Мила Тумаркина
Воскресный день
Глава 7. Собрание
После сорванного урока в школе был скандал. Маргарита Генриховна Шульц – учитель математики – созвала внеочередное комсомольское собрание 10-го «А» вместе с родителями. За школьными партами сидели мамы, папы и бабушки. Некоторым места не хватило, и они жались у стен, под портретами Эйнштейна и Пифагора.
Великие смотрели равнодушно в огромные окна класса, в синеющее за ними небо и, казалось, им была чужда бурлящая жизнь внизу, как Гулливеру жизнь лилипутов.
Лерка картинно переживала и громко рыдала, особенно, когда важная Аделаида Никифоровна бросала на неё многозначительный взгляд. Рядом тихо вытирала слёзы мать Сашки Дунаева. Нина Ивановна – худенькая, измождённая женщина, похожая на воробышка, напротив, старалась слиться со стеной школьного кабинета будто хотела исчезнуть в ней или провалиться под землю.
Собрание начала председатель родительского комитета. Она, по обыкновению, громко упрекала сашкину мать в чёрной неблагодарности родительскому комитету, и лично ей, Аделаиде, которая ночей не спит и все заботится об учениках 10-го «А», как мама родная, в то время, как остальные родители, тут она сделала рукой полукруг в сторону сидящих с нами родителей, не смотрят за детьми и бросают их на произвол улицы.
– Совесть надо иметь! – бушевала Аделаида, – Мы им и бесплатные обеды, и учебники, и путёвки, вывозим их на разные экскурсии, а что в ответ? – она патетически показывала пухлой рукой в сторону сашкиной матери, стоявшей рядом с моей, только что вошедшей в класс, бабушкой.
– Неблагодарные! – пафосно произносила Аделаида, – Надо ставить вопрос об исключении! Таким ученикам нечего делать в советской школе.
Председатель родительского комитета выпрямила спину и гордо покачивая бёдрами, села на первый ряд, еле втиснув тело за парту.
– Ну-у! – разочарованный началом, завуч Автандил Николаевич медленно выходил на середину класса, и улыбаясь, будто ничего не произошло, смотрел на испуганных родителей.
– Почему сразу исключить? Совсем не наш метод. Это не что иное, как пораженчество! И кто это «мы»? Сначала необходимо разобраться в ситуации, а потом принимать решения, как вы думаете? – примирительно возражал наш добрейший историк, – И благодарность здесь не при чём, как и ваши скоропалительные выводы. Это не вы, а государство в лице родительского комитета помогает семьям, которые оказались в трудном положении. Вы – лишь инструмент этой помощи.
Историк посмотрел в сторону Аделаиды.
– Кстати, насчёт вашей переработки и усталости? Вы сами, Аделаида Никифоровна, вызвались возглавить родительский комитет. Помните? Приходили ко мне в кабинет, горячо убеждали в его необходимости, настаивали. Я очень хорошо помню. Что же теперь? Если вам трудно это делать, ради Бога, только скажите. Мы найдём замену, а вы отдохнёте, – завуч без улыбки смотрел на Аделаиду.
На последних словах Автандила Николаевича все ребята дружно зааплодировали, а родители также дружно зашикали на нас. Аделаида не ожидала такого поворота, и моментально изменила тактику. Она улыбалась всем и нам, и моей, сурово молчавшей бабушке, и даже сашкиной матери. Потом пожала плечами и уже подобострастным тоном проговорила:
– Вы, как всегда, правильно рассуждаете, Автандил Николаевич. Я не жалуюсь, я хочу помочь. Именно моё желание помочь движет мною. А может, и впрямь, Александр Дунаев здесь не виноват. Давайте разбираться! Я настаиваю на этом и хочу знать, кто зачинщик, кто так плохо поступил с учителем математики и с моей дочерью?
Лерка тут же заплакала, как по команде. Аделаида бросилась её утешать.
– Пусть Маргарита Генриховна скажет, как было дело, а мы послушаем очевидца, так сказать, события, и примем решение, – проговорила командным тоном могучая Аделаида.
– Свидетеля в зал суда! – выкрикнул Жорка Ованнисян с задней парты. И все опять засмеялись.
Но тут из-за стола поднялась математичка. Строгая и недовольная «разрешением на выступление» от Аделаиды, Маргарита Генриховна с покрасневшим лицом, не предвещавшим ничего хорошего, вышла на середину класса.
Прежде всего, она сухо поблагодарила родителей, пришедших на чрезвычайное комсомольское собрание. Так она его и назвала, добавив, что внеочередной сбор комсомольской организации совместно с родителями был собран по её инициативе и по причине экстраординарного, недопустимого происшествия в выпускном классе.
– Доколе? – трагически говорила математичка, широко разводя руками, – Доколе нам терпеть вызывающее поведение 10-го «А»?
Она покраснела ещё больше. Её лицо почти слилось с красным знаменем дружины, стоящим в углу.
– Сколько нам терпеть поведение, несовместимое со званием комсомольца? И, не побоюсь высокопарности, со званием будущего строителя коммунизма?
Тут взгляд Маргариты пробуравил меня насквозь. Увидев моё опавшее лицо и удовлетворенно вздохнув, она неожиданно повеселела и перешла на другой тон.
– Кстати, – она кивнула в нашу сторону, и проговорила почти ласково, – Этим выдающимся личностям, – опять жест в сторону нашей компании, – Нужен хороший аттестат. Не правда ли? Ничем не испорченный аттестат, прошу заметить! – теперь, словно катапульта – взгляд в сторону родителей.
Они, испуганные началом разговора, одобрительно кивали и поддакивали, что ещё больше раззадоривало Маргариту.
– Но я полагаю, что теперь это проблематично! – математичка ехидно кивнула головой и методично перечислила всю нашу компанию пофамильно.
– Эти комсомольцы не в первый раз срывают урок математики. А как известно, математика – царица наук, ведущий предмет в школе. Так что. Делайте выводы. Но больше всего меня удручает, что они – комсомольцы – опора и будущее партии, наотрез отказываются назвать зачинщика этого вопиющего безобразия. Итак, я хочу знать, – Маргарита Генриховна обвела взглядом притихшую аудиторию, – Кто устроил взрыв на уроке?
В классе воцарилась звенящая тишина.
– Прошу особо заметить. Это происходит перед последней четвертью! Перед экзаменами и выдачей аттестатов! Если зачинщик не будет найден, наказание настигнет всех, кого я здесь назвала. Без исключения.
Маргарита долго бушевала и перечисляла наши прегрешения перед понуро молчавшими родителями. Ася Константиновна – наш классный руководитель, то краснела, то покрывалась бледностью, беспомощно заламывая руки. И безуспешно пыталась вклиниться в трагический монолог Маргариты.
– Как же так? – вопрошала добрейшая Ася Константиновна, покрываясь красными пятнами, – Зачем рисовать все чёрной краской? Они, – жест в сторону нашей компании, – Защищали честь района на соревнованиях по гребле на байдарках и легкой атлетике. Первое место в районе! Участвовали в конкурсе «Алло, мы ищем таланты!» А музыкальные вечера? В игре «Зарница» им нет равных по всей Сванетии. И вот что я вам скажу, Маргарита Генриховна! Не только в районе, но и в области о нашем 10-ом «А» говорят только хорошее. А симфония, которую сочинил Каха? Он первое место занял в крае! Сам заведующий школьным образованием похвалил и вручил грамоту! И премию, денежную! А куда Чкония её отдал? В фонд родительского комитета, чтобы на межгородские экскурсии могли поехать дети из неимущих семей!
Ася Константиновна с негодованием смотрела на учительницу математики:
– Я вас вообще не понимаю, Маргарита Генриховна! Неужели всё так плохо в классе, мною руководимом? И оценки прекрасные, и спортивные достижения налицо, а поведение… С этим соглашусь, есть недочёты. Но… Они исправятся! Обязательно! И прощения попросят? Так? – она умоляющим взглядом смотрела на нас.
На этих словах, у Маргариты будто сорвало «стоп-кран». Воздух зазвенел от напряжения и безысходности. Первым не выдержал историк – Автандил Николаевич, по совместительству – завуч по воспитательной работе. Он извинился и вежливо, но твёрдо прервал Маргариту. Потом вкрадчиво заговорил о моральном облике комсомольца, соглашался с раскрасневшейся математичкой, что такое поведение в выпускном классе недопустимо. Взволнованно кивал головой в такт её словам, а потом, выждав момент, бережно взял Маргариту под руку и вывел в коридор.
Мы сидели и ждали в полной тишине. Кто-то из родителей полушёпотом обещал всыпать нам дома по первое число. Ася Константиновна разговаривала с родителями, успокаивая и утешая.
Под ручку завуч и математичка проходили целый час. Мы сидели за партами. Каха, не выдержав, подпрыгнул к замочной скважине и прилип:
– Автандил что-то шепчет Маргарите! – торжественно комментировал Чкония, – Ой! Что будет! Теперь они у окна. Позиция изменилась. Наступил ответственный момент. Решается судьба, – Каха старательно имитировал голос футбольного комментатора, – Опять! Напряжение возрастает, опасный момент! Маргарита ужас как возмущается! Руками как сигнальщик машет.
Не разобрать, что… Перед самым носом у нашего защитника. Ого! Игра меняется стремительно, но мастерство не пропьёшь! Маргарита прорывается вперёд и терпит неудачу: атака переходит в зону защиты. Но возникает препятствие! Что это? Запрещённый приём! Где судья? Почему не показывает красную карточку? Маргарита руками машет! Невиданное дело! И сильно машет! Будто сигнальщик на корабле. Нет! Скорее, похоже на Дусины трусы…
Класс захохотал. Сторожиха за школой развешивала выстиранное бельё. Её трусы огромного размера, под порывами морского ветра действительно напоминали сигналы симафорной азбуки. Вдруг Каха радостно заора:
– Го-ол!
И Аделаида Никифоровна не выдержала.
– Чкония! Немедленно отойди от двери! Ты слышишь, что я говорю? – крикнула она Кахе, но он небрежно отмахнулся и опять припал к двери, продолжая комментировать.
– Немного сборных такого уровня, доложу я вам, друзья мои! Такие игроки! Такое мастерство! Автандил включился. Ух! Без остановки шпарит! Чисто патрульное судно на захват нарушителей идёт. Молодец! Он за нас! Чувствует мое сердце! Ребя, – восторженно завопил Каха, – Маргарита улыбается, ура! Победа! Она досталась не легко. Но будем жить! Казнь отменяется!
– То, что ты подглядывал, будет доложено завучу, – прошипела Аделаида, оскорбленная полным пренебрежением Кахи к её персоне.
– На здоровье, – пожелал он весело и сел рядом со мной.
Но тут, неожиданно, включился, молчавший до сей поры комсорг Лёшка Омельченко.
– Да уж, займитесь, наконец, своим любимым делом, Аделаида Никифоровна, – жёстко сказал он, – Вы ведь всегда в первых рядах, если надо кому-то шепнуть, что-то сообщить, оклеветать, отблагодарить? Не правда ли? Могу порекомендовать. Проверено. Обращайтесь сразу в ООН или, например, напишите открытое письмо Генеральному секретарю ЦК КПСС. А дочурка вам поможет.
Лёшка говорил негромко, и от этого его слова звучали зловеще весело. Аделаида багровела и молчала, не зная, как реагировать, обескураженная и растерянная, только обиженно фыркала.
Что тогда говорил математичке историк – тайна, покрытая мраком. Но нас распустили по домам, обещая озвучить наказание завтра.
Утром в школе около доски объявлений стояла толпа. При нашем появлении, она расступилась. Ребята сочувственно что-то говорили, ободряли, хлопали по плечу, ругали математичку и Лерку Гусеву с ее противной мамашей.
Приговор гласил: «Спортивную команду класса, где произошёл инцидент и срыв урока математики в составе учеников Кахи Чкония, Александра Дунаева, Алексея Омельченко и Сергея Агафонова лишить поездки на соревнования по легкой атлетике в Батуми». Мы оторопели. Удар был ниже пояса.
Крупными буквами, красным цветом были подчеркнуты фамилии лучших учеников 10-го «А». Кроме того, всей нашей компании объявлялся выговор по комсомольской линии с занесением в учетную карточку комсомольца. Под приказом стояла твёрдая подпись Гангрены – нашего справедливого директора – Эммы Гарегеновны Атамалян. Мы отошли совершенно растерянные и поникшие. Два наказания за один и тот же проступок! Как же так?
Я помню почерк секретарши Лидочки, которым был записан тот выговор в мой комсомольский билет, но сам билет, увы, не сохранился. Украшенный двумя взысканиями и карточкой учета уплаченных комсомольских взносов, он был украден вместе с сумочкой, привезённой папой из Риги.
Его утащили на вокзале южного маленького городка сразу после выпускного. Особенно я жалела о косметичке, в которой лежал флакончик модных в то время духов под интригующим названием «Может быть». Сейчас вспоминать об этом смешно, но тогда…
Первым уезжал из городка Сашка Дунаев. Уезжал в Тбилиси – поступать в Артиллерийское училище. На проводы пришла вся наша компания. И вот там-то я и простилась с новой сумочкой и с комсомольским билетом.
В то утро, мы не знали и не могли себе представить, что пройдёт не так много времени, и мы будем расставаться не только с идеологическими документами юности, но и со своей страной.
Тогда выговор по комсомольской линии обещал множество неприятностей. Но ожидание наказания за украденный билет не могло сравниться с запретом на поездку в Батуми, где должны были проходить краевые соревнования. Запрет перечёркивал полгода нашей работы и воспринимался нами как трагедия.
После сорванного урока и комсомольского собрания наказали не только спортивную команду, сняв с соревнований, но и нас – группу поддержки. Тоню Назаренко – редактора школьной стенгазеты, ответственную за выпуск, Мамуку Маитурадзе – фотографа и меня – автора школьной газеты и радиопередач, обычно писавшую очерки и стихи на злобу дня. И даже Мышку – Софью Смирнову – распорядителя, казначея и ответственного хранителя спортивного инвентаря. Соревнования начинались через два дня в первые дни весенних каникул в Батуми.
После уроков мы остались в пустом классе. Рядом в смежной комнатке-лаборатории методично капала вода из крана и громко стучала в старой раковине. Мы чувствовали себя опустошёнными и несчастными. Спортсмены молчали. Тоня Назаренко – наш ответственный редактор безучастно смотрела в окно. Мамука Маитурадзе – пытался её утешить. Но Тоня раздражалась, и даже в сердцах, прикрикнула.
– Что ты крутишься, как волчок? Не можешь посидеть на одном месте? Не мельтеши перед глазами. И без тебя тошно. Лучше б придумал, что нам делать. Или кран почини – слушать невозможно!
Мамука тоскливо посмотрел на Тоню, покорно поднялся и побрёл в лабораторию. Возясь с краном, он прокричал:
– Я придумывать не мастак. Что делать? А я откуда знаю? У тебя в распоряжении вон сколько народа! Пусть придумают!
Сонька Смирнова, безнадёжно вздохнула:
– Соревнования по легкой атлетике, через два дня! В Батуми! Как мы доедем? На чём? Что тут придумаешь? – она беспомощно развела руками.
– Так готовились! Так хотели поехать! – Сонька заплакала…
Мамуке удалось прикрутить кран, и он, отливающий синевой, с горящими сливовыми глазами, выскочил из комнатки и закипел:
– Я придумал! – закричал он, – Грандиозный план!
Все с интересом уставились на Мамуку.
– Надо пойти к Гангрене и поставить вопрос ребром: как это вообще возможно – лишать межобластных соревнований лучших спортсменов школы? А если она не согласится – устроить бойкот урокам математики и потребовать отстранение Маргариты Генриховны от преподавания в параллели 10-х. Можно и повод придумать, например, из-за невозможности найти общий язык с учениками и чёрствость характера.
Он кипятился, бегал вокруг нас по классу, краснел и воздевал руки к небу, ссылался на принцип демократического централизма – основу управления.
– К Гангрене ты пойдёшь? – наконец, хмуро спросил Лёшка-комсорг.
– Я? Почему я? – Мамука смутился. Все вместе… Можно было бы пойти всем, – забормотал он, и его щёки с пробивающейся черно-синей растительностью побагровели.
– Ты, Мамука, обвиняешь Гангрену в непоследовательности, – встрял печальный Граша, – А это не её принцип.
– Почему? – горячился пришедший в себя Мамука, – придём все вместе, толпой, потребуем!
Это же не для себя! Это честь школы! – Мамука с надеждой на поддержку смотрел то на Лёшку, то на Сергея, то на девчонок.
– Как ты себе это представляешь? – Каха Чкония усмехнулся, – Сначала Гангрена подписывает приказ, вывешивая его на всеобщее обозрение, а потом, мы, значит, приходим, смело требуем, и Гангрена пятится назад. Так, что ли?
Мамука сидел опечаленный…
– Но нельзя же смириться. Форму вон купили. Столько сил потратили, но достали! Фотоаппарат новый. Зачем все это?
– Язык зря не вываливай! Молчание – золото, знаешь? – Лёшка внимательно посмотрел на Мамуку, тот опять сник.
Нечего было даже думать о том, что наша Гангрена вдруг расчувствуется и отпустит нас на соревнования после всего, что произошло. Наша директриса, прошедшая войну с первых дней до Берлина, отличалась строгим характером, непоколебимой решительностью и отвагой. По городку ходила легенда, что Эмма Гарегеновна одна усмирила шестерых приезжих строителей.
– Как-то приехали в город шабашники, сделали работу, получили расчёт и ну ходить по городку, искать приключений на эту, на свою, на чем сидят, – обычно начинал рассказ местный пьяница дядя Миша, по прозвищу Мишка-фонарь за постоянные синяки то на скуле, то на лице.
Кличка намертво к нему приклеилась, невзирая на почтенный возраст: синяки появлялись у него с пугающей регулярностью.
Дядя Миша, подвыпив и войдя в раж, рвал на себе тельник и со словами:
– Вашу мать, сэр! – бросался на обидчика или на толпу. Количество людей не имело значения. Никакие препятствия не могли остановить мятущуюся душу бывшего старшины второй статьи. Мишка-фонарь наливался непонятной гордостью и продолжал:
– Ходют победителями энти горе-строители, значится… Ну, дело понятное – зашли в магазин. А как иначе? Год не пей, а после шабашки – выпей! Так же? А там бабки стоят, глаза бы мои их не видели. Хто за молоком, хто за сахаром. Робяты давай куролесить. Меня! Я, между прочим, первым стоял, отпихнули от прилавка, не посмотрели, что инвалид войны, заслужОный и ранетый… Мать твою за ногу! Потом к Люське-поварихе приставали, она тож в магазин приволоклась. Титьки ейные им понравились. Так это, знамо дело, губа не дура. Люськины титьки… Они всем нравятся. Стой и смотри, как водится. Опять же, за погляд денег не берут. Так ведь? А они – хватать! Это уж ни в какие ворота! Тут уж… Братва, свистать всех наверх! Одним словом, куражились. А чё не куражиться, если есть на что? Денег им отвалили – мама не горюй! В этой самой очереди и стояла ваша Эмма Гар… Гарге… Одним словом, Гангрена ваша, ну, директорша, значится.
Именно в этом месте у рассказчиков начинались разногласия в вариантах развития дальнейших событий. Инвалид Мишка-фонарь – вечно пьяненький, прячущий от жены несколько рублей с пенсии, чтобы купить «читушечку», говорил, что Гангрена вмиг выхватила пистолет, да как долбанёт прямо в потолок. Стекла вылетели, все разбежались! Он выпучивал глаза и показывал гримасой, как было страшно.
– А Гангрена-то, видать, что войну прошла. У меня глаз намётанный. Схватила она бельевую верёвку и связала энтих самых, хероев, которые от выстрелов на полу хоронились. Так строем и привела, хоть и они и обосрались маненько. В милицию привела, в милицию, куда же ещё? – уточнял, пьяно улыбаясь, Миша.
Когда же мы начинали сомневаться, откуда у Гангрены пистолет в мирное время, а главное – откуда взялась бельевая веревка, и почему мужики были немного того, подмоченные, не в себе?
– Так-таки обосрались? Как это? – обычно спрашивал кто-нибудь на этом месте.
– Чо как? Чо непонятного? – сердился дядя Миша и божился, видя, что ему не верят, – Натурально, каком! Вот те крест!
Он осенял себя размашистым остервенелым крестом.
– В разведке и не такое случалось. Сказывали бывалые. Знаем, не протреплемся. И пистолет был, и верёвка… Всё моё ношу с собой – закон разведчика! Вот и Эмма, видать, тоже. Баба лихая! Уважаю! Испугались мужики, известное дело: не ровен час бошки всем прострелит, доказывай потом, что с имя был, с бошками-то, – на этих словах дядя Миша обычно просил нас подкинуть недостающие ему для полного счастья пятьдесят копеек.
Вторая версия звучала намного скромнее. Бывший боцман дядя Сеня, работающий вахтёром в Горисполкоме и потому страшно важничая, озвучивал свою версию с большими паузами, шевеля губами в тех местах, где нужно было сказать матерное слово. А так, как он разговаривал исключительно с помощью ненормативной лексики, то паузы затягивались. Дядя Сеня в эти моменты делал большой глоток из фляжки, которую постоянно носил во внутреннем кармане старого морского кителя. И в окончании рассказа фляжка была пуста.
В его изложении наша Гангрена громко закричала на мужиков: – «Стоять!» – и обложила их таким отборным матом, что я – матёрый боцман, без подмесу, морской дракон – слыхом не слыхивал!» – тут дядя Сеня шевелил губами, пропуская через себя сказанное Гангреной и приходя от этого в полный восторг.
– Атомная бомба взорвалась и подмести забыли! Чесссслово, бля буду! – он в который раз доставал фляжку, делал глоток, и заканчивал на подъёме, – Гангрена ваша – женщина уважаемая. Умеет взять за ноздрю. И сказала, как следует, и сделала, как положено (глоток из фляжки). Только имею вопрос: откуда вызнала слова? Я ж сам не Пупкин и не Пендюренко, бля буду, чёрт тебе в душу мать. У меня зад в ракушках, на флоте больше, чем вам лет, а такого не слыхивал! – удивлялся дядя Сеня и прикладывался к фляжке, – Одна, на шестерых! Попёрла, как танк! Шелупонь, ясен пень, зашкерилась, присмирела. Из кубрика вышли, клеша растопырив, а назавтра их и след простыл. Так-то вот! Знай наших! Всё пропьём, но флот не опозорим! – гордо заканчивал рассказ старый боцман дядя Сеня.
И хотя вторая версия была более правдоподобна, мне, да и всей нашей команде хотелось верить в первую. Но в чем мы ни капельки не сомневались, так это в том, что «махать шашкой» Гангрена умела, нрав имела суровый, характер – принципиальный. И головы летели в разные стороны, несмотря на чины и звания. Тем более, что совет ветеранов войны в городе возглавляла наша Эмма и держала в строгости не только школу, но и в Горисполкоме к её мнению очень даже прислушивались. Она могла «построить» всех, включая, страшно сказать, начальника порта! Невзирая на то, что порт шефствовал над нашей школой и помогал всем, чем мог.
Настроение было подавленное. Мы уже были готовы покориться судьбе. Но тут Лёха Омельченко встал и предложил «не сдаваться» таким тоном, что все воспрянули духом. Уж если Лёшка решил, то…
– А что, собственно, ты предлагаешь? – потребовал объяснений Граша.
– Вечером у моря я объявляю общий сбор, там и порешаем, – таинственно пообещал Лёшка.