Мила Тумаркина
Воскресный день
Я вновь заплакала. Мне стало жалко себя и то, что я не имею таланта и необыкновенной лёгкости любимого поэта. Но постепенно слёзы кончались, тревога растворялась в лунном свете, становилась меньше, и вместе со слезами уходил этот тяжёлый день. Уже почти засыпая, мне пришла мысль, что писать стихи очень нелегко. И, по-моему, это гораздо тяжелее, чем доказывать теоремы.
Мысль пронеслась и исчезла, делая кульбиты, растекаясь и превращаясь в параллелепипеды и круги.
В комнате становилось душно. Луна скрылась за темнотой. И открытая форточка резко захлопнулась от внезапно налетевшего ветра. За окном погромыхивало и ворчало.
«Наверное, будет гроза», – успела подумать я и провалилась в сон.
Вот стихотворение, над которым я тогда так долго работала:
Жил маятник добротен и весом.
Он жизнь свою разметил шаг за шагом.
Он не был фантазёром и шутом.
И все гордились этим работягой.
Под постоянный каждодневный стук
Жизнь шла спокойно, тихо и невзрачно.
И только люстра волновала вдруг,
Бросая взор на маятник прозрачный.
Когда она внезапно, словно дождь,
Обрушивала света водопады,
Наш бедный маятник бросало в дрожь…
И он спешил, бежал и чуть не падал.
Он начал родословную вести -
От самовара медного приличней.
Но вот часы забыли завести…
И мир предстал совсем в другом обличье.
Порядок жизни был другим уже -
И в тишину погруженной квартиры,
Вошли, таясь, в каком-то мираже
Другие величины и кумиры.
И маятнику в этой тишине
Привиделось свободное пространство,
Где он летал! И в этой высоте
Свое возненавидел постоянство.
Свой круг. Свой предначертанный удел.
Всю ограниченность приличий и привычек.
А он летать, летать, летать хотел
В тот мир, что невесом и безграничен.
Где мог он быть таким, каким хотел.
Мог рисковать, чтоб волновалась люстра.
И крюк, его не выдержав безумства,
Разжался вдруг -
И маятник взлетел.
Он воспарил над зряшной суетой,
Где плен и предрассудков, и приличий
Наш держат в категории иной,
Где мысль не существует без кавычек,
Где мы живём и разбиваем лбы…
Привычных истин не тревожит мука.
Не рвёмся мы, условностей рабы,
Из нами же начертанного круга.
Глава 3. Гроза
Духота пропитала комнату насквозь. И за легкой занавеской, где едва угадывался рассвет, уже брюзжало, лениво ворочалось, грозя темным сгустком в небесах и мощными раскатами…
Я окончательно проснулась. Циферблат высвечивал 4 утра. «Рано», – только успела подумать я, как сверху кто-то с силой ударил в небесный барабан. Через минуту город заволокло сплошной пеленой воды и темно-синего сумрака.
Я стояла у окна и отчетливо понимала, что проснулась не от духоты летней ночи и даже не от начавшей бушевать грозы. От той, старой обиды. Она, явившаяся в мой сон, вызывала тоску. Я не понимала, почему учительница математики явилась ко мне ночью?
Маргарита Генриховна уже давно не здесь, а чертит графики в небесах, откуда на рассвете пришла гроза…
Столько лет прошло, страшно подумать, почти жизнь. И Сашки Дунаева нет, и Кахи Чкония, и комсорга – нашего всеобщего Комиссара Лёшки Омельченко – тоже нет.
Ябеда-Лерка уехала в 90-е в Германию, и как в воду канула: следы её потерялись.
Когда я вспоминаю школу, мне всегда кажется, что за окном – весна. Черешневые деревья в цвету. Школьный сад манит неодолимо. Вервасильна – милая девушка, недавно выпущенная из музыкального училища и ставшая неожиданно даже для себя классной руководительницей 7-го класса «А» – тоненькая и восторженная, рассказывает нам краткое содержание оперы Джоаккино Россини на либретто Пьера Бомарше. Класс занимается чем угодно, но только не музлитературой. Вервасильна с восхищением повествует об ухаживании графа Альмавивы за своей будущей женой – милой и скромной девушкой, о находчивом и ловком слуге Фигаро, помогающем своему хозяину вырвать любимую из рук жадного и старого нотариуса-опекуна Розины. С восторгом говорит об уловках и жертвах, на которые идёт граф ради любви и большом чувстве Альмавивы.
Я смотрю в окно, и мне хочется немедля ни секунды убежать к морю. Но подруги в восторге. Это же про любовь! Тоня, соседка по парте и лучшая подруга, толкает меня в бок:
– Интересно-то как!
Я обращаю внимание на Вервасильну. Она раскраснелась, разволновалась, рассказывая о решительном характере Розины и её желании выйти замуж по любви. Её веснушки утонули в пламени щёк. И уже не кажется скучным слушать арии из опер по нескольку раз, разбираться в полифонии и прочей музыкальной кухне. Но мальчишкам откровенно «до лампочки» и восторги милой преподавательницы и любовь какой-то севильянской девицы, да и сам Россини…
На задней парте Сашка Дунаев вместе с Лёхой Рябечковым режутся в морской бой. Они увлеклись не на шутку, слышатся только приглушённые возгласы, из которых становится понятно на чьей стороне победа. Серёжка Агафонов уткнулся головой в парту. На первый взгляд кажется, что он весь внимание, а глаза опущены, и что? Это от наслаждения. Погрузился мальчик в чудесную музыку итальянского композитора. Но на его коленях долгожданная книжка про пиратов, книжку дали на один день, и Серёжка весь там, в этой книге: пираты, корсары, флибустьеры! «Эй, на палубе! Встать на якорь! Совсем не рад увидеть твою рожу снова, щенок! Видишь этот флаг? Он такой же чёрный, как черны наши сердца. Заткнись и слушай! Если что не так ты будешь болтаться на рее, как штаны на ветру. Проклятье! Йо-хо-хо! И бочонок рома!» Я с соседнего ряда вижу его склонённое лицо и губы, шепчущие особо понравившиеся строчки. Он вообще читает медленно, основательно, но запоминает текст почти наизусть! Это только со стороны кажется, что он внимательно слушает урок.
Лёвка Абрамян с Кахой Чкония наоборот ведут себя шумно, то и дело получая от Вервасильны замечания. После каждого вразумления они немного успокаиваются, хлопают глазами и на несколько минут затихают. Но проходит минута, и они опять переглядываются, прыскают смехом, видимо задумали что-то, бросают записки, свёрнутые клубочком на соседние ряды, спускаются поочередно под парту и вылезши из под неё откровенно ржут, но уже тихо.
Наконец, апогей! Вервасильна вызывает к доске Леру Гусеву. Лера – лучшая ученица, отличница. К тому же имеет потрясающие вокальные данные. Её мама спит и видит Леру знаменитой певицей, минимум на сцене Большого. Мама с готовностью работает в родительском комитете, хлопочет, печёт на все праздники торты, собирает деньги на подарки учителям, одним словом, активничает и даже иногда с важным видом сидит в качестве гостя на уроках музыки, наслаждаясь пением дочери. Вервасильна всегда просит Леру озвучивать отрывки из музыкальных произведений, которые мы проходим на уроках.
Лера – высокая, статная, белокурая. Она стоит первой среди девочек на уроках физкультуры и возвышается почти над всеми мальчишками. Не то, что я, коротышка. И если наш физрук бодро командует: «На первый-второй расссчитайссссь!», я заканчиваю построение фразой «расчёт окончен».
Но почему-то мальчишкам Лера не нравится. Лера по этому поводу не заморачивается. Ей не нужна ничья дружба. Такой умнице, такой красавице никто не нужен, кроме себя самой. С девчонками она общается постольку-поскольку. Мальчишек в упор не замечает и всегда смотрит поверх наших голов. Мальчики в ответ считают её задавакой, но это ещё полбеды. Они с жаром уверяют девчонок, что обо всех наших проделках и прочих событиях в классе Лера доносит и классной руководительнице Вервасильне и завучу Автандилу Николаевичу. Это же ясно, как дважды два. Лерка каждый день заходит и в учительскую, и в кабинет завуча. Вы сами это замечали. Вот почему Автандил на удивление быстро, будто по подсказке, угадывает зачинщика в любом нашем «деле». И наши словечки приводит в пример. Как-то не по-товарищески, подло поступает Лера. И мальчишки стараются изо всех сил вывести Леру из её всегдашнего спокойствия, непоколебимой уверенности в своей, только ей одной доступной правоте и отомстить за стукачество.
Недавно в школу вызывали мать Сашки Дунаева, и это случилось после того, как Лера побывала в кабинете завуча, а потом вышла с победным видом и показала кулак Сашке. А ведь он не виноват ни в чем! Ну да, посмеялся на уроке над ней и дневник забыл. С каждым может случится! А мать-то зачем в школу вызывать? Она больная и одна воспитывает двоих детей. Отец погиб. А мать Сашки после визита в школу попала в больницу с сердечным приступом. Сашка две недели не ходил на уроки. С сестрой сидел, нянчился. Надо проучить предательницу! Но как? Ну, не бить же её, в самом деле!
А семья у Леры отличная. Папа – интендант, снабженец, одним словом. На Новый год у нашего класса подарки всегда лучше всех. И на любые праздники только в наш класс приносят шоколадные конфеты в коробках. Ну и пусть. Обойдемся без них! Что мы – шоколада не видели?
Мама – портниха. Но она не берёт заказы у всех. А обшивает только «нужных» людей и даже жену начальника морского военного Порта! Зато платья у Леры – предмет зависти одноклассниц и молодых учительниц. Я своими глазами видела, как наша биологичка-модница остановила Леру в коридоре и долго рассматривала её кружевную блузку и плиссированную синюю юбку. А уж если Лера появлялась на празднике в каком-то особенном платье, её уводили в учительскую и старательно срисовывали модель.
Вот и сейчас Лера вышла к доске в необыкновенно прекрасной пышной юбке и чудной блузочке с круглым белым воротничком. Ей одной разрешали не ходить в школу в опостылевшей форме. Хорошенькая, прелесть! Волосы уложены высоко, в маленькую корону! И только прозвучало вступление, только Лера старательно запела арию Розины, как вдруг раздался небольшой гул, будто заработал мотор. Мы не поняли сперва – откуда звук? И Вервасильна, и мы ринулись к окну. Все, кроме Лёвки и Кахи. Может за окном происходит что-то важное? Лера и глазом не повела. Оставалась на месте, оправляя складочки на своей чудной юбке. А когда все вернулись за парты, пышная юбка Леры под напором какой-то воздушной волны начала подниматься вверх, оголяя её ноги с чулками, пристегнутыми к атласному бело-розовому поясу.
Класс грохнул хохотом. Некоторые мальчишки от смеха свалились под парты, шум стоял – не передать! Лера пыталась поймать и опустить юбку, но юбка не слушалась и лезла выше, к короне на голове, закрывая лицо. Она с плачем выбежала из класса.
Вервасильна стремительно подошла к парте, где сидели Лёвка с Кахой. Её нисколько не смутил их невинный вид. Она нагнулась и молча вытащила из под парты вентилятор с какой-то приделанной штучкой – видимо для усиления воздушного потока. Провода тянулись аж под вторым рядом парт, а розетка, где они кончались, была на «камчатке» под партой Сашки Дунаева, который с Лёхой Рябечковым всё также невозмутимо играл в морской бой.
Несколько лет назад я неожиданно встретила Леру на центральной улице в Мюнхене. Вернее, это она меня остановила, узнав во мне одноклассницу. Жаль только, что я не смогла сразу узнать в огромной женщине Леру. Большая, очень полная яркая тётка остановила меня посреди дороги, радостно и громко крикнув:
– Привет!
И я узнала её голос! Он был всё тот же и не изменился ни капли, лишь появилось в нём больше командных нот. А Лера, развернувшись всем своим мощным торсом к такому же большому и толстому мужчине, что-то стала ему объяснять, бодро строча пулемётной немецкой речью.
Я смотрела и не могла соотнести себя с ней. Будто мы были с разных планет. Поговорив о нашем российском житье-бытье и посочувствовав нам, бедолагам, и нашей голодной российской жизни (мы всё тут знаем о России и смотрим новости), она с довольной улыбкой сообщила, что давно вышла замуж за Хенриха (жест, направленный в сторону толстяка). Теперь она живет в Мюнхене, в большом собственном доме с садом. Детей? Нет, не завела. Зачем? Мы хотим жить в своё удовольствие. Правда, Хенрих? Герр Хенрих только пучил глаза и согласно кивал головой, очень напоминая мне старинную бабушкину статуэтку под названием «китайский болванчик». Эта перламутровая неподвижная фигурка с качающейся головой, привезенная дедом из Харбина, стояла в буфете на нижней полке. Я часто открывала дверцу буфета, чтобы поиграть с китайской безделушкой: чуть задеть голову статуэтки и смотреть, как она бесконечно кивает головой, соглашаясь со мной во всём.
– Я объяснила Хенриху, что мы вместе учились, – радостно и громко говорила Лера, – Он удивился! Да же, Хенрих (кивок головой)? Спросил меня, почему подруга твоя такая худая? Я ответила, что вам есть нечего в вашей России, – она довольно захохотала. И без передышки говорила о себе, почти не задавая вопросов.
– Мы часто путешествуем, ты работаешь? – и не дождавшись ответа, радостно сообщила мне, что ни дня не работала! Ни дня! Лера гордо откинула голову с копной по-прежнему белокурых и прекрасных волос. Мне же стало скучно. Но я должна была задать этот вопрос:
– А как же твоя мечта быть знаменитой певицей?
Лера захохотала:
– Да брось ты! Это же детство! Мало ли о чём мы мечтаем? Кто это знает наверняка? А голос? Он никуда не делся. И даже пригодился: я громко отдаю команды мужу (смех). И он слышит меня, даже когда я работаю в саду! – она опять расхохоталась.
– А ты всё такая же наивная мечтательница и также стишки кропаешь? – насмешливо глядя на меня, спросила она, и тут же косо бросила взгляд на моего молчавшего мужа, – Твоего мужика никак не пойму, вроде чересчур суровый, наверное, бьет тебя? – её лицо изобразило сочувствие и жалость, – Я слышала, что в России все мужья бьют жён.
Пока я переваривала эту новость, Лера успела рассказать мне, как Хенрих заботится о ней – вот недавно машину купил, новую. И дом записан на её имя. А если он сделает шаг влево, тут Лера недобро посмотрела на мужа и глаза её сузились, то…
– С этим у нас строго. Государство на нашей стороне, на стороне женщин. Вот где он у меня! – довольная Лера показала мне сжатый кулак и с превосходством посмотрела на нас с мужем. И я вдруг увидела, как она похожа на свою маму. Я спросила, где сейчас мама. Лера заторопилась и улыбка сошла с её лица:
– А что ей сделается? Живёт себе помаленьку. В доме престарелых она, в хорошем месте, в нашем же городке. Кормят четыре раза в день, и больничка рядом, если что. Ты не думай. Ей там нравится, я спрашивала. Не в Германию же её брать!
На том мы расстались с Розиной школы искусств маленького приморского городка. Надеюсь, навсегда.
Я горько вздохнула. Слава богу, Граша – Сережка Агафонов жив и здоров. Но живёт далеко, на краю света, хоть бы позвонил, чертяка! Год не виделись! Что-то давно мы не говорили с ним. И с его женой – маленькой Мышкой – школьной подругой Соней.
Я приникла лицом к располосованному дождём стеклу. На уровне глаз неслись облака, заволокшие небо, сталкиваясь в грохоте и распадаясь, как волосы Сони Смирновой – тяжёлыми тёмно-пепельными струями, отливающими серебром. Во всем её крохотном существе было две, несоизмеримых с ней, детали: длинные, закрывающие спину волосы, да круглые вишнёвые глаза на пол-лица.
Сквозь завесу дождя облако, напоминающее маленькую быструю мышку, улепётывая и перекатываясь с одного бока на другой, убегало куда-то вдаль, дёргая аккуратным носиком и сверкая чёрными пуговичками глаз. Оно так живо напомнило Соньку, что я заулыбалась. Маленькое облако, похожее на мою Мышку – прелестного зверька, умеющего показать и зубки.
Сердце вздрогнуло от нежности. Надо бы позвонить. Но тоска опережала мысли, и нападала стремительно, царапая сердце своими колючими коготками. Воскресный день начинался печально.
Я тихонько, в надежде, что никого из семьи не разбужу и, что меня отпустит, пробралась в кладовку.
Наверное, у многих в квартире есть такие комнатки без окон, отданные под старую одежду, обувь и лыжи, спящие до зимы. Была такая и у меня. Там хранилась увесистая металлическая коробка, когда-то бывшая золотой. Сейчас, чуть поблёскивая старыми полустёртыми боками, она притаилась на верхней полке, под потолком.
Когда-то эту золотую коробку я долго искала и нашла совершенно случайно. Хотелось подарить ее бабушке. Не пустую, конечно. И вот по какому случаю.
Обычно на праздники в школе устраивали чаепития. Но женский день 8 Марта был особенным. Большой учительский коллектив в нашей школе искусств состоял из женщин, начиная с директора.
Трое мужчин – историк, трудовик и пришедший неделю назад хлипкий и тонкий, как веточка, студент-практикант, занимающийся с нами физкультурой, в расчёт не брались. Да и где было им! Взять хотя бы Гангрену – сурового и справедливого директора Эмму Гарегеновну Атамалян, возглавляющую не только наше учебное заведение, но и совет ветеранов и партийную организацию школы заодно.
Но вернёмся к празднику. К нему долго готовились. Ученики на уроках труда рисовали открытки и писали поздравления, а наши мамы и бабушки под неусыпным руководством всевластной Аделаиды Никифоровны пекли торты и пирожные для чаепития в школе. Никто из родителей не смел отказаться, это было равносильно обречению на пытки и казнь всемогущим инквизитором – руководительницей родительского комитета.
Обязательной программой праздника был «монтаж». Ася Константиновна – классная руководительница задолго до самого праздника раздавала участникам бодрые четверостишия -каждому на отдельном листочке для заучиваниях наизусть. А потом, уже в актовом зале, где и должен был проходить концерт, аккомпаниатор Софья Михайловна выстраивала нас в шеренгу или в шахматном порядке. И просила, чтобы мы громко и чётко – «с выражением!», читали каждый свой отрывок. Лицо её, маленькое и сморщенное, напоминало маску античной трагедии. Она же подбирала и музыку.
На фоне декламаций, по замыслу Софьи Михайловны, перед нами, читающими текст, должны были кружиться пары из танцевального кружка, замирая в красивых позах на особенно проникновенных словах, пафосно произносимых чтецами. Но воздушности и лёгкости не получалось.
– Что ви делаете?! – возмущалась Софья Михайловна, когда танцоры не попадали в музыкальную фразу, – Ви же совсем не чувствовать музыку! А надо чувствовать, жить там! – она внимательно смотрела нам в глаза добрыми, почти бесцветными от старости, глазами.
И умоляюще просила:
– И прекратите мене нервничать. С вас все будут смеяться, оно вам надо?
Раскрасневшаяся и взволнованная, с седым нимбом волос над головой, она беспрестанно краснела и заставляла нас снова и снова произносить текст. Так, что часа через два мы выдыхались и уже люто ненавидели и стихи, и музыку, и бедную старую аккомпаниаторшу, двигаясь по сцене, как осенние мухи по стеклу. Чем ещё больше возмущали Софью Михайловну, которая к концу репетиции совершенно выбивалась из сил. Она открывала свою вытертую кожаную сумочку, доставая тёмный пузырёк и капая в крохотную рюмку едко пахнущую жидкость. Мы покорно ждали, когда Софья Михайловна отдышится. Через несколько минут она садилась за рояль снова.
Все это действо и называлось «монтаж». Уж не знаю, радовались ли бабушки и мамы тому, что примерно, за неделю до праздника, каждый из чтецов, репетировал свои строчки дома, громко выкрикивая их в присутствии родителей, чтобы «от зубов отскакивало». Эти стишки родители знали наизусть, в отличие от нас, и часто случалось так, что подсказывали их уже из зала, на концерте, когда кто-нибудь из участвующих забывал надоевшие строчки.
Вот тогда-то и раздавался громкий свистящий шёпот, подбадривание забывшего, что никак не отражалось на течении этого действа.
В тот год мои родители развелись. И мама уехала. Она звала меня с собой, в Батуми. Но я отказалась, и осталась с бабушкой и дедом, в том самом доме, где были счастливы мои родители и все мы.
Я лелеяла тайную надежду, что оставшись, то есть оставив все, как было, я сумею помирить родителей, и они снова будут вместе, хотя бы ради меня.
Бабушка тяжело переживала родительский разрыв и часто плакала на кухне тайком. Но я все видела и понимала. И сама вечерами в одиночестве своей комнаты, много думала и плакала, не зная, чем помочь моим самым дорогим людям.
В доме стояла непривычная тишина и тоска. Ещё и папа ушёл в плаванье на полгода…
Мне хотелось развеселить бабушку, подарить ей что-то особенное, не такое, как у всех, чтоб она, наконец, обрадовалась и снова стала весёлой. И пока подружки на уроке рисовали открытки и писали поздравления, я усиленно придумывала подарок.
Галина Гавриловна – учительница труда, который в третьей четверти седьмого класса стал называться у девочек исключительно ВДХ – ведением домашнего хозяйства, подходила ко мне несколько раз, и укоризненно кивая головой, поторапливала:
– Делай же что-нибудь, рисуй или лепи, время идёт, урок кончится быстро.
Я же смотрела в окно и мучительно думала, что дарить бабушке?
В последнее время на уроках мы кроили и шили исключительно огромные заводские фартуки и мужские трусы из чёрного страшного сатина.
Мальчишкам было легче. Они занимались на первом этаже школы, в мастерской трудовика Ильи Николаевича, похожего одновременно и на сельского доктора из какого-то старого фильма, и на дореволюционного мастерового. Круглые металлические очки, примотанные бечёвкой к ушам, всегдашний синий халат, болтающийся на худой фигуре и чёрный берет, вернее замызганная суконная кепка, повернутая козырьком назад довершали сходство. Он обычно немногословный, на уроках менялся, становился азартным и всегда что-то рассказывал мальчишкам, о каких-то своих секретах, а потом, подойдя к верстаку, ловко и споро двигал рубанком. Рубанок танцевал в его руках. И было весело смотреть, как закручивалась золотистая, пахнувшая деревом, стружка. Его азарт немедленно передавался всем. Хотелось взять рубанок в руки и также весело пройтись по дереву.
Мальчишки любили уроки труда, любили Илью Николаевича и вдохновенно мастерили на его уроках табуретки, скворечники, а ещё ручки для топориков и ножей. Трудовик разрешал уносить сделанные изделия домой, при условии, что за табуретку или что-то другое он поставит пятёрку и ему не будет стыдно перед родителями мальчишек – ни за их работу, ни за себя.
Одним словом, у мальчишек были подарки для мам и бабушек. Да ещё какие – сделанные собственными руками.
Илья Николаевич умел выжигать по дереву и выпиливать лобзиком. Обычно, на 8-ое марта Сашка Дунаев дарил мне небольшие картинки с порхающими бабочками и гроздьями винограда. Картины получались необыкновенными. На них, рассекая волны, неслись в небо быстроходные корабли, а над мачтами кружили чайки.
«Может, попросить Сашку? И он что-нибудь сделает для бабушки? Не фартук же ей дарить! Да и страшных трусов она носить не станет».
Я размышляла: «Хорошо ли будет, если подарок моей бабушке сделаю не я, а Сашка? Картинки, конечно, классные. Но это же не моя работа. Надо самой. Может, сшить заковыристый фартук? Я бы смогла! Но у бабушки этих фартуков – тьма-тьмущая, разных: с оборочками, с кружевными карманами и даже с аппликациями. Фартуки как фартуки, подумаешь!»
Правда, был у неё один. Он мне нравился больше всего. Да и не фартук то был вовсе. А что-то другое. Из мелкой коричнево-белой клеточки как бы сарафанчик до полу с застёжкой сзади. А вместо рукавов – широкие оборки, закрывающие плечи.
Когда бабушка надевала под этот фартук белую блузку с круглым воротничком и бантиком, она становилась другой, незнакомой мне и удивительно красивой.
«Хоть к датской королеве на приём», – гордо говорил дед, любуясь бабушкой. Потом подходил и целовал ее глаза. «Почему к датской?» – удивлялась я и дедовым словам, и необычным поцелуям.
На что он укоризненно качал головой. «Принц датский есть? Как это нет? А кто говорит: Быть или не быть? Твой Пушкин, что ли?» И сам же себе отвечал: «Нет, это говорит Гамлет, принц датский! Так почему не быть датской королеве?»
Я ничего не понимала и лишь спустя много лет узнала, в чем был смысл.
Во время войны на операционный стол к бабушке попал герой датского сопротивления, служивший в войсках антигитлеровской коалиции в составе Великобритании. Офицера доставили
с тяжелейшим ранением головы. Ему грозила полная слепота. Семейная легенда гласила, что бабушка не только спасла ему жизнь, удачно прооперировав, но и сохранила зрение. А он влюбился в бабушку, и хотел увезти в свою Данию. Но она отказалась. Уже после узнали, что датчанин был причастен к высшему обществу, и в его жилах текла чуть ли не королевская кровь. Дед шутил, что теперь датский офицер просто обязан представить бабушку ко двору королевы.
Офицер забрасывал бабушку письмами и посылками. Но по какой-то причине она не смогла получить ни одной. А письма шли так долго, что становилось ясно – их проверяют. Тот офицер через посольство в Москве прислал благодарственное письмо от своих родителей и приглашение в гости, но ничего не получилось: бабушку не выпустили.
Я задумчиво смотрела в окно. Хорошо бы мне когда-нибудь увидеть датскую королеву. Ну, пусть не королеву, принцессу хотя бы. Очень хотелось побродить по сказочному Копенгагену, я его знала по сказкам Андерсена, посмотреть на удивительные улочки и увидеть памятник Русалочке.
– За весь урок не написать двух поздравительных строчек? – голос Галины Гавриловны раздался словно гром среди ясного неба, – Не нарисовать ни одного цветка? Ты что, не любишь бабушку?
Я очнулась.
Галина Гавриловна покачала головой, будто говорила: «Ай-яй-яй! Как же так можно?»
– Почему не люблю? – разозлилась я, – Очень люблю! Вот, поэтому думаю, что бы такое сделать, чтобы она обрадовалась. Разве можно дарить это?
Я взяла в руки листок у соседки по парте, Лерки Гусевой, на нем возвышалась нелепая гора почему-то с головой и хоботом! А сверху надпись поясняла, чтобы ни у кого не возникало сомнений: «СЛОН».
Учительница укоризненно качала головой:
– Легко говорить, не сделав ничего за весь урок. Вот что, Лика, даю срок неделю. Слышишь? Через 7 дней я должна увидеть подарок бабушке, сделанный собственными руками. Вот и посмотрим… Что ты сотворишь.
– Весь класс пусть посмотрит! – злорадно закричала Гусыня и обвела глазами девчонок, ища поддержки.
Все молчали. Лерка Гусева радостно вертела головой.
– Не надо так сильно, – шепнула Мышка, – Отвалится ведь!
– Что? Что отвалится? – Гусыня непонимающе уставилась на Соньку.
– Голова твоя, – недовольно отмахнулась та.
– Голова у меня крепкая, – с достоинством произнесла Лерка Гусева.
– Ага! Гвозди забивать самое то! – тихо проговорила Мышка и встала рядом со мной.
Галина Гавриловна строго посмотрела на нас и обратилась ко мне:
– Не подведи, не оставь бабушку без подарка.
– Да уж не волнуйтесь, – дерзко ответила я учительнице, – Сделаю! И получше, чем это!
Я небрежно показала на открытку, брошенную на парту, и гордо вышла из класса.
Мышка, догнав меня, спросила:
– Чего это ты взбрыкнула? Что с тобой? Нарисовала бы цветочки-василечки, как Гусыня, и все были бы довольны. А училка больше всех.
– Моя бабушка от такого подарка довольной не будет, – ответила я, но помолчав, грустно добавила, – Конечно, она обрадуется любому. Но это – не то! Как ты не понимаешь?! А мне хочется найти то.
Мышка, вздохнув, согласилась.