Михаил Юрьевич Воробьевский
Медведи
Меня всегда удивляло, что старуха ни разу не использовала слово сука в адрес соседки. Когда я слышал их перепалки, мой мозг сам, как будто стараясь резюмировать происходящее, кричал: "Сука! Профурсетка! Шалашовка!" Но старуха как будто намеренно избегала этих выражений, и несмотря на то, что мат по ощущениям составлял добрую половину её словарного запаса, для выяснений отношений она выбирала такие слова, как тиффозница (прозвище прилипло из-за того, что женщина как-то раз явилась на работу с кашлем) или жучка (не сучка!). Это правда удивляло меня.
А вообще-то жалко было женщину-тиффозницу. Она по всей очевидности стала жертвой сплетен, и это явно её удручало. Больше её тяготило только отсутствие покупателей. Она часто жаловалось мне, что после локдауна все начали покупать одежду в Вайлдберриз. Её магазин прошёл в упадок. Как и все подобные магазины, впрочем.
Остались две женщины из доковидной эпохи, осколки старой жизни, по которой никто не скучает. Остались две женщины, обе ненавидят друг друга, и обе почему-то умиляются мне. В каком-то смысле это было трогательно, но я быстро привык.
Мимо моего магазина каждый день проходили две уборщицы. Низенькая старушка, а с ней под руку (почему они ходили под руку) девочка. Сколько лет было этой девочке? Она вряд ли ещё успела закончить школу. Вместо занятий она мыла лестничные пролёты в каком-то ТЦ. Ходила ли она в школу вообще? Почему она была здесь?
Девочка абсолютно не была похожа на старшую уборщицу. Они не могли быть мамой и дочерью. Старшая была азиаткой, а у девочки были русые волосы и голубые глаза. Ещё у девочки была нездорово бледная кожа. Она вообще выглядела нездорово. Почему она была тут? Ей ведь от силы лет двенадцать.
К виду этой девочки я привыкнуть не мог. Всякий раз, когда она проходила мимо, сердце моё непроизвольно сжималось. Я вообще не очень-то сентиментальный человек. Но эта девочка. Сегодня она снова проходила мимо. От чего-то она хромала. От чего сегодня была одна. Может быть уборщицы ходили под руку именно потому, что девочка была хромая, а я этого и не замечал раньше?
Я проводил её взглядом, посидел ещё в магазине минут десять и не выдержал. Выбежал вслед за маленькой уборщицей. Спустился на первый этаж. Под лестницей на одном из двух ржавых стульев сидела девочка. Грустная. И с куклой в руках. У куклы недоставало одного глаза, а во лбу была вмятина.
Грустная девочка с куклой сидела на стуле под лестницей, а я стоял, как идиот, смотрел на неё. Так я простоял с пол минуты, наверное. Девочка явно смутилась, но ничего мне не сказала даже. Смутился и я. Взбежал по лестнице обратно на второй этаж. В десяти шагах был магазин детских игрушек. Быстрым, но не твёрдым шагом я пошёл в его сторону, готовый, если понадобится, оставить в его стенах всю свою зарплату. Её вчера только мне выдали.
Через десять минут я снова стоял напротив девочки под лестницей. В моих руках был пакет с детскими игрушками. Я не решался отдать его девочке, не решался сказать ей ничего вслух. Превозмогая неловкость, я без всякого пояснения оставил пакет на пустом стуле рядом с девочкой и ушёл.
От чего-то стало очень стыдно. Постепенно начинала болеть голова, и всё тело неприятно зудело. До конца рабочего дня оставалось меньше часа. Я пытался занять себя чем-нибудь, чтобы перестать думать о девочке, о её одноглазой кукле и о том, что я только что потратит половину зарплаты на детские игрушки.
Что это вообще было? Я не нашёл в себе сил проявить к девочке хоть какое-то участие. Не смог ни слова ей сказать. Купил зачем-то кучу каких-то игрушек. Как будто попытался откупиться от своей совести. Так всё это было искусственно. Все эти мои жалостливые чувства.
До конца дня чувство отвращение не отступало. Мне было противно думать о хромой и бледной девочке, противно от самого себя. Снова подступила тошнота.
Наконец я вышел из магазина, надеясь на то, что свежий воздух пойдёт мне сейчас на пользу. По пути заглянул под лестницу, не смог удержаться. Ни девочки, ни игрушек там не было. Зато был сильный запах мочи. Меня все-таки вырвало. Я блевал прямо там, стоя на коленях. Блевал прямо под стул на котором час назад сидела девочка с куклой.
Отвратительно. Это слово не выходили из моей головы, пока я блевал, пока спешно ретировался из под лестницы через запасной выход, пока ехал на трамвае до улицы Цандера (туда мне нужно было отвезти книги). Всю дорогу в голове, как будто перекатываясь из одного полушария в другое, звенело слово. Отвратительно.
Получив деньги от покупателя и пожелав ему приятного чтения (я всегда зачем-то произношу это пожелание), я решил осмотреться. Почему-то меня удивило наличие магазина Вкусвилл на пером этаже дома, рядом с которым я стоял. Раньше его здесь не было. Я внезапно вспомнил, что раньше бывал в этом доме часто. Здесь жила моя первая учительница. Она готовила меня к школе. У неё я научился писать и умножать в столбик. А ещё она научила меня печь пироги из слоёного теста. Я до сих пор их пеку. У неё, помню, я разучивал наизусть стихотворение про семиголового дракона в диетической столовой. Дракон заказывал для одной головки – перловки, для другой головы – халвы, для третьей рожи – тоже, и так далее.
