Мила Тумаркина
Воскресный день
Глава 4. Таинственный незнакомец
В ту ночь я не могла уснуть. Я думала о подарке. Да не простом, а о необыкновенном, как сама бабушка.
И тут я вспомнила об одной истории, которую услышала от неё ещё летом, когда перекупавшись в море, простыла и лежала в кровати с температурой.
– Давным-давно, – начала бабушка свой рассказ, – когда деревья были большими-пребольшими, а я маленькой с напёрсток…
– Таких девочек не бывает, – с обидой вклинилась я, – Ты, наверное, шутишь, думаешь, что я маленькая, вот и рассказываешь сказки всякие. А я взрослая! Мне мальчики любовные записки пишут! «С напёрсток!» Скажешь тоже!
– Совсем я не шучу. Посмотри-ка, разве я улыбаюсь? – стараясь говорить серьезно, отвечала бабушка, но глаза её смеялись.
– Ну, может, и не с напёрсток, а чуть больше… Если тебе не интересно, то не буду рассказывать! – она делала вид, что рассердилась и хочет уйти. Я пугалась, изо всех сил обнимала её, прижав к спинке стула, и не давала ей подняться.
– Молчу-молчу, – говорила я примирительно, – Рассказывай дальше!
– Когда человек маленький, – продолжала бабушка, – Ему кажется сказочным многое. Хотя и некоторые взрослые не отстают.
Я задумывалась и вспоминала Новый Год, который любила, и день рождения, приходивший вместе с ним. Вспоминала подарки, появлявшиеся под ёлкой, будто ниоткуда, красивые открытки, сделанные чьими-то заботливыми, но очень умелыми руками без обратного адреса. Их обнаруживал дед в почтовом ящике, откуда по утрам доставал свои газеты и медицинский журнал для бабушки. На память приходила прочтённая совсем недавно «Ночь перед Рождеством» Николая Васильевича Гоголя с хулиганистым чёртом и весёлой Солохой. Но мне больше понравился кузнец Вакула. Он достал для своей любимой Оксаны черевички, которые носит царица! Это ли не сказка?
Книгу мне подарила на день рождения мама, приехавшая на каникулы навестить меня. Она тогда жила в Батуми, и мы очень скучали друг по другу. Я просила её остаться, уверяла, что она не сможет долго жить одна. И пусть дождётся папу. А когда он придёт из морского похода, они помирятся, и мы все заживём лучше прежнего. Но мама уехала сразу после каникул, и ничего не получилось.
Мне пришлось согласиться с бабушкой, что сказки сбываются не всегда.
– Так вот, – продолжала она, – Однажды, под Новый Год мне подарили золотую коробку.
– А кто подарил-то? – торопила я бабушку, – Кто?
– В том-то и дело, тогда я не знала… Вышла на порог, торопилась в гимназию, а коробка лежит себе, полёживает, прямо на снегу. Да блестит! Ярко так!
– В гимназию? – удивлялась я, – Ты была гимназисткой? Этого не может быть! Гимназистки жили при царском режиме.
– А я, по-твоему, когда родилась? – смеялась бабушка,– Родилась при царе. Теперь при коммунистах истории всякие тебе рассказываю. Тут уж ничего не поделаешь. Так моя жизнь сложилась.
– Ты видела самого царя? – с ужасом и надеждой спрашивала я.
– Видеть не видела, но жила, хоть и немного, когда совсем маленькой была. А вот мои родители, видели. В моем детстве и гимназии были, и реальные училища. Правда, давно это было, очень давно, ещё до войны и даже, представь себе, до революции! Вот какая я старая!
Я со страхом смотрела на бабушку. «Как же так?» – думала я, – «Вот сидит рядом со мной моя родная бабушка. Всю войну прошла. И сейчас на работу бежит, когда её просят проконсультировать больного. И за операционный стол совсем недавно встала, потому что без неё не могли провести сложную операцию. А у бабушки опыт. Под бомбами и без света оперировала. В огороде копается. Цветы любит, и всё время проводит в саду. Нам с дедом обеды готовит. И тортики печёт, и пирожки! А блины – какие хочешь, с творогом и мясом, с яблоками и вишней! А тут – «до революции»! Разве может такое быть?»
– До революции Ленин жил, про которого я стихи учу! Сто лет назад!
– Ленину конечно, больше, чем мне, и даже больше ста, – бабушка заливалась смехом, и от этого её маленькое тело тоже смешно дергалось и тряслось, – Считать ты умеешь, научилась! А я до ста лет, может, и не доживу. Так что лучше слушай, запоминай, раз интересно. Ну, вот! Вышла я на крылечко. Снег блестит, поскрипывает под валенками, а мне спать ещё охота, потому как утренние сумерки, не рассвело и холодно очень! Щеки морозец щиплет, нос мёрзнет. Хочется вернуться назад, в дом, там печка топится, дрова потрескивают, ёлка в огоньках красуется. Тесто в большой кастрюльке пыхтит. Мама пироги печь будет. А под ёлкой она подарки положила. Каждой из нас, четверых сестёр! Взглянуть бы хоть одним глазком! Да не велено! И в гимназию надо. Последний день перед каникулами. Тут, вижу – на снегу коробка! Золотая!
– Ты, конечно, в школу не пошла? Открыла её? – спросила я, обрадованно.
– Не-ет! Как же можно гимназию пропускать? Не положено! Да и попадёт! Сон мой, как рукой сняло. Вернулась я в дом, тихонько пробралась в детскую и спрятала ту коробку в платяном шкафу! А вот на урок опоздала, да. И неуд получила…
– А неуд – это что?
– Это, по-вашему, «двойка». В последний день перед праздником угораздило «двойку» заработать! Обидно, да сама виновата: невнимательно урок слушала, о золотой коробке мечтала! Думала да гадала, кто положил? Что в ней? Домой-то бегом бежала. А надо было учителя слушать! У нас суровый учитель был – Иван Захарович Синельников, требовательный такой, но справедливый. Хороший очень. Встретилась я с ним нечаянно, когда Варшаву освободили, в Польше. На операционный стол ко мне положили, там его и увидела, узнала. А он только и успел сказать: «Здравствуй, Фирочка. Привёл Бог свидеться…» И… И всё.
Бабушка замолчала надолго.
– Ну и? – я сжалась в комок, ожидая продолжения, и веря в счастливое завершение бабушкиной истории. Но она молчала.
– Ну, бабушка, рассказывай уже! Она очнулась.
– О чём я рассказывала?
– Об учителе! И про Польшу…
– А! Это грустная история, – сказала бабушка, – Я не хочу её вспоминать. А учителей уважать надо. Ты это запомни.
– Ну, бабушка! Ты не про учителей! Про коробку рассказывай! Открыла ты её? И что? Что там?
– Учись слушать, девочка моя! Терпение – великое дело. Нам, женщинам, без терпения, что швее без иголки. Ничего получаться не будет без терпения-то…
– Бабушка! Про коробку!
– Будет и про коробку. Пришла из гимназии, сижу и смотрю. Долго не решалась открыть, сидела и смотрела на неё в своей комнате.
– Но почему? – удивлялась я.
Я ненавидела перевязанные ленточкой или бечёвкой подарки. И до сих пор не люблю. У меня не хватало терпения распутать или, на худой конец, принести ножницы и разрезать упаковку. От нетерпения я рвала её, будто вызволяя из плена то, что мне дарили. Один раз чуть зуб не сломала, пытаясь им разорвать бечёвку.
– Почему же ты, бабушка, так долго не открывала её?
– Мне хотелось продлить удовольствие, насладиться, разгадывать, предвкушать. Когда всё становится ясным, то пропадает интерес, а вот всё таинственное – ух, как манит! Как волнует! Понимаешь?
Я удивилась. Я никогда об этом не задумывалась и обещала себе, что после обязательно об этом подумаю.
– Но всё же, что было в той коробке?
– Печенье! – Бабушка тихо улыбалась.
– Печенье? И всё? – я была разочарована.
– Ну, почему? Там лежало не просто печенье, а «птифур» – необыкновенное, моё любимое. А сверху – на тонкой папиросной бумаге – записка.
– Ого! Тебе тоже писали! – с восторгом подхватила я,– От кого, бабушка?
Она замолчала, глядя в окно. И взгляд её странно менялся… Я даже чуть испугалась.
– Бабушка? Ты меня слышишь? От кого записка-то?
– Записка? Какая? – бабушка вдруг заторопилась, – Его нет давно, он уехал и пропал,– быстро сказала она и поднялась со стула.
– Грустно мне сегодня, девочка моя, и истории грустные получаются, а перед сном нужны совсем другие.
– Бабушка! Кто это – Он? И куда уехал? И почему пропал? – я почти кричала.
– Далеко-далеко, давно-давно. Так далеко и давно, что я все забыла. А если б не забыла, то и меня бы здесь не было! Спи давай! Давно пора!
Я возмущённая и испуганная села на кровати.
– Как это может быть? – мысли неслись вскачь, – Значит, и моего папы не было? Он, что ли бы не родился? И меня не родил?
Жуткий страх переполнил меня. Я чуть не плача, крикнула:
– Меня бы не было тогда, бабушка, если бы ты уехала с тем, другим! Это невозможно! Невозможно! Ты слышишь? Чтоб я не родилась!
Бабушка расхохоталась. И сгребла меня в охапку, целуя:
– И папы не было, и тебя бы – не было, – дразня меня, со смехом говорила она, – И меня бы не было тогда! Куда я без вас! Кому нужна?
Но потом, став серьёзной, добавила:
– Я и не уехала, потому что знала: могу жить только здесь, с тобой! С твоим папой, в этом доме.
– И с дедом?
– А без деда куда? И с дедом, разумеется!
Ночь была странной, тяжёлой. Мне снилось море. Беснующиеся гребни волн доставали сумрачное небо и пытались сбросить с себя утлые судёнышки рыбаков. Ветер терзал корабль, с трудом рассекающий огромные волны. Его корма то поднималась к небесам, то зарывалась носом в темно-синюю бездну. А на том корабле застыла у поручней крохотная фигурка. Человечек в чёрном, в тоске протягивал руки к берегу, где стояла хрупкая женская фигурка, как статуэтка. Но она плакала, и не было силы, чтобы защитить её от неимоверного горя и смертельной разлуки.
Лицо человечка я рассмотреть не могла. Но почему-то в женщине на берегу узнавала себя. Во сне мне было плохо. Тяжелый камень ворочался в голове: «Кто тот, раздавленный горем человек на корабле? Почему разлука навсегда разделила нас? И почему, чёрт побери, он не мог остаться? Если любил?» А то, что он любил, у меня сомнений не было. Когда я проснулась, то, к своему удивлению обнаружила, что моё лицо и подушка – мокрые от слёз.
Сон, с уплывающим в морскую даль человеком, повторялся часто, и каждый раз я просыпалась в слезах. Пыталась расспросить бабушку, кто же был тот, написавший записку и положивший её в рождественскую коробку с печеньем. Но она странно молчала или быстро переводила разговор на другое. Я не понимала, почему бабушка, обычно словоохотливая, на этот раз молчит, как партизан. Может, ей до сих пор больно? Но, с её слов, это случилось давным-давно, и она всё забыла.
Я мучилась долго. Но как-то раз прямо спросила, кто был тот, пропавший навсегда?
Бабушка на мгновение застыла, но потом выпрямилась и сухо заметила, что девичьи сны – обман, как и её прошлый рассказ. «Выдумка, и всё! Мало ли, что в голову на ночь приходит? Забудь!»
Но почему-то история, рассказанная бабушкой вскользь, произвела на меня сильное впечатление. Я была уверена, что она случилось в реальности, и бабушка молчит неспроста. Тут была какая-то тайна.
Перед сном я часто думала о таинственном незнакомце. Меня снедало любопытство, кто был он? Что же было в той записке, лежащей в коробке с печеньем? И почему так сильно задел бабушку мой вопрос? А то, что задел – сомнений не было. Иначе, почему она не хочет говорить об
этом?
В своих фантазиях я наделяла Незнакомца необыкновенной внешностью и характером, придумывала за него реплики. Одним словом, создала реальный образ.
Это было бы пустяком, но по ночам я вступала в жаркие споры с Незнакомцем, даже ругала, пеняя на его внезапное исчезновение, которое принесло моей бабушке столько боли. Он же смотрел на меня из ночи своими печальными глазами и всегда молчал. Молчал так, что мне становилось не по себе. «Нет, с ним что-то случилось», – думала я, – «Он бы не пропал по своей воле. И наверняка не виноват в своём исчезновении…» От этих мыслей становилось легче, но любопытство не отпускало.
Много лет спустя, за год до своей смерти, бабушка получила заказное письмо из Комитета Государственной Безопасности. В нём был сухо изложен ответ на бабушкин запрос о неком Лазаре Григорьевиче, то ли Розине, то ли Розовском. Фамилию я не запомнила, потому что в тот момент, пока я читала письмо, взятое без спросу, бабушка неожиданно вошла в комнату и застала меня врасплох.
– Плохо читать письма, предназначенные не тебе, – резко сказала она и буквально выхватила листок из моих рук.
Бабушка выглядела очень рассерженной, суровой и совсем не похожей на себя. Я испугалась и попросила прощения. Но она не разговаривала со мной целый день из той маленькой недели, которую я проводила в бабушкином доме, вырвавшись из Москвы после сессии. Но кое-что я всё же запомнила. В том письме говорилось, что Лазарь Григорьевич был расстрелян в 1939 году.
«Значит, перед самой войной», – думала я. И ещё я успела прочесть, что он реабилитирован Верховным Судом СССР. Приводился даже номер постановления, а ещё было добавлено, что на сегодняшний день с Лазаря Григорьевича сняты все обвинения в шпионаже на японскую разведку.
Причём тут японская разведка? Что за чушь? И как могли расстрелять невиновного? Все эти вопросы не помещались в голове, смешивались, превращались в непонятную кашу. Но вдруг меня осенило: это же тот самый пропавший человек, Незнакомец, о котором давным-давно рассказывала бабушка. Это он подарил ей золотую коробку на Новый Год и написал записку тоже он. Пазл неожиданно сложился.
Но бабушка, как прежде, молчала и никогда не говорила ни об этом человеке, ни о страшном письме из Комитета.
Когда после её смерти я перебирала семейный архив, того письма не нашла. Оно исчезло, будто его и не было никогда, будто с уходом бабушки, исчезла и её тайна.
Глава 5. Птифур
Приходящий в мои сны Незнакомец часто разговаривал со мной. Он и подсказал идею с подарком.
– Конечно же – это должна быть золотая коробка с печеньем, не сомневайся, – нарушил свое всегдашнее молчание он.
– И чтобы непременно «птифур»! Записку на папиросной бумаге сделай, – он улыбался мне из сна.
– Такая бумага есть в книжном, что в центре городка, знаешь? И слова подбери хорошие, нежные, чтоб бабушка порадовалась.
Я согласно кивала головой и улыбалась ему в ответ.
– А что, если изобразить сердце, пронзённое стрелой? – спрашивала я вдохновенно,– Как на записке Сашки Дунаева, подброшенной мне на перемене? Красиво? Или нет?
Незнакомец возражал:
– Но тебе же не понравилась записка? И сердце не понравилось. Ты сама возмущалась тем, что своё имя Сашка закрасил акварельной краской, а сердце со стрелой обозвала банальным. Но самое главное, сашкино имя под краской легко читалось, если посмотреть записку на просвет, ты забыла? И тебе не составило труда разгадать, кто её автор. А ты же любишь всё таинственное. И бабушка тоже.
С ним трудно было спорить, и я соглашалась. Незнакомец будто читал мои мысли:
– А двадцать копеек, завёрнутые в записку? Они же тебя разозлили! Ты пожалела Нину Ивановну – маму Сашки. Деньги она дала ему на обед, а он? Отдал их и без обеда остался, глупый! – Незнакомец укоризненно кивал головой и тихонько растворялся во сне, а я просыпалась.
Не-ет! Для бабушки надо другое, очень хорошее. Может, тогда она не будет жалеть о том, что осталась со мной и с дедом?
Но как достать коробку? Да ещё и золотую? А печенье со странным названием «птифур»? Смешное название, будто птица свиристит: пти-фур, пти-фуррр!
Я отнеслась к этому серьёзно и стала лихорадочно вспоминать, где и какие сладости можно достать или купить в нашем городке. Конечно, шоколад и шоколадные конфеты не в счёт.
Хоть и дорогие, но они были в продаже всегда. И мои любимые трюфели Московской фабрики «Рот Фронт», и ириски «Золотой ключик», которые я обожала. А вот конфеты в коробке попадались редко, можно сказать, что они были большим дефицитом.
Конечно, в магазине Морфлота они есть наверняка. Там часто продавали дефицитные товары. Но человеку с улицы эту роскошь купить было невозможно: все товары продавались по офицерским удостоверениям.
А папа, как назло, в плаванье. И вернётся через полгода. А без него никак. Нужен блат или знакомство…
Можно обратиться, хоть это и противно, к Аделаиде Никифоровне – Леркиной мамаше. Отец Лерки, по слухам, был каким-то снабженцем. Ребята как-то зашли к Лерке в дом. Семья обедала и на столе стояли шоколадные конфеты! Это в будни! Но мальчишек за стол не позвали. Так они и стояли в прихожей, ждали, когда Лерка закончит обед. Наверняка Аделаида Никифоровна сможет достать такую же коричневую коробку с золотой полоской и красивой размашистой надписью «Ассорти», какую приносит в кабинет Гангрены – нашей директрисы.
Но придётся просить и унижаться. Ну уж нет. Не хочется, нисколечко, ну, совсем никак.
Был ещё буфет Горисполкома. В том сказочном месте продавалось удивительное печенье «Курабье» в виде цветочка с маленьким кружком из повидла посередине. Иногда попадались и бутерброды с красной и чёрной икрой. Я их терпеть не могла.
А вот печенье любила. И бабушка его тоже очень любила. Иногда приносил «Курабье» бывший боцман дядя Сеня, заказанное дедом для бабушки. Дядя Сеня посменно работал в Горисполкоме вахтёром, и легко мог купить его. Он приносил большой пакет с этим печеньем, но в обмен требовал стаканчик вина, сделанного дедом из собственного винограда и хранящегося в маленьком квеври.
Благодарный дед лез в подполье и доставал холодный запотевший глиняный кувшинчик, на глазах покрывавшийся влагой. Дед не спеша, с видимым удовольствием накрывал стол, крупно резал помидоры, ставил старинную солонку на гнутых ножках, приносил свежий, удивительно пахучий хлеб из местной пекарни. Пучки зелени, бордовый лобио, куски желтой густой мамалыги, которую дед нарезал суровой ниткой на ровные куски и ярко-красное чанахи, с золотой морковью и тёмными кружками баклажан создавало на столе чувство праздника и радовало глаз аппетитным натюрмортом. Дед довольно крякал, разглаживал последние морщинки на чистой скатёрке и делал приглашающий жест. Дядя Сеня, недоверчиво и угрюмо смотрящий на дедовы старания и бормочущий себе в усы:
– Зачем эти пончикряки старым матёрым драконам, сели бы по-человечески и выпили… – нетерпеливо дожидавшийся конца дедовых приготовлений, хмыкал, но моментально нырял за стол, будто в море. И уже громко желал:
– За клёвый расчухон!
Начинали они с одного стакана, но обычно кувшина не хватало. Когда же дед хотел лезть за вторым, вмешивалась бабушка. Под её суровым взглядом дед покорно уходил в спальню, а дядя Сеня галантно извинялся, норовил припасть к бабушкиной руке и изо всех сил пытался устоять на ногах. Но постоянно падал и медленно, натужно кряхтя, вставал.
Бабушка не выдерживала. Сурово брала его за руку и буквально тащила на себе, помогая перебраться через высокий порог входной двери. А потом с тревогой смотрела в кухонное окно. Было видно, как старый боцман, в раскоряку, будто на палубе в шторм, медленно делал неуверенные шаги.
Он волочился по улице, надолго припадая к живым изгородям, а бабушка неотрывно смотрела в окно, будто готовясь выскочить. Когда же дядя Сеня, наконец, доползал до покосившихся ворот своего дома, бабушка облегчённо вздыхала и отходила от окна.
В праздничных наборах, получаемых бабушкой в честь Дня Победы или Первого мая тоже попадались большие жестяные коробки: в них лежали сдобные квадратики печенья, присыпанные корицей. Оно было вкусное, но с «Курабье» не сравнить!
Но как же мне попасть в тот заветный буфет? Попросить деда? Он мог бы это легко сделать. Но – себе дороже. Какой же тогда сюрприз? «У него что в глазах, то и на языке», – говорит бабушка. Он от неё ничего скрыть не может. Разболтает, как пить дать и никакой неожиданности не будет! Бабушка смеётся и добавляет: «Дед, как ребёнок… Пришел, увидел, рассказал, будто бусы рассыпал…»
Что же делать?
Наконец, я вспомнила, что тетя Наташа – Сонькина мама печёт вкуснющее печенье из овсяных хлопьев. Может, его подарить? Но это не то! Не-ет! Надо «Птифур»!
Может, попросить Каху, чтобы он купил шоколадные эклеры, а лучше – корзиночки с ягодами в буфете музыкального училища? Илья Давидович Чкония – отец Кахи, декан дирижёрского факультета мог бы принести. Каха часто дарил красивые розовые коробочки с пирожными нам с Сонькой на дни рождения. А сашкиной сестре Марусе приносил их каждую неделю. Кахины глаза радостно вспыхивали, когда он видел, как улыбается сашкина сестрёнка. Язвительный насмешливый балагур Каха Чкония заливался нежным румянцем, кипятил чайник, заваривал чай и приносил Марусе.
Они сидели рядом, ели пирожные и беспрерывно смеялись.
Я никогда не видела Марусю такой весёлой и разговорчивой. Только рядом с Кахой. Да и сам Каха, когда кто-нибудь начинал говорить о сашкиной сестрёнке, менялся: становился нежным и счастливым.
Он заставлял Марусю съедать пирожные до крошки. И очень радовался этому. А на вопрос, почему он сам не ест, Каха отвечал, что однажды на каком-то празднике объелся пирожными. И теперь не может на них смотреть…
Я вспомнила, что в городке расклеены афиши: к празднику 8 Марта в концертном зале музучилища должны проходить праздничные концерты. Ждут музыкантов из Тбилиси.
Я обратилась к Кахе. Уже на следующий день он сообщил, что музучилище и местный концертный зал действительно готовятся к приему важных гостей, а на буфет отпущены какие-то таинственные фонды!
– Но этого, твоего, птичьего, со сложным названием, никогда не было, – Каха пожимал плечами и предлагал принести вместо печенья пирожные. Я отказалась. Нужен «Птифур»!
Но где же его взять?
И тут меня осенило: я вспомнила о рыжей Белле!
К бабушкиной приятельнице Белле Львовне, которую называли Рыжухой, надо было идти далеко, в посёлок, за три километра от военного городка и КПП. Он находился на границе с густыми лесными зарослями. Там жили вольнонаёмные.
Бабушка рассказывала, что когда-то ещё перед войной Белла была главным человеком в общепите Одессы.
– О! – с восторгом говорила бабушка, – Не так-то просто быть кем-то в этом городе!
Беллу знали все, и не только потому, что она считалась большим начальником в посёлке: работала заведующей в большой столовой. И одновременно начальником маленькой гостиницы для приезжающих с проверкой высоких военных чинов.
Про «Рыжуху» болтали, что язык у неё похож на бритву, и лучше не попадаться. Но руки имеет такие, что другим и не снилось!
– Так все руки имеют, – удивлялась я.
– Руки рукам – рознь, не крюки, как у некоторых, а золотые. И руками этими Белла готовит так, что никому не угнаться. А в Одессе знают толк в еде, ты уж поверь, – красочно описывала умения своей приятельницы бабушка.
Но тут в разговор страстно вклинивался дед. И я в сотый раз слушала рассказ, что именно в Одессе на концерте Шаляпина дед понял, что влюбился.
– У меня даже температура поднялась до 38! Вот как я переживал… Буквально заболел! Дед восторженно смотрел на меня, зорко примечая, разделяю я его восторг или нет.
– В кого это ты влюбился? И как это может быть, чтоб от этого поднималась температура? – я подыгрывала деду и преувеличенно удивлённо смотрела на него.
– В бабушку твою влюбился! В кого же ещё? Других женщин рядом с ней нет, и быть не может!
Дед вставал в позу и начинал петь, подражая оперным певцам:
…Среди миров, в мерцании светил,
Одной Звезды я повторяю имя…
Не потому, чтоб я её любил,
А потому, что я томлюсь с другими.
Глаза его искрились, наполнялись влагой, голос набирал силу, наполнял всю комнату и гремел фанфарами:
…И если мне сомненье тяжело,
Я у неё одной ищу ответа,
Не потому, что от неё светло,
А потому, что с ней не надо
Света-аааа-а! – восторженно раскатывался дедов баритон.
Бабушка, шутя, закрывала уши.
– Это Вертинский? – спрашивала я, потому что дед очень любил этого артиста и часто слушал его чудесные песенки со старых поскрипывающих пластинок.
– Пел Вертинский, – соглашался дед, – Но написал Иннокентий Анненский. И как замечательно написал.
Дед мечтательно прикрывал глаза, но спохватывался, что не до конца рассказал историю.
– В Одессе на том концерте я понял, что и она, – тут лукавый взгляд бросался в сторону бабушки, – Влюбилась!
– Так уж и понял? – Бабушка насмешливо смотрела на деда, он смущался, но продолжал
с упоением рассказывать, что Одесса славилась огромным количеством кондитерских и кофеен.
– Была там одна, – дед хитро прищуривался, – Помнишь?
Он любовно смотрел на бабушку:
– Ну? Неужели забыла?
– На углу Екатериненской и Ланжероновской? Как не помнить! Кофейня хорошая.
– И название помнишь? – хитро улыбался дед.
– Помню, – серьезно отвечала бабушка, – «Фанкони»! Мы с тобой зашли туда, после концерта.
Дед мечтательно смотрел на бабушку, будто вспоминал её юную, красивую и влюблённую.
– Кроме «Фанкони» была ещё одна хорошая кондитерская – у Либермана, да? А модный ресторанчик братьев Крахмальниковых? Но «Фалькони»! Такая была одна. Правда, сладкая моя? – журчал дедов голосок, – Какие эклеры, а печенье! И чай – необыкновенный!
– Меня освещение поразило тогда, по какой-то, кажется, немецкой системе? – добавляла бабушка, – Нет, не помню, кто автор?
– Да уж, освещение необычное, совершенно чудесное, – соглашался дед.
– Его сделали по системе Шукерта, – добавлял он гордо, будто сам и был автором чуда.
– Тогда говорили, что в Зимнем дворце в Санкт-Петербурге такое же, – бабушка поворачивалась ко мне, – И больше нигде такого не было. Только там и в кофейне «Фалькони».
Мы специально ходили смотреть.
– Да! Удивил нас Шукерт тогда. Все сияет, блестит, переливается! Залы красивые, летняя веранда роскошная, – глаза деда блестели. Он вздыхал и проворачивался к бабушке:
– А помнишь, что ты сказала тогда? – дед смотрел ей в глаза, но бабушка сразу переводила разговор на другое.
– В той самой кондитерской «Фалькони» работала тогда Белла, – смущённо добавляла бабушка.
Теперь Рыжуха возглавляла рабочую столовую в городке вольнонаёмных, которая по вечерам превращалась в кафе под гордым названием «Прибой» с танцами и с вокалистами из числа студентов местного музучилища, которые услаждали слух любителей небогатого на развлечения посёлка.
Белла Львовна наверняка знает, что за печенье такое – «Птифур». Я решила во что бы то ни стало раздобыть рецепт таинственного лакомства.
В субботу после уроков я отправилась в поход. Обогнула КПП, нашла заветный лаз в заборе, как научил меня Сашка Дунаев. Он был искусно замаскирован мальчишками, чтобы не встречаться с пограничниками и не выпрашивать у них разрешения пройти через пропускной пункт на случай дружеской встречи с поселковой футбольной командой. Уже через час я стояла около большого дома Рыжухи.
Белла Львовна – крупная, огненно рыжая женщина с красными щеками и могучими руками, усыпанными веснушками, очень удивилась моему внезапному появлению. Нет, конечно, не тому, что я пришла навестить её, а тому, что я появилась одна, без бабушки. Обычно мы приходили вдвоём.
Я ждала этих визитов. И вот почему. Пока бабушка разговаривала с Беллой, я тихонько пробиралась в кабинет её мужа и, затаив дыхание, рассматривала книги, стоявшие на полках до самого потолка. Нигде и никогда я не видела такого богатства и такого количества книг. Разве что в магазине «Кругозор» в центре городка. Да и то, если рассуждать здраво, даже в том огромном магазине навряд ли можно было сыскать такие же редкие книги, какие находились здесь, в кабинете у какого-то складского работника – мужа Беллы.
Он приходил поздно. Мы редко с ним встречались. Но Белла разрешала мне взять в руки любую книгу. И я могла рассматривать и читать книги сколько угодно.
Белла Львовна умилялась, глядя на меня.
– Нет, ви видели такое? Или ви мне будете рассказывать за эту босячку? Она читает книги так, будто в заднице у ней горят пионэрские костры! И дрожит за них, будто сидит на самоваре! Большое мне дело? Пусть читает, разве я против? Все жалуются на отсутствие денег, а на отсутствие ума – никто. Так пусть гребёт полной ложкой!
Бабушка усердно кивала головой.
– Каждая книга – это фунт золота, не меньше, – говорила Рыжуха.
– Читаешь тут, – её толстые рыжие руки указывали на письменный стол, где лежала раскрытая книга, – А прибавляется тут, – она показывала на голову.
И дальше таинственно сообщала, что продав всего три тома во-о-он из тех – Белла кивала на верхнюю полку, где стояли роскошные большие книги с золотым обрезом и ещё несколько журналов дореволюционного издания – они с мужем смогли купить кооперативную квартиру своему сыну в центре Киева, на Бессарбке.
– Теперь этот балбес живет, как прынц! На Печерском спуске в самом центре Киева! И рынок рядом. Чтоб я так жила! В Одессе он, видите ли, не захотел остаться, – Белла выглядела обиженной, – Ну? Так вот что вам скажу: он и в Киеве – еле-еле Поц!
Она поджимала губы и смачно добавляла, будто про себя, но я успевала расслышать:
– Коли зуб шатается, надо его выдернуть.
Меня охватывала лихорадочная дрожь при виде такого богатства. Это была заветная мечта – иметь много книг и читать их одну за другой, пока они не кончатся. Пусть даже всю жизнь, пусть без роскошных полок из красного дерева, даже без старинной деревянной стремянки, с которой я взлетала на самый верх и доставала удивительные книги. Меня до глубины души поражали увесистые тома энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона, изданные в Российской империи ещё в 1890-1907 годах. Их я рассматривала бесконечно. Очень они мне нравились и скромной темно-синей обложкой, и золотым обрезом, и непередаваемым запахом старины, а ещё – текстами со старинными ятями.
Я застывала на стремянке с книгой в руках, рассматривая и пытаясь разобраться. В эти моменты я не помнила себя, а парила где-то высоко в поднебесье, и душа моя летала. Только бабушкин голос, возвещавший, что нам пора домой, возвращал меня на землю.
Когда-то в доме Беллы Львовны я насчитала 41 том энциклопедических словарей! Неужели их можно прочесть все, до одного? А если их не изучать, и не читать, то зачем столько иметь?
Я тогда поклялась прочитать их все. Нет, конечно, не сразу. Когда-нибудь. И читаю их
до сих пор.
Но в тот раз мне было не до книг.
Белла молча поставила передо мной тарелку вареников с картошкой и щедро полила их растопленным сливочным маслом. Потом задала два вопроса:
– Так шо ты себе думаешь? У нас в Одессе едят вареники с жареным луком. Не отрывай уже тухес от стула и не делай мине больную голову, слушай… Посыпают сверху жареным луком… Уже будешь так?
Я утвердительно кивнула, и она сразу же задала второй и, видимо, важный для неё вопрос:
– Таки шо стряслось? Посреди полного здоровья, эта босячка принеслась так, будто убегала, не дай Бог, от стаи собак. Шо такого ты имеешь сказать, отчего бы сладко забилось моё сердце? – Белла хлопала себя по толстым бокам.
Уплетая необыкновенно вкусные вареники, я не стала врать, а решила открыть ей всё, что знала сама: и о золотой коробке, и о пирожных «Птифур», и о записке на тонкой папиросной бумаге. Я скрыла от Беллы Львовны лишь одно: что бабушка знала имя дарителя, но не назвала его даже мне. Закончила я свой рассказ вопросом – как научиться печь «Птифур»? Уж очень хочется порадовать бабушку.