Михаил Волконский
Записки прадеда
– Вы… вы здесь? – проговорил он наконец, отступая назад.
– Да, я здесь, – ответила Маргарита. – Неужели вы думаете, что от меня могут остаться скрытыми ваши эскапады? Вы конечно не меня хотели найти здесь?
Зубов улыбнулся и, как человек, привычный ко всяким положениям в жизни, сейчас же постарался выйти из своей неловкости, проговорив:
– Однако отчего же вы думаете, что я не хотел именно вас найти здесь?
– Потому что для этого не нужно было ехать на край Петербурга; вы могли прямо явиться ко мне на Морскую, где, вы знаете это отлично, вы – всегда желанный гость.
– Но и вам незачем было тоже ехать сюда.
– Как незачем? Я приехала для того, чтобы поймать вас на месте преступления.
– Ну, слушайте, Маргарита, довольно! – рассмеялся Зубов и сел на кресло, стараясь показать свою развязанность. – Я ведь отлично знал, повторяю вам, что найду здесь вас… Иначе я бы не приехал.
– А, вы знали, что найдете меня здесь? В таком случае зачем же было приводить с собой несколько молодых приятелей, которые вероятно на улице ждут вашего условного знака, чтобы прийти к вам на помощь в случае чего… Хотите, я сейчас позову их? Стоит только выйти мне на веранду и крикнуть…
Лицо Зубова снова выразило растерянность и недоумение.
– А, вам и это известно? – проговорил он.
– Да, мне и это известно. Вы видите, Маргарита осведомлена лучше, чем вы думали. Ну, так хотите, я сейчас крикну, они придут и застанут нас здесь, меня и вас! Согласитесь, будет смешно, что вы собирали их, вероятно наговорили им разных разностей про обитательницу этого дома, и вдруг вместо этого они увидят с вами меня, старую их знакомую… ведь я наверно знаю всех тех, которые тут у вас, на улице! – и она сделала движение по направлению к веранде.
– Погодите, – остановил ее Зубов. – Что вы хотите делать?
– Я вам говорю – позвать ваших друзей, всю компанию, а то им там наверно скучно на улице, а тут будет очень весело, глядя на вас.
– Вы не сделаете этого.
– Отчего?
– Оттого, что это действительно поставит меня в смешное положение.
– А! Ну, хорошо, что сознаетесь, по крайней мере! Ну так вот что: я вас не выпущу отсюда без выкупа…
– Вот как? Какой же выкуп вы требуете?
– Я требую, чтобы вы исполнили давнишнее мое желание.
– Какое желание?
– Вы забыли?
– У вас их столько всегда, что мудрено запомнить.
– Нет, одно, особенное. Вы уже обещали постараться исполнить его, ну а теперь обещайте сделать наверное.
– Вы говорите об имении?
– Да, я хочу иметь поместье. Сколько раз просила я вас об этом… И теперь, если вы не дадите мне вашего слова, то я выйду на веранду и позову сюда всю компанию… Ну, обещаете? – Маргарита подошла к его креслу, наклонилась к нему, обвила его шею руками и договорила: – Да? Тогда я буду молчать…
Зубов притянул ее к себе и ответил:
– Ну, будь по-вашему! Я согласен на выкуп.
– Вот это мило, и я опять люблю тебя и прощаю, – обрадовалась француженка, начав ему говорить «ты».
– Ты прощаешь меня? – улыбнулся он. – Но вот что! Объясни мне теперь, каким образом ты здесь?
– А если я не могу объяснить это?
– Но ты знаешь, кто живет в этом домишке. Он очень мило отделан внутри… Ты должна знать, потому что иначе как же ты могла попасть сюда?
– Мои друзья предупредили меня, что ты хочешь променять меня на другую…
– А ты знаешь, кто она, эта другая?
– А ты?
– Нет, иначе я не спрашивал бы.
– Зачем тогда тебе знать? Не все ли равно?.. Можешь быть уверен, что теперь ее слишком хорошо спрятали и сюда она не вернется.
– Кто спрятал?
– Послушай, твои вопросы становятся мне наконец неприятны… Узнавай, если хочешь, но не расспрашивай меня о другой!
– Ты ревнуешь?
– А хотя бы и ревную? – Маргарита снова обняла его и прижалась к нему. – Ну зачем тебе другая, – заговорила она, лаская его, – ну зачем? Разве я нехороша стала? разве ты разлюбил меня… разве тебе я надоела? Тогда скажи прямо и просто – и больше обо мне не услышишь…
Зубов стал успокаивать ее.
4
Орленев все видел и слышал из-за своей гардины.
Зубов расстался с Маргаритой, подтвердил ей еще раз свое обещание и, порешив на том, что она будет держать в тайне все случившееся, а он не скажет, что видел ее в этом домике, но сделает просто вид, что его приняли тут хорошо и ласково и он не нуждался в услугах своих друзей. Решено также было, что вся компания отправится сейчас же ужинать к французу-ресторатору, а Маргарита приедет тоже туда, как будто ей послал об этом сказать Зубов с нарочным.
Как только Зубов уехал, Маргарита выждала немного, затворила дверь на веранду и распахнула гардину, за которой стоял Орленев.
– Ну, выходите? Хорошо было представление? – проговорила она, таща его за руку.
– Как «представление»? Разве все, что вы говорили ему, было неправда?
– То есть про что именно?
– Но я ведь слушал весь разговор.
– Ну так что ж? Неужели вы могли думать хотя секунду, что я люблю этого старого? Вы гораздо лучше его. Но он мне нужен, – и Маргарита захохотала. – Ну, однако время терять нечего, ведь вы слышали, что меня будут ждать ужинать. Ах, если бы он знал, что ужин, приготовленный для него, был съеден нами! Вот смешно. Ну ничего, пусть поголодает немного – отыграется в ресторане… Знаете, что я могу предложить вам? Я вас довезу в своей карете – вы, верно, явились сюда без экипажа, а у меня тут на дворе наемная карета. Ну, скорей берите ваш плащ, шляпу…
Она говорила и сама накинула Орленеву плащ, надела шляпу; глаза ее горели, волосы, подхваченные прежде лентой, распустились еще при объяснении с Зубовым, и вся она теперь двигалась нервно, порывисто.
Она потянула Орленева из столовой в коридор, из которого был выход на крыльцо, где ей надела ее служанка – суконный плащ с капюшоном, и так, как была, с распущенными волосами, уселась в карету и усадила туда Орленева.
Дверца захлопнулась. Они очутились во тьме. Шторки были опущены. И в этой тьме Орленев все-таки невольно ощущал сидевшую рядом с ним француженку, наполнявшую все маленькое пространство экипажа запахом мускуса.
Вдруг он почувствовал, что она придвинулась к нему.
– А это было очень хорошо с вашей стороны, что вы пришли предупредить неизвестную вам, – заговорила она, растягивая слова, – это очень благородно. Вы молоды и благородны. Вы мне очень понравились.
– А кто она такая? – спросил он.
– Кто она?
– Да вот та, которую вы заменили на сегодня и не хотели назвать Зубову.
– Вам это интересно?
– Вообще вся эта история очень интересна. Как вы могли узнать все это?
Теперь, вспоминая растерянное лицо Зубова и его несчастный вид пред Маргаритой, Орленев даже чувствовал себя как будто немножко удовлетворенным за нанесенное ему Зубовым оскорбление.
– А как вы узнали о том, что собирается сделать Зубов? – спросила в свою очередь Маргарита.
– Я узнал очень просто: он хвастал при мне и подбивал несколько молодых людей помогать ему.
– Ну вот, очевидно среди присутствовавших был кто-нибудь…
– Кто рассказал и вам о намерении Зубова? – подсказал Сергей Александрович.
– Нет, кто рассказал о его намерении покровителю той, которая жила в этом уютном домике.
– А, у нее есть покровитель!
– И очень сильный.
– Даже очень сильный?
– Да, такой, который наверное сдержит уж свое слово об обещанном мне имении.
– А разве Зубов не сдержит?
– Конечно нет. Это я так только, на всякий случай, просила у него. Он давно уже обещает. А впрочем, может быть, теперь и сдержит… Тогда у меня будет два имения.
– А вам, значит, с той стороны тоже обещано, со стороны этого покровителя?
– Да, и он сдержит обещание.
– Кто же он?
– Ну, уж этого я вам не скажу! Довольно и того, что я рассказываю.
– А вы эту покровительствуемую видели?
– Нет. Очень мне нужно!
– Значит, с вами просто заключили условие встретить своего покровителя – ведь Зубов – ваш покровитель, насколько я понял, – в таком месте, где он думал найти покровительствуемую другим лицом?
– Вы сообразительны на толкование как добрая, старая госпожа Ленорман![2]
Наступило молчание.
– Ну, здесь я вас выпущу из кареты, и до свидания. Здесь вы можете найти себе лодку, – проговорила Маргарита, после того как они переехали Неву; когда же Орленев выпрыгнул из кареты, не опуская подножки, она высунулась из дверцы и еще прокричала ему: – Так помните же, где найти меня, и я вас жду, непременно жду… Приходите ко мне!
Молодой человек ничего не ответил. Карета тронулась и быстро покатилась, удаляясь в сумраке петербургской летней ночи.
Орленев стоял не двигаясь, скрестив руки и глядя пред собой. Выпитое за ужином вино, разговор француженки, мускус, которым она была надушена, произвели на него одуряющее впечатление. Теперь пред ним было как бы два пути. С одной стороны – манила его к себе чистота его светлой грезы, неясной, неопределенной и таинственной, с другой – влекла к себе эта новая еще для него женщина с распущенными надушенными волосами, вполне реальная, определенная, не допускавшая сомнений и колебаний. Только в сторону этого пути – он чувствовал – направлено оружие возмездия, положенного гением справедливости.
– Железную цепь, – вспомнил Орленев где-то вычитанное им изречение, – разорвать легче, чем опутавшую тебя гирлянду из роз.
VII. Победная колесница
1
Потемкин не обманул Орленева. Через несколько дней последний получил официальное извещение о том, что он назначен адъютантом к светлейшему, и частное письмо от его секретаря Попова, который приглашал к себе Орленева для дачи полной инструкции и объяснения его обязанностей.
Обязанности адъютанта оказались очень несложными. Нужно было, когда приходила очередь дежурить, являться во дворец в особую, назначенную для дежурства комнату и сидеть там на случай, если позовет светлейший, затем исполнять то, что он поручит.
Большинство потемкинского штата осталось в действующей армии, в Турции, а потому в Петербурге возле него было немного народа. Орленев спросил у Попова, не нужно ли ему поехать познакомиться со своими новыми сослуживцами, и тот успокоил, что это – лишнее, что лучше познакомиться при встрече, на самой службе.
Б первое дежурство Сергею Александровичу пришлось рано утром сменить заспанного адъютанта, очень недовольного проведенным им накануне днем в дежурной.
– Слава Богу, наконец смены дождался! – ворчал он не то Орленеву, не то сам себе под нос. – Добро бы дело было какое! А то сидишь целый день точно под арестом; люди гуляют, а ты сиди точно в клетке. Ну, желаю быть здоровым, – обратился он уже к Орленеву непосредственно и ушел, видимо торопясь вырваться на свободу.
Дежурная, в которой остался Сергей Александрович, была низкая комната со сводом и двумя выходившими в сад окнами. В отношении мебели в ней было все то, что обыкновенно бывает в дежурных всего света: шкаф со стеклянными, затянутыми зеленой материей с исподней стороны дверцами, стол с чернильницей, из которой вылетела муха, когда Орленев тронул ее, кресло кожаное и диван. На стене в золотой тоненькой рамке висела гравюра, изображавшая батальную сцену с генералом, поднявшим саблю, на огромной лошади, передние ноги которой были подняты колесом, а задние упирались обе параллельно в землю.
Орленев быстро освоился с этой обстановкой, придвинул кресло к окну, поднял последнее повыше и уселся читать захваченную им с собой книгу из числа тех, которыми запасся еще за границей.
«И отлично! – подумал он. – Чего лучше сидеть так, если не тревожат?»
Его действительно не тревожили. И тишина была во всем дворце такая, что, казалось, можно было бы расслышать всякое движение даже в отдаленном конце его; но ни движения, ни звука не было во всем огромном помещении.
В час обеда лакей в ливрее светлейшего принес Орленеву на большом серебряном подносе кушанья и вино, и все было очень вкусно и аппетитно подано.
Орленев и не заметил, как прошло время до обеда. Книга была прочитана еще наполовину, она была интересна, и Орленев, пообедав с удовольствием, опять принялся за нее.
Солнце стало уже светить слабее, а Сергей Александрович все читал. Вдруг тот же лакей, который приносил ему обедать, снова появился в дверях и неторопливо, не суетясь, но и не мямля, проговорил:
– Пожалуйте к светлейшему… просят.
Тут только Орленев вспомнил, что он совсем забыл спросить у Попова – как ему идти, если его позовут, с шляпой и перчатками или оставлять их в дежурной? Теперь он на всякий случай захватил с собой шляпу и перчатки.
Его опять провели в знакомый ему уже кабинет, где он был в первое свое посещение, и Потемкин встретил его с приветливой, даже благосклонной улыбкой, именно благосклонной, потому что в том виде, в каком был он теперь, его ласковое обращение иначе как благосклонностью нельзя было назвать. Пред Орленевым был теперь не тот бледный, болезненно-утомленный, но владеющий собой человек, который полулежал тут на диване по-домашнему; нет, пред ним стоял помолодевший, бодрый Потемкин, сиявший и лицом, и осанкой, и множеством бриллиантов, которыми почти сплошь расшит его шелковый, стоивший видимо сумасшедших денег кафтан. Светлейший был в орденах, в пудреном парике, – словом, в полном параде.
– Покажись, каков ты? – оглядел он Орленева и видимо остался вполне доволен его дорогим заграничным, шитым шелками кафтаном, который конечно был в сравнении с одеянием светлейшего прост и даже беден; но всякая попытка тягаться с этой роскошью была бы смешна. А Орленев именно не был смешон в своем наряде. Этого-то и требовалось.
– Тебе и переодеваться не нужно – так можешь ехать.
Сергей Александрович понял по всему, что светлейший собирался ехать и желал взять его с собой.
– Да, так что ж ты говоришь? – обратился Потемкин к стоявшему тут же секретарю Попову, которого только тут заметил Орленев, ослепленный при входе видом самого Потемкина.
И Попов был совершенно не тот, каким видел его Сергей Александрович у него в канцелярии. Там он был медлителен, заметен, а здесь как-то съежился весь, стал маленьким, похудел точно и принизился.
– Он ищет новой милости государыни императрицы, – стал он продолжать видимо начатый еще до прихода Орленева доклад, – и просил ее величество оказать ему новую милость…
– Ну?
– Но так как он взыскан-де и без того выше меры и себе награды не желает, то просит наградить своего отца…
– И какой же наградой?
– Имение.
– Разве есть свободные?
– Купить у вашей светлости. По полученному сообщению, государыня сегодня будет говорить с вашей светлостью о продаже ей могилевского имения.
– Для Зубова?
Попов поклонился в знак подтверждения.
Орленев стоял, слушал, волновался и едва мог сдержать свое волнение. Дело было в том, что он-то лично знал, зачем понадобилось это имение старику Зубову, который, вопреки предположению Маргариты, на этот раз по-видимому хотел сдержать слово и выпросил у сына, чтобы тот выхлопотал ему подарок. Понятно было, почему и Платон Зубов хлопотал. Ему было важно, чтобы императрица купила у Потемкина имение для подарка его отцу. Это послужило бы новым доказательством усиления его могущества.
И вот в первый же раз, что Орленев находился при исполнении своих обязанностей у светлейшего, судьба посылает ему случай сообщить некоторые сведения о деле, занимающем Потемкина.
Но как сказать, как вмешаться так вдруг в разговор? Или лучше промолчать?
Какой-то внутренний голос подсказывал ему, что не надо говорить, лучше молчать. И он сам сознал это, когда взглянул на лицо Потемкина, – так вдруг изменилось оно. Но это продолжалось лишь мгновение. Так же быстро, как сдвинулись у него брови и углы рта опустились, они разгладились, и Потемкин снова улыбнулся.
– Ну, едем! – сказал он Орленеву и, взяв на ходу шляпу и перчатки, быстрыми шагами вышел из кабинета.
Сергей Александрович торопился за ним.
2
Орленев конечно не мог сразу сообразить, куда собственно он ехал с Потемкиным, но, судя по одежде последнего и словам Попова о том, что государыня будет сегодня говорить о покупке имения, ясно было, что они едут на какое-нибудь придворное собрание.
Потемкин посадил Орленева вместе с собой в карету.
Шестерня цугом, под крики кучера и гиканье форейтора, быстро несла их по ухабам мостовой. Карета качалась на высоких своих рессорах, и Орленев сидел рядом со светлейшим как в люльке. Он боялся шевельнуться, боялся проронить слово, кашлянуть, чтобы не сделать этим какой-нибудь неловкости. Совершенно не предупрежденный о том, как ему поступать, он не знал, куда они едут и как ему себя держать и что делать. Он решился послушно покориться своей участи – одно, что ему оставалось, впрочем.
Их привезли к подъезду Зимнего дворца. Два гайдука соскочили с запяток, растворили дверцу и откинули подножку.
Что было потом – Орленев плохо помнил во всей последовательности то, что происходило вокруг него. Он видел за границей общественные сборища, бывал с посольством при дворе в Лондоне, но такой роскоши, такого богатства и вместе с тем простоты и якобы непринужденности ему до сих пор никогда не приходилось встречать. Как в тумане, как во сне прошел он за светлейшим лестницу и залы, полные народом, кланявшимся Потемкину, и очутился сам в этой толпе, все время не выпуская из вида светлейшего, являвшегося для него как бы спасительным светочем в этом море голов, кружев и драгоценных камней. Он видел, как Потемкин подошел к государыне, и видел ее. Она была немолода, но старушкой нельзя было назвать ее. И как проста, как обходительна показалась она Орленеву. Именно такой, как он видел, он и воображал себе ее. Он искал глазами молодого Зубова, но глаза его разбегались, и он, боясь вылезть вперед, невольно теснился к стороне, давая дорогу другим и пропуская их вперед. Одно, на чем силился он сосредоточить теперь все внимание, был Потемкин. Последний мог подозвать его к себе, и нужно было не пропустить этого момента.
Но не успел Орленев оглядеться, как все в зале заволновалось, и вся блестящая окружавшая его толпа колыхнулась в одну сторону – вслед за государыней, направлявшейся к дверям.
Когда Орленев, не спеша, но повинуясь общему течению, захватившему его, вошел в последних рядах в эти двери, то очутился в театральном зале с мраморными стенами и колоннами, где были расположены амфитеатром обитые зеленым бархатом места. Государыня уже сидела во втором ряду, в поставленном нарочно для нее кресле; впереди нее были два внука, по сторонам – важнейшие царедворцы. Осталыше размещались по собственному усмотрению. Орленев, вместе с некоторыми еще молодыми людьми, остался стоять у двери.
Представление началось выходом двух действующих лиц, которые оказались двумя братьями – индийскими пастухами: старший, Джаели, был храбр, предприимчив, умен и был вооружен мечом, младший, Нами, нес с собой гусли и терпеливо сносил упреки брата, который уговаривал его бросить глупые песни и взяться за меч, чтобы быть таким же храбрым, предприимчивым и умным, как сам он, старший его брат, Джаели. Нами не спорил с ним. Он, усталый от долгого пути, сел на поросший мягким мхом камень и стал налаживать свои гусли.
В это время декорация, изображавшая лес, раздвинулась, и вместо нее явилось на сцене дикое ущелье. С одной из скал полз огромный змей, готовый поглотить старика брамина, приютившегося в пещере ради поста и покаяния.
Джаели обнажил меч и бросился на змея, не щадя себя, чтобы спасти беззащитного старца. Он одним взмахом отсек змее голову, но только что отнял меч свой, как у пораженного им чудовища явились две головы. Джаели ударил по ним, и у змеи выросло четыре головы; и так, чем чаще поражал его Джаели, тем больше вырастало голов у змея и тем с большей яростью кидался он на своего противника. Наконец стал изнемогать несчастный Джаели, выронил меч из рук, и на него, безоружного, бросился змей.
В это время Нами, наладивший свои гусли, заиграл на них, и змей остановился. Сильнее зазвучали гусли Нами, шевельнулось чудовище и дрогнуло. Нами продолжал играть, и песня его творила чудо. Змей приник всеми своими выросшими от меча головами и, медленно колыхаясь, пополз прочь, в бездну ущелья. Нами продолжал играть до тех пор, пока слышался стук железной чешуи змея о камни, повторяемой эхом.
Тогда приблизился к братьям спасенный ими от змея брамин и сказал, что хочет отблагодарить их. Пусть каждый из них выразит одно какое-нибудь желание, и, каково бы ни было это желание, оно исполнится благодаря средству, которое он дает каждому из них.
Он обратился к младшему брату, к первому, чтобы узнать его желание.
– Мое желание будет то же самое, что и у моего брата – пусть он скажет свое, – ответил Нами. – Он умнее и храбрее меня. Я пожелаю того же, что он, а сам – боюсь ошибиться.
Тогда брамин обратился к Джаели.
– Если ты можешь мне дать такое средство, – сказал тот, – то одно у меня желание, чтобы все мои желания исполнялись!
Подивился Нами хитрости своего брата. Тот действительно нашелся ответить так, что впоследствии не придется жалеть, что тогда-де, когда был случай, не пожелал того или этого. Поймал он брамина!
Но тот ответил:
– Хорошо. Пусть будет по-твоему, если ты думаешь, что это даст тебе счастье.
– О, счастлив-то я буду, если все мои желания станут исполняться! – проговорил Джаели. – Давай нам теперь твое средство.
Брамин вывел из пещеры двух девушек, как две капли воды похожих одна на другую, только первая была одета в белые одежды, затканные серебром, а вторая – в точно такие же, но черные и затканные золотом.
– Это две мои дочери, – сказал брамин, – та, что в белом платье, зовется Бедностью, та, что в черном – Богатством…
– Быть не может, чтобы бедность и богатство были похожи друг на друга как две капли воды, – воскликнул Джаели. – Черное никогда не станет белым.
– Потому-то они и одеты в разные платья, – снова ответил брамин. – Вот пусть каждый из вас полюбит одну из них, и тогда исполнится то, что вы потребовали от меня. Выбирайте, которая кому достанется.
– Что же тут выбирать? – сказал Джаели. – Так как я выразил желание первый, то и преимущество за мной. Я беру себе богатство.
– Тебе, значит, осталась бедность, – обернулся брамин к Нами.
Тот не возражал и согласился взять себе бедность.
Действие переносилось затем в чертоги Джаели, который стал царем и обладателем несметных сокровищ.
Брамин не обманул. Все, что бы только не пожелал Джаели, все являлось у него благодаря его жене, которая называлась богатством и которую он полюбил.
Много лет прошло с тех пор, как он и брат разошлись, получив от брамина в дар его дочерей, но в эти года не успел еще пресытиться Джаели. Желания одно за другим являлись у него, как вырастали головы у змея, от которого он спасал брамина. Чуть покончит с одним, удовлетворит одно желание, как являются у него новых два, и так чем больше, тем больше, и все не мог он найти себе удовлетворение.
Дворец у него был выстроен весь из драгоценных камней. Ни куска железа или другого какого-нибудь металла не было в нем – одно только чистое золото. Всякие фрукты, коренья и живность пробовал он есть. Надоели они ему. Пожелал он найти удовольствие в небывалой еде и стал есть червей, слизняков и разных гадов морских. И это наскучило ему. Всякие наслаждения испробовал он и выдумывал себе новые, одно безобразнее другого, и все исполняла его жена, но все ему было мало. Наконец уже, казалось, и желать было нечего. Джаели не мог ничего сам придумать, но все-таки воображал, что есть на свете счастливый человек, который имеет нечто такое, чего у него нет, но что даст ему счастье, которого у него нет. И пожелал он увидеть пред собой счастливого человека, каким не мог считать себя сам.
И только что пожелал он этого, как явился пред ним младший его брат Нами.
Скромная одежда брата, его неизменные гусли и даже голова непокрытая удивили Джаели. Начал он горько жаловаться, что видно брамин обманул их обоих.
– Отчего ты так думаешь? – спросил Нами.
– Оттого, что до сих пор, правда, все мои желания исполнялись, но вот пожелал я сегодня видеть пред собой счастливого человека, у которого есть такие богатства, каких у меня нет, чтобы спросить у него, что мне пожелать себе для счастья, и вдруг вместо него являешься ты в таком виде, что ясно каждому, что во всю твою жизнь не исполнилось ни одного твоего желания. Значит, брамин обманул тебя. Обманул он и меня, потому что вот не исполнилось мое желание видеть счастливого человека, а все остальное – пустяки пред этим.
– Нет, – возразил Нами, – брамин не обманул ни тебя, ни меня. Ты видишь пред собой действительно счастливого человека.
– Значит, и твои все желания исполнялись до сих пор? – спросил Джаели.
– И да и нет, – ответил Нами, – мои желания не исполнялись, но брамин сдержал свое слово.
– Как же это так? – спросил Джаели.
– У меня не было желаний. Моя жена – бедность, которую я полюбил, – приучила меня не иметь их вовсе. И, не имея желания, стал я счастлив, и ты видишь пред собой того именно человека, которого желал видеть.
Джаели отпустил брата с дарами, но тот тут же раздал их придворным.
Отпустив брата, он стал спрашивать себя, не поступить ли и ему так же, то есть не пожелать ли ему, чтобы и у него не было желаний? Но жена его – богатство – стала говорить ему, что это-де он всегда успеет, а пусть лучше подумает, – может быть, и придет ему на ум такое, что даст ему счастье.
И надумал Джаели вот что: так как он все имел в этой жизни и все испытал, то он захотел умереть на минуту, чтобы посмотреть, нет ли в загробном мире чего-нибудь такого, что даст ему счастье. Захотел – и умер! Но только не на минуту, а навсегда, потому что чары брамина были действительны только для живого, но не для мертвого. Как ни старалось богатство воскресить его – ничего не помогло. Мертвый он не нуждался в услугах богатства.
После смерти Джаели народ собрался для выборов нового царя. Не знали, на ком остановиться, и решили обратиться к жившему в пещере старику брамину за советом.
Брамин дал народу великолепную колесницу с голубой покрышкой в звездах, поддерживаемой четырьмя колоннами. На передке ее был изображен крылатый шар. Запряжена была колесница двумя живыми существами с человеческими головами, туловищем быка, орлиными крыльями и лапами льва. Одно из них было черное, другое – белое. Брамин сказал, что пусть едет эта колесница, и тот, кого привезет она, – тот и будет царь.
Представление кончилось апофеозом, в котором Нами въезжал на этой колеснице с мечом и скипетром в руках, в латах, с венцом о трех пентограммах на голове. Он являлся царем, потому что ему принадлежала высшая власть разума, то есть свет, освещающий тайну жизни.
– Воля справедливого человека, – говорил он, – есть отражение божественного Промысла, и, по мере того как она укрепляется, она управляется явлениями!
3
По окончании представления государыня с великими князьями, а за ними и все общество, перешли в отдельный зал, где были приготовлены ужин и чай. Царская фамилия ужинала за отдельным столом с золотым сервизом. За этим же столом поместились важнейшие придворные – Потемкин и оба Зубова, отец и сын, в их числе. Остальные ужинали, стоя у открытых буфетов.
Теперь Орленев несколько огляделся и освоился с окружающей его обстановкой.
Вероятно, уже узнали, что он – новый молодой адъютант при светлейшем, приехавший с ним, и многие подходили к нему с ласковым словом. Несколько стариков подозвали его к себе и, узнав его фамилию, спрашивали, не племянник ли он недавно умершего старика Орленева, а когда он подтверждал это, поднимали брови и говорили: «А!.. Уважаемый человек был». Двое-трое молодых людей развязно приблизились к нему и напомнили, что они встретились вечером у Доронина. С ним познакомился Елагин – по-видимому очень важный и почтенный человек.
Старик Зубов, которого тотчас же узнал Орленев, случайно или нарочно не глядел в его сторону и не замечал его.
Потемкин несколько раз вскользь отыскивал его глазами, точно желая убедиться, как он держит себя, а главное, как относятся к нему окружающие. Казалось, он, привезя с собой молодого, никому не известного адъютантика, делал своего рода испытание своей силы. К нему самому, конечно, никто не смел отнестись не только с пренебрежением, но даже просто непочтительно, однако по тому, как примут молодого, появившегося с ним Орленева, можно было судить о том, насколько было у него теперь приверженцев при дворе. По-видимому все шло хорошо, и светлейший был доволен и тем, как держал себя Орленев, и тем, как относились к нему.
Ужинали собственно за тем столом, где была государыня. Кругом же ели мало, а толпились только поближе к царскому столу в почтительной тишине, чтобы не проронить ни слова, которое будет сказано там, и изредка обменивались шепотом фразами, выражавшими то или другое наблюдение.
Зубов сидел нахмуренный и недовольный. Потемкин, напротив, казался в отличном расположении духа и держал себя молодцом.
Ужин уже подходил к концу, когда государыня, заговорившая с ним несколько раз и прежде, вдруг снова обратилась к нему:
– Продай мне твое могилевское имение…
Орленев, весь вечер ожидавший этого момента и боявшийся пропустить его, весь обратился в слух и внимание, так и впившись глазами в светлейшего.
Потемкин не выдал себя ни малейшим движением своего гордого, неподвижно поднятого лица. Он и бровью не моргнул.
– Я не могу, к сожалению, сделать это, – ответил он, склоня голову.
Яркая краска покрыла щеки императрицы.
– Отчего? – переспросила она.
– Имение уже продано мной сегодня.
Орленев с замиранием сердца следил, что происходило в это время с Зубовым.
Но он никак не мог ожидать того, что последовало дальше.
– Кому продано? – удивилась государыня.
Потемкин, ясно произнося слоги, с новым наклонением головы ответил:
– Какой-то иностранной подданной Маргарите Дюваль.
Старик Зубов покраснел, потом смертельная бледность покрыла его щеки. Он начал было усиленно есть, но так стукнул ножом о тарелку, что обратил общее на себя внимание.
Императрица поглядела на светлейшего и медленно перевела взгляд на старика Зубова. Казалось, она поняла, что тут есть что-то, в чем замешан он, и больше не проговорила ни слова относительно имения.
Не многие из присутствовавших поняли, что значит ответ Потемкина; только Орленев видел ясно и мог себе представить, каково теперь было Зубову.
Вскоре после этого государыня встала из-за стола, и начался разъезд.
Только когда вернулся Орленев с Потемкиным назад во дворец и увидел его снова у себя в кабинете, быстро расстегивавшим свой шитый камнями камзол, он понял по его вдруг опустившемуся, измученному, болезненно страдающему лицу, чего стоила светлейшему его молодцеватость и бодрость, с которыми он держался сегодня во дворце.
Но из всего виденного и слышанного сегодня он вынес еще одно наблюдение.
