Михаил Петрович Арцыбашев
Бунт
– Что ты говоришь, ей-Богу..?! – съ досадой сказалъ Рославлевъ, уходя.
Но Семеновъ со злобой и съ накипающими почему-то слезами жалости къ самому себѣ пошелъ за нимъ въ темную переднюю. Рославлевъ возился съ калошами, а Семеновъ продолжалъ говорить.
– Неужели ты до сихъ поръ не понимаешь, что добродѣтель нужна и хороша только сытому брюху!
– Слыхали мы это! – пробормоталъ Рославлевъ, котораго начало тяготить это, непонятное ему, озлобленіе и хриплый, тонкій голосъ больного.
– Нѣтъ, не слыхали! – закричалъ Семеновъ со злыми слезами въ голосѣ и размахивая руками. – А это правда! Я тебѣ это говорю… Я вотъ умираю и знаю это теперь… теперь меня никто не надуетъ жалкими словами! Счастье нужно, здоровье нужно, но умирать нужно, а не… вотъ…
Рославлевъ взялъ его за пуговицу и, глядя ему въ лицо сверху внизъ, добродушно проговорилъ:
– Ну, счастье… Я тебя и хочу просить… Я больше всего хочу, чтобы она была счастлива… – и лицо у него стало самодовольно-скромное.
– А ты женись на ней… любитъ тебя и женись!.. Вотъ и счастье… пока, на первый случай!..
– Глупости, – искренно и машинально засмѣялся Рославлевъ, – а мнѣ въ самомъ дѣлѣ кажется, что она не на шутку того… Голубчикъ, пойди къ ней завтра… она въ больницѣ теперь сидѣлкой… Отдай ей деньги и скажи, что это отъ меня на машинку и тамъ… А то, ей-Богу, невозможное положеніе получилось… Чортъ знаетъ, что такое… Вѣдь не могу же я на ней въ самомъ дѣлѣ жениться!
Семеновъ молча посмотрѣлъ въ его покраснѣвшее, пухлое и здоровое лицо.
– И какая же ты дрянь! – съ страшной ненавистью задавленнымъ голосомъ проговорилъ онъ.
– Что? спросилъ, не разслышавъ Рославлевъ. Онъ былъ почти вдвое больше Семенова, и отъ всего его здороваго тѣла дышало страшной силой и самоувѣренностью.
– Дрянь ты, говорю! – повторилъ Семеновъ, но противъ воли его голосъ былъ уже шутливый и игривый.
– Ну, пускай! – самодовольно и весело улыбнулся Рославлевъ. – А ты все-таки будь другомъ, устрой это дѣло… а?
Жидкіе волосы прилипли къ холодному лбу Семенова, ему было трудно стоять, жалко себя и стыдно того, что онъ сказалъ.
– Хорошо, – проговорилъ онъ и скосилъ глаза въ уголъ.
Рославлевъ крѣпко и дружелюбно пожалъ ему руку.
– Ну, вотъ спасибо! А теперь я пойду… Такъ сходишь завтра?
– Схожу.
– Ну, до свиданья.
– До свиданья,
Рославлевъ отворилъ дверь и вышелъ на лѣстницу, оборачиваясь и улыбаясь Семенову. Дверь затворилась, и слышно было, какъ онъ медленно спускался внизъ. Семеновъ остался одинъ въ полутемной передней. Съ минуту онъ стоялъ неподвижно и все больше и больше блѣднѣлъ, а потомъ вдругъ сорвался съ мѣста, выскочилъ на холодную лѣстницу и, перегнувшись всѣмъ тѣломъ черезъ перила, сорвавшимся голосомъ, съ невѣроятной злостью и презрѣніемъ изо всѣхъ силъ крикнулъ въ пустоту:
– Сволочь проклятая!
Голосъ гулко задробился въ пустыхъ пролетахъ лѣстницы, а Семеновъ, дрожа всѣмъ тѣломъ и отъ пронизывающаго холода, и отъ злого возбужденія, долго прислушивался, свѣсившись внизъ, пока ему не стало чего-то жутко въ этомъ пустомъ молчаливомъ мѣстѣ, слабо освѣщенномъ плохими коптящими лампочками.
XII
Дежурная сидѣлка, измучившаяся за ночь, разбудила Сашу и прошла будить другихъ. Было еще совсѣмъ темно, въ окна проникалъ только слабый, тоскливый и тусклый сѣрый свѣтъ, было сыро и холодно въ огромномъ, остывшемъ за ночь, сыромъ зданіи. Вся дрожа такъ, что зубы дробно стучали, и чувствуя какъ все тѣло сжимается, покрываясь непріятными пупырышками, Саша торопливо одѣлась. На другихъ кроватяхъ тоже молча дрожали смутно видныя въ полумракѣ сидѣлки. Та, которая будила, не раздѣваясь, повалилась на сосѣднюю кровать и сейчасъ же заснула; Саша видѣла ея блѣдное, казавшееся мертвымъ и синимъ при блѣдномъ свѣтѣ, лицо, съ замученными, впавшими щеками и темными вѣками.
Все еще дрожа и стараясь собственными движеніями согрѣться и удержать дрожь, Саша пошла внизъ, въ столовую для служащихъ. Столовая была въ подвальномъ этажѣ и въ ней было еще холоднѣе и сырѣе и такъ темно, что горѣли электрическія лампочки, подвѣшенныя къ низкому сводчатому потолку.
За такимъ же точно зеленоватымъ столомъ, какіе были въ пріютѣ, Саша, торопясь и обжигая губы, напилась чаю, грѣя лицо и руки надъ горячимъ паромъ.
– Рукъ не отогрѣешь! – проговорила она.
Сидѣвшая рядомъ толстая и старая сидѣлка молча посмотрѣла на посинѣвшія руки Саши и равнодушно отвернулась.
«Экія всѣ непривѣтливыя!» – подумала Саша. – «Всѣ тутъ такія!».
Она уже замѣтила это и поняла, что это оттого, что работа тутъ очень тяжелая, скучная, противная, и живутъ сидѣлки скучно, однообразно, постоянно другъ у друга на глазахъ, среди однообразно мучающихся, тяжело пахнущихъ, капризничающихъ, однообразно умирающихъ людей.
«Ну, и жизнь!» – подумала она, вставая и относя свою кружку на мѣсто. – «Вотъ ужъ ни за что не осталась бы тутъ!.. А вонъ живутъ же, тутъ и старѣютъ… ни свѣта, ни радости! Господи… Кабы не Митенька, такъ бы и плюнула на все…»
– Козодоева, васъ больная зоветъ! – сказала сидѣлка и прошла, звякая пузырьками.
Саша вздохнула, поправила волосы и пошла опять наверхъ по пустой, черезчуръ широкой и чистой лѣстницѣ, по которой странно-дико отдавались ея шаги.
Въ комнатѣ больной баронессы было душно и не только тепло, а даже парно, какъ въ предбанникѣ. Пахло лекарствами, духами, которыми душили въ комнатѣ, чтобы заглушить нудный, сладковатый и острый запахъ разлагающагося человѣка. Сашѣ даже въ голову ударило, когда она вошла въ эту атмосферу изъ холоднаго коридора.
Баронесса лежала на спинѣ, глядя на дверь запавшими больными и раздражительными глазами; уголки губъ у ней всей опускались, и она судорожно, болѣзненно-торопливо перебирала по одѣялу тонкими пальцами. На той груди, которую ѣлъ ракъ, не поддававшійся операціямъ, лежалъ пузырь со льдомъ, обернутый полотенцемъ.
– Господи, – капризнымъ страдающимъ голосомъ встрѣтила она Сашу, – васъ не дозовешься… Эта дура ничего не умѣетъ… Я всю ночь не спала… Льду дайте… Поверните меня-а…
Ея слабый, нудный голосъ капризно звенѣлъ Сашѣ въ ухо, когда она, подсунувъ руки подъ странно-тяжелое, вялое тѣло баронессы, поднимала его на подушки.
– Выше… еще… Господи, да больно же… еще…
Отъ мокрой больнымъ потомъ рубашки ея пахнуло въ ротъ и лицо Саши тяжелымъ запахомъ. Простыни подъ ней сбились и были горячія, противныя.
– Чаю хотите или молока принести? – спросила Саша, запыхавшись отъ усилій и поправляя разбившіеся волосы.
Баронесса не сразу отвѣтила, въ упоръ глядя на нее злыми отъ болѣзни, темными глазами.
– Молока? – повторила Саша.
– Ахъ, да конечно же! Вы же знаете, что я пью по утрамъ! – раздражительно отвѣтила баронесса. Саша промолчала и пошла за молокомъ. «И ни чуточки мнѣ ея не жаль, – подумала она о баронессѣ, сходя съ лѣстницы: – она и здоровая, должно, такая же злая была…»
Первый день Саша жалѣла баронессу и ей казалось страшно и странно, что вотъ эта женщина больна, что у нея гніетъ тѣло и она скоро умретъ, но тяжелая и противная забота возлѣ нея скоро притупила это чувство, и, какъ тѣ два сѣдые мужика въ бѣлыхъ фартукахъ, которые равнодушно протащили навстрѣчу Сашѣ бѣлыя носилки для кого-то умершаго ночью, протащили, ругаясь мѣжду собой изъ-за какой-то простыни, Саша уже совершенно машинально ухаживала за больной, переворачивала ее, носила посуду, кормила, думая совсѣмъ не о ней, a o себѣ. Молоко уже скисло и Саша пошла назадъ.
– Неужели вы не можете скорѣе… О, Госсподи, – чуть не скрежеща зубами, встрѣтила ее баронесса, съ ненавистью безконечной зависти больного и несчастнаго человѣка къ здоровому и счастливому тѣмъ.
– Чего ужъ скорѣе, – досадливо пробормотала Саша.
– Не смѣйте грубить мнѣ! – взвизгнула баронесса.
Саша промолчала.
– Опять молоко… сколько разъ кипѣло?
– Два.
– Неправда… врете… вскипятите еще разъ.
– Да, ей-Богу, два, – улыбнулась Саша.
– А я говорю нѣтъ… какъ вы смѣете спорить. Я говорю прокипятите еще разъ…
Саша пошла внизъ.
День понемногу разсвѣталъ, и въ коридорахъ стало свѣтло и тепло. Сквозь огромныя окна полились цѣлые потоки солнечныхъ лучей, но больница не замѣчала ихъ, наполненная своей тошной, тяжелой умирающей жизнью. И Саша не замѣчала этого свѣта и тепла, дѣлала тяжелое безрадостное дѣло, поднимала больныхъ, кормила, давала лекарства, потомъ обѣдала внизу въ подвальной столовой.
Послѣ обѣда она поссорилась съ своей больной.
– Дрянь!.. – кричала баронесса, захлебываясь слезами и безсильной злостью. – Какъ вы смѣете мнѣ грубить! Вы знаете, кто я и кто вы!..
Саша, испугалась и обидѣлась. Съ тѣхъ поръ, какъ она ушла изъ публичнаго дома, никто не кричалъ на нее такъ, и ей уже казалось, что и никогда никто не будетъ ее ругать, что никто не имѣетъ теперь на это права.
Въ этомъ рѣзкомъ крикѣ ей вдругъ послышались тѣ же самыя обиды, которыми осыпали ее въ прошлой жизни, и ей показалось на мгновеніе, что онъ опять сидитъ на полу, закрываясь руками, а на голову и спину ея больно сыпятся удары «тетеньки». И когда вдругъ больная притихла, поблѣднѣла и, прищуривъ глаза, какъ-то хитро и упрямо толкнула ее костлявымъ и слабымъ кулакомъ въ плечо, Саша сразу заплакала и, закрывая лицо руками, ушла.
– Господи, Боже мой, – прошептала она: – хоть бы скорѣе вырваться въ настоящую жизнь!.. Чтожъ это такое… Митенька, мой милый! Что жъ ты… И она сама не знала, чего ждала отъ него. Такъ прошелъ день, тяжелый, скорбный, и скучный. Совсѣмъ передъ вечеромъ сидѣлка пришла и позвала Сашу.
– Тамъ васъ спрашиваютъ. – сказала она.
– Пришелъ! А я-то… глупая! – чуть не вскрикнула Саша и почти бѣгомъ, легкая и радостная, вся замирая отъ любви и ожиданія чего-то невѣроятно-радостнаго, свѣтлаго, побѣжала по коридору.
Семеновъ въ худомъ длинномъ сюртукѣ, прорванномъ подъ мышками, и съ шапкой въ рукахъ стоялъ въ коридорѣ.
– Вы – Козодоева? – спросилъ онъ сердито, сердясь вовсе не на нее, а на увеличившуюся въ этотъ день одышку и боль въ груди.
– Я, отвѣтила Саша сразмаху останавливаясь передъ нимъ.
– Я къ вамъ отъ Рославлева, – сказалъ Семеновъ.
– Ахъ, пожалуйста, – почему-то сказала Саша и покраснѣла. – Они не больны? – тревожно прибавила она.
– Нѣтъ, здоровъ… должно быть, – сердито отвѣтилъ Семеновъ и закашлялся.
Саша молчала.
– Рославлевъ просилъ меня сказать вамъ, что онъ теперь уѣзжаетъ и, вѣроятно, долго не будетъ… то-есть не то, а просто… вотъ вамъ тутъ деньги, – сквозь кашель со злостью выкрикнулъ Семеновъ, не глядя на Сашу и доставая изъ кармана пакетъ, который онъ самъ тщательно склеилъ утромъ, – и если вамъ тутъ не нравится, такъ онъ похлопочеть… мѣсто въ магазинѣ портнихи, мадамъ Эльзы, что ли…
Саша молчала. Семеновъ съ удивленіемъ взглянулъ на нее и стоялъ, неловко протянувъ деньги.
Было такъ тихо, что слышно было какъ ходилъ кто-то, шаркая туфлями и звонко плюя куда-то.
– Возьмите деньги, – сердито проговорилъ Семеновъ.
У него кружилась голова отъ слабости и въ ушахъ звенѣло, и ему уже не было дѣла ни до кого и ни до чего на свѣтѣ, кромѣ тупой, ноющей боли въ груди. Саша взяла.
– Больше ничего? – спросилъ Семеновъ.
– Ничего, – только прошевелила губами Саша.
Семеновъ помолчалъ.
– Ну, прощайте.
– Прощайте.
Семеновъ пошелъ прочь, согнувъ спину и покашливая.
Саша долго и тихо стояла и смотрѣла въ спускающуюся съ лѣстницы худую, потертую спину студенческаго сюртука; потомъ положила деньги въ карманъ и пошла въ «дежурную» комнату. Тамъ она прилегла на кровать и сжалась въ комокъ, точно стараясь, чтобы никто ея не видѣлъ.
– Больны, Козодоева? – спросила сидѣлка.
– Неможется, – тихо отвѣтила Саша.
– Долго ли тутъ заболѣть! – съ ненавистью къ кому-то проговорила сидѣлка. – Такъ я за васъ поставлю дежурную, а вы полежите. Градусникъ поставьте.
– Хорошо, – покорно отвѣтила Саша.
На этой кровати съ маленькой, жесткой кожаной подушкой, которую она помнила всю жизнь, Саша пролежала весь вечеръ и ночь.
XIII
Передъ глазами у нея колыхались въ темнотѣ и расплывались золотые круги и, какъ будто гдѣ-то внутри глазъ отчетливо освѣщенныя внутреннимъ свѣтомъ, выплывали, стояли и расплывались одни за другими лица, сцены и люди. Все, что Саша видѣла и слышала за эти дни, вставало передъ нею, и она ясно чувствовала, что оборвалась какая-то выдуманная ею самой связь, что она и теперь такъ же одна, никому ненужная, несчастная, какъ и прежде.
«Ну, чтожъ… не любитъ, такъ не любитъ, – машинально думала она, всматриваясь въ ожидающій знакомыми образами мракъ. – Я думала… Мало ли чего я думала… Развѣ такихъ любятъ? Знай свое мѣсто!»
Проплылъ передъ нею модный магазинъ, въ которомъ она работала, прежде чѣмъ сбилась на улицу, и Саша будто почувствовала даже ощущеніе тоненькой иголки и боль въ пальцахъ и въ спинѣ. Согнутыя за вѣчной скучной и ненужной имъ самимъ работой, прежнія подруги ея смутно рисовались ей.
«Опять, значитъ, въ эту каторгу!» – съ ужасомъ вдругъ, точно просыпаясь, чуть не вскрикнула Саша. – Да за что?.. Развѣ для того я всю эту муку перенесла, чтобы опять всю сначала начать?.. Тутъ оставаться? Всегда за больными ходить… безъ свѣта, безъ радости… Да развѣ я того хотѣла, когда изъ той жизни ушла?
Раздался нерѣшительный, подавленный звукъ и потухъ въ темнотѣ.
«А вѣдь это я плачу» – мелькнуло у Саши въ головѣ.
Слезы выбѣжали на напряженные глаза, и золотые круги закрутились, исчезли, все пропало, и она уже ясно почувствовала себя и то, что съ ней дѣлается, и что встало впереди.
Что-то придавило сначала легонько, а потомъ съ мучительной силой сердце Саши, и жалость къ себѣ наполнила всю ее. Она сдѣлала усиліе, чтобы поймать что-то, и вдругъ поняла, что ей жаль того свѣтлаго, тихаго и радостнаго умиленія, которое она испытала въ первую ночь въ пріютѣ, когда лежала на кровати, смотрѣла на сѣрѣющее пятно окна и ждала, что съ завтрашняго дня начнется новая жизнь, какая-то удивительно чистая и счастливая.
«Дура, дура! – съ горькимъ упрекомъ сказала она себѣ; – ничего этого нѣтъ…»
Гдѣ-то далеко провизжала на блокѣ и хлопнула дверь, кто-то волоча ноги прошелъ по коридору, а потомъ застонала умиравшая въ третьей палатѣ чахоточная.
Саша вспомнила звукъ рояля подъ пальцами Любки, тоскливый и одинокій звукъ, мгновенно родившійся и мгновенно исчезнувшій, и ей представилось, что это не больная стонетъ, а рояль подъ пальцами погибающей Любки.
«И выходитъ, что Любка всѣхъ лучше поступила, – пришло ей въ голову, – умерла и нѣтъ ея… коли нѣтъ счастья, такъ и самой ея нѣтъ!.. И чего мучилась?.. Коли нѣтъ счастья, такъ не все ли равно, гдѣ жить, какъ жить… „Исправляютъ!“ – вспомнила она слова Ивановой: – проклятые…»
Кто-то, тяжело ступая, подошелъ къ двери и отворилъ ее. Черная тѣнь заслонила полосу яркаго свѣта, ворвавшагося черезъ всю комнату изъ освѣщеннаго коридора.
– Козодоева… Александра! – позвала фельдшерица своимъ безнадежно тусклымъ голосомъ, выцвѣтшимъ въ однообразно тяжелой жизни больницы.
– А? – отозвалась Саша и сѣла на кровать.
– Идите ради Создателя къ своей… зоветъ васъ… замучила! – скучающимъ и просительнымъ тономъ сказала фельдшерица.
Саша машинально одѣлась и вышла, щурясь отъ свѣта усталыми безжизненными глазами.
– Капризничаетъ невыносимо… никто не угодитъ…
Саша смотрѣла на ея молодое и очень некрасивое, безцвѣтное лицо съ сѣрыми волосами, пропитанными запахомъ іодоформа и карболки, съ тусклыми глаза-ми, съ безрадостнымъ выраженіемъ въ уголкахъ опустившагося рта.
«Такой и мнѣ быть!» подумала она съ испугомъ.
И внезапно что-то протестующее, сознающее свое право, сильное и молодое вспыхнуло въ ней.
– Всѣ онѣ такія, – сказала она со злостью и пошла по коридору.
Въ комнатѣ баронессы было такъ же душно и полутемно. Баронесса опять лежала на спинѣ и лихорадочно-блестящими глазами встрѣтила Сашу.
– Чего вамъ? – спросила Саша и сама удивилась своему злому и грубому голосу.
– Сколько разъ я вамъ говорила, что я не могу такъ… не могу! – съ плаксивой злобой напряженно за-кричала баронесса.
– Чего? – съ недоумѣніемъ спросила Саша.
– Вы не знаете?.. Ахъ, хорошо! Сколько разъ я говорила вамъ, что не могу, чтобы мнѣ прислуживали разныя… Она ничего не знаетъ! Я требую прислуги, которая бы мнѣ… которая бы знала мои привычки! А это Богъ знаетъ что… Я буду жаловаться!
Саша смотрѣла на нее и что-то странное происходило у нея въ головѣ.
– Куда вы пропали?
– Я спала… вѣдь…
Баронесса дернулась всѣмъ тѣломъ.
– Спали? Ахъ, скажите пожалуйста… такъ васъ потревожили?..
Саша вдругъ подошла къ ней близко и нагнулась.
– У меня свое горе случилось, барыня… – проговорила она тихимъ и выразительнымъ голосомъ.
Баронесса удивленно помолчала.
– Какое горе? Что вы говорите?
– Меня любовникъ бросилъ… человѣкъ любимый, – такъ же тихо поправилась Саша, въ упоръ глядя въ глаза баронессѣ.
– Что?.. Да мнѣ какое дѣло? – вскрикнула баронесса. – Скажите, какія нѣжности!..
– А вы вонъ плачете, когда письма читаете, – упорно, точно подхваченная чѣмъ-то, продолжала Саша. Баронесса поблѣднѣла, въ ея лицѣ мелькнуло то мягкое и растерянно-жалкое выраженіе, какое бываетъ у всѣхъ людей, у которыхъ нѣтъ счастья.
Тѣ письма, о которыхъ говорила Саша, были письма отъ ея мужа, давно не посѣщавшаго больной и скучной жены.
Но баронесса преодолѣла свое чувство, считая унизительнымъ выдать его такому ничтожному человѣку, какъ Саша.
– Вы, кажется, сравниваете меня съ вами? – высокомѣрно проговорила она.
– Все равно. – сказала Саша: – всѣмъ счастья хочется… что вамъ, что мнѣ!
– Счастья… скажите пожалуйста! Вы не для счастья здѣсь, а для того, чтобы ухаживать за больными!.. Дѣлайте свое дѣло… Подымите меня!
Саша не тронулась съ мѣста.
– Да вы слышите или нѣтъ?
– А вы бы стали ухаживать за больными? – спросила она.
Баронесса съ испугомъ и ненавистью скосила на нее блестящій больной глазъ.
– Я уже сказала вамъ! Не смѣйте сравнивать меня и себя… Вы… вы должны быть счастливы, что вамъ дышать позволили!.. Дрянь! – сорвалась баронесса.
– Эко счастье! – усмѣхнулась, какъ въ какомъ-то бреду, Саша. – Дышать вездѣ можно… дорого за дыханье-то берете… вы!
– Да какъ ты смѣешь со мной говорить такъ, – крикнула въ изступленіи баронесса и прибавила скверное и грубое слово, гдѣ-то слышанное ею. – Я велю вышвырнуть тебя отсюда, несчастная!.. На улицѣ сгніешь! – крикнула она.
Холодное и тяжелое чувство прошло по Сашѣ и вырвалось рѣзкимъ крикомъ:
– Ну, и пусть! Экъ напугали… Всѣ сгніемъ… вы еще скорѣе меня!
– О… – испуганно и жалко вскрикнула баронесса.
Что-то злобно-веселое подхватило Сашу, и точно мстя кому-то, она кричала:
– Ну, да… сгніете, сгніете… вы и теперь уже гніете!.. Вы честная… чтобъ вамъ!..
Баронесса что-то слабо и неясно выговорила, подняла руку и зарыдала. И рыданіе это было такъ безконечно жалко и страшно, что Саша, расширивъ глаза, замолчала, а потомъ съ ужасомъ и гнѣвомъ выскочила въ коридоръ и побѣжала прочь.
На дворѣ уже свѣтало.
Саша подошла къ запотѣвшему окну и, глядя на смутно виднѣвшуюся улицу, взялась за голову и сказала громко и протяжно:
– Всѣ сгніемъ… и я и всѣ… кабы радость какая! A такъ все равно! Скучно… ску-учно!..
Мимо окна съ тусклымъ дребезжаньемъ пронеслась карета съ зажженными фонарями. Рослыя лошади стлались по мостовой, и Саша замѣтила важнаго, вытянувшаго руки кучера.
«Съ балу, должно, – подумала она, – такъ ежели бы… а то!.. Что жъ?.. Богъ съ ними совсѣмъ… Кучеръ-то, чай, всю ночь сидѣлъ, ждалъ, – почему-то пришло ей въ голову. – Ахъ ску-учно!.. За что?..»
За окномъ блестѣла мокрая мостовая. И глаза у Саши стали мокрые, какъ мостовая, и ей показалось, что вся она слилась въ одно съ этой мостовой, сѣрымъ небомъ, сѣрымъ мокрымъ городомъ, будто нигдѣ нѣтъ ничего яснаго, чистаго, живого, а только одна больная, безсмысленно-нудная слякоть.
И это ощущеніе, противное и неестественное въ молодомъ, полномъ силы, красоты и желанія счастья существѣ, прошло только тогда, когда Саша въ новомъ стального цвѣта, красивомъ платьѣ, купленномъ на деньги Рославлева, въ огромной прелестной шляпѣ вошла въ залъ «Альказара» и въ зеркалѣ увидѣла то, что любила больше всего: самое себя, красивую, нарядную, прелестную съ ногъ до головы:
И уже когда она была совсѣмъ пьяна, Саша выговорила:
– Чортъ съ вами со всѣми!
Пьяный, веселый господинъ въ блестящемъ цилиндрѣ засмѣялся.
– Что такъ?
Саша безшабашно махнула рукой.
– Поѣдемъ, миленькій… все равно!..
И ночью, въ его объятіяхъ, отъ вина и безшабашнаго угара Сашѣ было пріятно, шумѣло въ головѣ и казалось, что весело. Утро встало сѣрое, мертвое, безконечно и безнадежно печальное…
