипнула кошачья дверь. В окне я успел увидеть черный силуэт, исчезающий за садовой оградой. Быстро отперев заднюю дверь, я помчался к калитке, распахнул ее и выскочил в проулок между нашим домом и соседним. Я подумал, что кошка убежала, но потом боковым зрением уловил едва заметное движение по направлению к улице и тихонько пошел туда же.
Табита сидела на ограде соседнего дома совершенно неподвижно, только хвост раскачивался из стороны в сторону, выводя восьмерки. Я подошел ближе и уже открыл рот, чтобы заговорить, но увидел, куда она смотрит.
На другой стороне улицы, возле магазинчика на углу, стояла девушка с длинными светлыми волосами. Под мышкой у нее был блокнот. Черную кожаную куртку, в которую она была одета, я не узнал, но зато я знал ее саму. На меня нахлынуло облегчение.
– Элис! – позвал я, замахав рукой. – Мама напекла блинчиков – еще осталось немножко!
Сестра обернулась, посмотрела на меня, но не помахала в ответ.
– Элис! – крикнул я снова.
Она глядела все так же недоуменно. Странно. Мама тоже говорила, что помахала Элис, а та ее вроде не заметила…
Я перешел дорогу и приблизился к сестре, забыв, что сам до сих пор в пижаме и тапочках.
– Элис, – повторил я, – с тобой все в порядке?
Она в замешательстве смотрела на меня. Что-то с ее глазами было не так, но я не мог понять, в чем дело. И вроде она казалась еще симпатичнее: щеки и губы розовее, волосы блестят больше обычного, в прическу вплетены тоненькие косички. Раньше она так не причесывалась. Я ждал, что сестра ответит, но вместо этого она вынула ручку, написала что-то в блокноте и показала его мне.
«Я не Элис», – было написано в блокноте.
– Очень смешно. А почему ты не говоришь? Горло болит?
Элис натянуто улыбнулась и снова что-то написала.
«Я не знаю, кто такая Элис. Ты ошибся».
Я ждал, что она засмеется или подмигнет, но она этого не делала. Я пристально всмотрелся и наконец понял, что меня смущало: глаза Элис были голубыми, как у меня, – а у этой девушки они были ярко-зелеными.
Я отступил от нее и охнул, чуть не свалившись – нога соскользнула с края тротуара. Девушка схватила меня за руку, чтобы удержать, но я устоял и вырвался. От ее прикосновения по руке побежали мурашки.
И еще начало сводить живот, похожее чувство я испытал в семь лет на похоронах дедушки. Тогда я не до конца понимал, что происходит, но ясно было – это что-то плохое и все уже никогда не будет как раньше.
Я не мог отвести взгляд от девушки. Лицо почти точь-в-точь как у Элис. Отличались только глаза, но этого было достаточно, чтобы осознать ошибку. Она что-то подчеркнула и снова протянула мне блокнот:
«Я не Элис».
Девушка отвернулась и пошла прочь. Уже не сомневаясь, что это не моя сестра, я смотрел, как она завернула за угол и скрылась на соседней улице.
