Михаил Петрович Арцыбашев
Бунт
IV
Саша не спала почти всю ночь и все думала. Ибо передъ ней, маленькой женщиной съ маленькимъ и слабымъ умомъ, всталъ какой-то громадный и неразрѣшимый вопросъ.
Было темно и тихо. Свѣтъ отъ уличныхъ фонарей падалъ черезъ окна на потолокъ и неясно ходилъ тамъ, вспыхивалъ и темнѣлъ. Съ улицы слабо, больше по дрожанію пола, доносилось рѣдкое дребезжаніе извозчичьихъ дрожекъ по оттаявшей къ ночи мостовой. Была сильная мокрая оттепель и слышно было, какъ за окномъ падали на желѣзный карнизъ крупныя тяжелыя капли. Всѣ спали и на всѣхъ кроватяхъ смутно чернѣли неопредѣленные темные бугры, прикрытые такими же твердыми, съ деревянными складками, одѣялами.
Саша блестящими глазами изъ-подъ уголка одѣяла какъ мышь, оглядывала комнату и чутко прислушивалась ко всякому звуку, и къ паденію грустныхъ капель за окномъ, и къ скрипу дальней кровати, и къ тяжелому долгому дыханію, и къ непрестанному хриплому храпу, откуда-то изъ темноты разносившемуся по комнатѣ.
Сашѣ было странно, что все такъ тихо и спокойно, что не шумятъ, не танцуютъ, не дерутся, не пьютъ, не курятъ и не мучаютъ. И вдругъ какое-то теплое, легкое и радостное чувство охватило ее всю, такъ что Саша даже вздрогнула и порывисто уткнулась лицомъ въ жидкую подушку, на которой наволочка лежала грубыми складками.
Саша только теперь поняла, что прежняя жизнь кончена. Что уже никогда не будутъ ее заставлять ласкать пьяныхъ и противныхъ мужчинъ. Не будутъ бить, ругать, что весь этотъ чадъ ушелъ и не повторится. A впереди, точно восходящее въ тихомъ радостномъ сіяніи солнце, стало свѣтить что-то новое, грядущее, радостное, чистое и счастливое. И уже отъ одного сознанія его Сашѣ показалось, что она сама стала легче, чище, свѣтлѣе. Что-то сладкое давнуло Сашу за горло, и горячія тихія слезы сразу наполнили ея глаза и смочили возлѣ щекъ нагрѣвшуюся, пахнущую мыломъ подушку.
«Господи, Господи… дай, чтобы ужъ больше… чтобы стать мнѣ такой… какъ всѣ… дай, Господи, дай!..» – съ напряженнымъ и рвущимся изъ груди чувствомъ непонятнаго ей восторга и умиленія, почти вслухъ прошептала Саша.
Было что-то жалкое и слабое въ этой молитвѣ и странно было, что такъ молилась здоровая, красивая, горѣвшая отъ силы жизни женщина.
Саша хотѣла вспомнить всѣ обиды, Польку, «тетеньку», Любку, но мысленно отмахнулась рукой.
«Богъ съ ними!.. Было и прошло… и быльемъ поросло! Теперь ужъ все, все будетъ совсѣмъ по новому… Буду жъ и я, значитъ, человѣкомъ, какъ всѣ… тогда ужъ никто не крикнетъ… какъ тотъ усатый въ участкѣ. Господи, Господи… Создатель мой!.. До чего жъ хорошо это я надумала… Будто ужъ и не я вовсе… Знакомые у меня теперь будутъ настоящіе… Сама буду въ гости ходить… работать буду такъ… чтобы ужъ никто-никто и не подумалъ»…
Какъ-то незамѣтно для самой Саши всплылъ передъ нею образъ того студента, который устроилъ ее въ пріютъ.
«Красавецъ мой милый!» – безсознательно, съ безконечной нѣжностью и благоговѣніемъ прошептала Саша, и уже когда прошептала, тогда замѣтила это.
Ей было привычно, ничего не чувствуя, называть всѣхъ, бывшихъ у нея, мужчинъ ласкательными словами, но теперь ей стало стыдно, что она подумала такъ о немъ. Но такъ хорошо стыдно, что слезы легко опять набѣжали на блестящіе широко раскрытые на встрѣчу слабому свѣту изъ оконъ, глаза. Саша тихо и радостно улыбнулась себѣ.
«Миленькій, золотой мой», – съ невыразимымъ влекущимъ чувствомъ, прижимаясь къ подушкѣ, стала подбирать всѣ извѣстныя ей нѣжности Саша. И все ей казалось мало, и хотѣлось придумать еще что-то, самое ужъ нѣжное, хорошее и жалкое.
«Спаситель вы мой!» – почему-то на «вы» вдругъ придумала Саша, и именно это показалось ей такъ хорошо, нѣжно и жалко, что она заплакала.
«Чего жъ я плачу?» – спрашивала она себя, но крупныя и теплыя слезы легко, сладко струились по ея щекамъ и расплывались по подушкѣ.
Твердое одѣяло сползало съ ея разгорѣвшагося тѣла и подушка смялась въ совсѣмъ крошечный комочекъ, на которомъ было твердо и неудобно лежать.
«Какія тутъ постели скверныя», – машинально подумала Саша, не переставая улыбаться сквозь слезы своимъ другимъ мыслямъ.
И тутъ только Саша въ первый разъ совершенно ясно вспомнила и поняла, почему именно она ушла изъ дома терпимости. Она припомнила, какъ ей было тяжело и грустно еще до смерти Любки, какъ все было ей противно и грустно.
«Что Любка бѣдная, царствіе ей небесное, повѣсилась, только, значитъ, меня на мысль натолкнуло… и Полька Кучерявая тоже… Полечка Кучерявенькая!» – ласково жалѣючи вспомнила Саша: – «надо и ее оттуда вытащить, она, глупенькая, сама и не додумается какъ… а и додумается, такъ побоится!.. Слабенькая она» …
Вдругъ въ комнатѣ стало совсѣмъ темно. Саша подняла голову, но сразу ничего не увидала, кромѣ изсиня-чернаго мрака. Изъ темныхъ оконъ уже не падалъ на потолокъ свѣтъ, а стекла только чуть-чуть сѣрѣли въ темнотѣ.
«Фонари тушатъ… поздно…» – подумала Саша.
И, закрывъ глаза, стала опять вспоминать, почему «это» вышло, и когда все началось, и почему именно студенту сказала она объ этомъ. Съ самаго начала ей было противно, грустно и трудно привыкнуть къ такой жизни; и пошла она на это только отъ тяжелой, голодной и безрадостной жизни. Она всегда считала себя, и дѣйствительно была, очень красивой и больше всего въ мірѣ ей хотѣлось, чтобы въ нее влюбился какой-то невѣроятный красавецъ и чтобы у нея было много прекрасныхъ костюмовъ.
«Иная рожа рожей, а одѣнется, такъ глаза слѣпнутъ… а ты, тутъ, идешь, по грязи подоломъ шлепаешь… на башмакахъ каблуки съѣхали, подолъ задрипанный, кофточка старая, мѣшкомъ сидитъ… красавица!.. Такъ мнѣ обидно было… Тогда около ресторана… гусаръ даму высаживалъ, а я заглядѣлась и даму толкнула, а онъ меня какъ толкнетъ!.. Посмотрѣла я на нее: старючая да сквернючая… и такъ мнѣ горько стало… А тутъ „тетенька“ обхаживать начала… я ей сдуру все про гусара и какъ мнѣ обидно, разсказала… а она такъ и зудитъ, такъ и зудитъ, что будутъ и гусары, и все… и что красавица я первая, и что мнѣ работать, гнуться да слѣпнуть – глупость одна… съ какой радости?.. А я себѣ и думаю: „и вправду глупость одна… съ какой радости?..“»
Потомъ она вспомнила то ужасное, безпросвѣтное, невѣроятное, точно въ кошмарѣ, грязное пятно, которымъ представлялся ей долго послѣ первый день, когда она протрезвилась.
«А вѣдь я тогда тоже удавиться хотѣла!» – съ холоднымъ ужасомъ вспомнила Саша и сразу широко открыла глаза, точно ее толкнулъ кто. Ей почудилось, что тутъ возлѣ кровати стоитъ неподвижная, мертвая, длинная-длинная Любка.
А все было тихо, слышалось ровное дыханіе спящихъ и стало будто свѣтлѣе. Опять были видны темные бугорки на кроватяхъ и мало-по-малу становилось все сѣро, блѣдно и какъ-то прозрачно. Попрежнему храпѣлъ кто-то, томительно и нудно, а за окномъ капали на подоконникъ одинокія тяжелыя капли.
«Такъ и хотѣла… Помню, напилась здорово… думала, какъ напьюсь, легче будетъ, не такъ страшно… и крючокъ приколотила… А за мной, значитъ, слѣдили… за всѣми первое время слѣдятъ… „Тетенька“ меня тутъ и избила… чуть не убила!.. А потомъ и ничего… скучно стало…».
Саша припомнила, не понимая, что потомъ нашла на нее глубокая, тяжелая апатія, и когда прошла, то унесла съ собой всякую нравственную силу и стыдъ, не было уже ни силы, ни желанія бороться. Потомъ было пьянство, развратъ, шумъ и чадъ, и она привыкла къ этой жизни. Но все-таки Саша помнила очень хорошо, что совсѣмъ весело и спокойно ей никогда не было, а все время, что бы она ни дѣлала, гдѣ-то въ самой глубинѣ души, куда она сама не умѣла заглядывать, оставалось что-то ноющее, тоскливое, что и заставляло ее такъ много пить, курить, задирать другихъ и развратничать.
«А почему ему… почему ему сказала?.. Да по-тому, что онъ меня и взбередилъ тогда… слова эти сказалъ, милый мой красавчикъ!..».
И опять Саша придумывала нѣжныя слова и припоминала весь тотъ вечеръ, когда этотъ студентъ былъ у нихъ въ первый разъ, пьяный, веселый, и очень ей понравился, смѣялся, пѣлъ, а Сашѣ сказалъ:
– Цѣны тебѣ, Сашка, нѣтъ!.. Ты – красавица! Прямо красавица! Кабы ты не была дѣвкой, я бы на тебѣ женился! Ей-Богу, женился бы, потому что ты лучше всѣхъ женщинъ, какихъ я знаю… И зачѣмъ ты, Сашка, въ дѣвки пошла?
Саша смѣялась и вылила на него полстакана пива, но онъ не разсердился, а вдругъ загрустилъ пьяной, слезливой грустью.
– И неужели ты не понимаешь, что ты надъ собой сдѣлала… а? Сашка! – горестно покачивалъ онъ красивой взлохмаченной головой, залитой пивомъ.
И сразу напомнилъ ей этими «жалкими» словами все, что она вынесла. И тутъ все точно поднялось въ ней, давнуло за сердце, рѣзнуло. Саша стала неудержимо плакать, отталкивать студента отъ себя, биться головой. Было это и потому, что она была пьяна, и потому, что она поняла, что сдѣлала надъ собой что-то ужасное и непоправимое, какъ ей тогда казалось.
«Всю ночь тогда проревѣла», задумчиво и тихо подумала Саша, глядя въ посѣрѣвшія окна, печально и неподвижно смотрѣвшія въ большую, холодную и скучную комнату.
«Съ того и началось… это самое… затосковала я тогда на смерть!».
V
Слѣдующій день былъ пріемнымъ днемъ во всѣхъ больницахъ, и почему-то его сдѣлали пріемнымъ и въ пріютѣ.
Небо посвѣтлѣло, солнце ярко свѣтило въ окна, такъ что, казалось, будто на дворѣ радостная весна, а не гнилая осень. Было такъ много свѣта, что даже на угрюмые мутно-зеленые столы и табуреты было пріятно и легко смотрѣть. Чай пили въ общей комнатѣ, пили чинно и молча, потому что боялись надзирательницы, у которой было много испорченной желчи.
Но Сашѣ казалось, что такъ тихо и чинно вовсе не потому, а оттого, что здѣсь, въ этой совершенно иной жизни, такъ и должно быть: свѣтло, тихо и чинно. И все это ужасно нравилось Сашѣ, даже возбуждало въ ней чувство восторженнаго умиленія. Глаза у нея поминутно дѣлались влажными и тихо блестѣли.
«Господи, какъ хорошо-то…»
А когда Саша вспомнила тѣ радостныя и свѣтлыя думы, которыя передумала она въ эту «великую» (именно такъ, какъ называла она всегда ночь подъ свѣтлое Христово Воскресеніе, Саша назвала себѣ первую ночь, проведенную въ пріютѣ), ей стало такъ радостно, что она начала тихо и широко улыбаться навстрѣчу полному золотой пыли солнечному лучу, падавшему черезъ всю комнату блестящей полосой.
Но въ ту же минуту она поймала на себѣ пристальный и колючій взглядъ надзирательницы, вдругъ загадочно прищурившейся, и смутилась такъ, что даже испугалась. Густой румянецъ сталъ разбѣгаться по ея молодому и еще совсѣмъ свѣжему лицу.
«Чего обрадовалась?» – съ грустью, откуда-то вынырнувшей незамѣтно для нея самой, подумала Саша, стараясь не глядѣть по сторонамъ. – «Ужъ и забыла… подумаешь!.. Такъ тебѣ и смѣяться… сидѣла бы, коли ужъ Богъ убилъ».
И какъ будто въ столовой стало темнѣй, скучно и глухо, и золотой столбъ пыли куда-то пропалъ.
«Исправляющіяся! – съ ироніей думала надзирательница, машинально помѣшивая ложечкой жидкій простывшій чай и не спуская съ Саши злого и презрительнаго взгляда. – Мысли-то ихъ въ комитетъ бы представить!.. У, дурачье! – подумала она о комитетскихъ дамахъ. – Да этихъ потаскухъ хлѣбомъ не корми… Развѣ могутъ онѣ не то что оцѣнить, а хотя бы понять смыслъ этихъ заботъ о нихъ общества?» – вдругъ поджавъ губы, мысленно произнесла она гдѣ-то слышанную, очень ей понравившуюся и не совсѣмъ ясно понимаемую фразу.
И потомъ ей почему-то страстно захотѣлось схватить Сашу за косу и дернуть по полу такъ, чтобы въ пальцахъ клочки волосъ остались.
– Тварь подлая…. не спасать тебя, а въ острогѣ сгноить!..
Послѣ чаю всѣ сразу заторопились и, еле сдерживаясь, чтобы не побѣжать, разошлись по комнатамъ, стали шушукаться и хлопотать.
Саша сидѣла возлѣ своей кровати, къ жесткому коричневому цвѣту и мертвымъ прямымъ складкамъ которой она все не могла привыкнуть, и смотрѣла съ удивленіемъ и любопытствомъ, какъ прихорашивались ея товарки. На нихъ оставались тѣ же странныя неуклюжія платья, но всѣ какъ-то подтянулись: таліи стали тоньше, платья опрятнѣе застегнулись. Блондинка съ красивымъ голосомъ взбила чубъ и стала прелесть какой хорошенькой, а женщина съ животомъ украсила свои безцвѣтные жидкіе волосы голубой ленточкой. И эта ленточка наивно и робко, не въ тактъ ея движеніямъ, болталась у нея на головѣ.
– Вовсе не хорошо! – мелькнуло въ головѣ у Саши.
Блондинка улыбнулась, поймавъ ея взглядъ на голубую ленточку.
Саша отвѣтила радостной улыбкой.
– Какая вы хорошенькая! – съ искреннимъ восторгомъ сказала она.
– Правда? – короткимъ горловымъ смѣшкомъ возразила блондинка.
– Ей-Богу! – улыбнулась Саша. – Только платье бы вамъ другое… и совсѣмъ бы красавицей стали… У меня одно было, красное, и вотъ тутъ…
Саша подняла руку, чтобы показать, но вдругъ вспомнила, разомъ замолчала и, растерянно мигая, потупилась.
«Развѣ можно про это вспоминать?» – укорила она себя, съ усиліемъ подавляя въ себѣ жалость о красномъ платьѣ и желаніе разсказать о немъ.
Блондинка не поняла Сашу и хотѣла переспросить, но въ это время дверь отворилась, надзирательница на мгновеніе всунула желтую голову въ комнату и отрывисто выкрикнула, точно скрипнула дверью:
– Полынова… къ вамъ…
Полыновой оказалась женщина съ большимъ животомъ. Должно быть, она, хоть и нацѣпила ленточку, никакъ не ожидала, что къ ней придутъ. Она сильно и болѣзненно вздрогнула и какъ-то вся безтолково засуетилась, хватая руками и обдергивая ленточку и платье. Ея невыразительное длинное лицо поблѣднѣло, а тусклые голубенькіе глазки выразили-таки растерянность и жалкій испугъ.
– Ну? – крикнула надзирательница, и голова ея выскользнула.
Полынова, путаясь и торопясь, ушла за нею, все съ тѣмъ же испуганнымъ лицомъ, и Сашѣ показалось, будто она перекрестилась на ходу, быстрымъ и мелкимъ движеніемъ.
– Пришелъ-таки, – съ выраженіемъ и сочувствія и насмѣшки, сказала блондинка.
Рябая отозвалась равнодушнымъ басомъ:
– Все одинъ чортъ… Не женится онъ… охота ему!.. А она – дура!
Тутъ только Саша замѣтила, что одна эта рябая и не думала прихорашиваться, а неподвижно сидѣла на своей кровати, придавивъ ее какимъ-то странно-тяжелымъ тѣломъ.
Опять отворилась дверь и опять скрипнулъ сухой голосъ:
– Иванова.
Блондинка встала и засмѣялась.
– Вы чего радуетесь? – сухо и недовѣрчиво спросила надзирательница.
Ее всегда злило и даже оскорбляло, когда эти женщины, которыхъ она считала неизмѣримо ниже себя и недостойными даже дышать вольно на свѣтѣ, радовались или хоть оживлялись.
Но блондинка, не отвѣчая и все смѣясь, поправила на себѣ волосы и пошла изъ комнаты.
Потомъ вызвали Сюртукову, ту самую толстую и дурнорожую женщину, которая ночью храпѣла, и Кохъ, блѣдную тощую дѣвушку съ бородавкой на длинной шеѣ. Онѣ ушли, и въ комнатѣ стало совсѣмъ пусто и тихо. Воздухъ былъ чистый, и всякій звукъ раздавался черезчуръ отчетливо и дробно, еще больше усиливая тишину и пустоту.
Рябая неподвижно сидѣла спиной къ Сашѣ, и по ея широкой обтянутой толстой спинѣ нельзя было догадаться, дремлетъ она или смотритъ въ окно…
Саша почему-то стѣснялась двигаться и тоже сидѣла тихо. Было что-то странное и тоскливое въ этой неподвижности и тишинѣ двухъ живыхъ людей, въ этой свѣтлой и чистой комнатѣ. И Саша начала томиться неопредѣленнымъ тяжелымъ чувствомъ.
Она стала припоминать то, что думала ночью, но оно не припоминалось, вставало блѣдно и безсильно. Саша старалась уже насильно заставить себя испытывать то радостное и свѣтлое чувство, которое такъ легко и всесильно охватывало ея душу, притаившуюся въ темнотѣ подъ жесткимъ темнымъ одѣяломъ. Но вокругъ было свѣтло блѣднымъ, ровнымъ свѣтомъ и пусто молчаливой пустотой, и въ душѣ Саши было такъ же блѣдно и пусто. Саша поправилась на кровати, сложила руки на колѣняхъ, потомъ стала крутить волосокъ, потомъ тихо и осторожно зѣвнула, и ей становилось все тяжелѣй и скучнѣй.
Рябая зашевелилась и не поворачиваясь спросила:
– А къ тебѣ придутъ?
Голосъ ея раздался сипло и глухо. Саша вздрогнула и поспѣшно отвѣтила:
– Не знаю… – и удивилась.
«Кто ко мнѣ придетъ?» – вдругъ съ тихой жалобной грустью подумала она, и какъ-то ярко и мило ей вспомнились Полька Кучерявая, рыжая Паша и другія знакомыя лица. Она вздохнула.
Рябая что-то тихо сказала.
– Чего? – робко переспросила Саша.
– Ко мнѣ-то притти некому… я знаю, – повторила рябая съ страннымъ выраженіемъ не то злобы, не то насмѣшки.
Саша, широко и жалобно раскрывъ глаза, смотрѣла въ ея широкую спину и не знала что сказать.
– У васъ родныхъ нѣтъ… значитъ? – неувѣренно пробормотала она.
Рябая помолчала.
– Какъ нѣтъ… сколько угодно… Купцы, богатые, родные братья и сестры есть…
– Почему жъ они?..
– Потому…
Рябая оторвала это со злостью и замолчала.
А тутъ дверь опять скрипнула, и когда Саша быстро обернулась, желтая голова смотрѣла прямо на нее. Что-то въ родѣ какой-то смутной, совсѣмъ неопредѣленной, но радужно радостной надежды вздрогнуло въ груди Саши.
– Козодоева… къ вамъ… – проговорила надзирательница.
Саша даже вскочила и сердце у нея забилось. Но ей сейчасъ же представилось, что это ошибка.
– Ко мнѣ? – срывающимся голосомъ переспросила она, странно улыбаясь.
Передъ нею промелькнули всѣ знакомыя лица изъ публичнаго дома.
– Да ужъ къ вамъ, – неопредѣленно возразила надзирательница и не ушла, какъ прежде, а ждала въ дверяхъ, пока Саша пройдетъ мимо нея.
Лицо у нея было такое, точно она Сашу увидала въ первый разъ и чему-то удивлялась и не довѣряла. A Сашѣ, во все время, пока она шла по корридору, казалось, что вотъ-вотъ она сейчасъ крикнетъ ей: «Куда?.. A ты и вправду думала, что къ тебѣ пришли?.. Брысь на мѣсто».
Но надзирательница шла сзади молча, сильно постукивая задками туфель.
Совсѣмъ ужъ робко и нерѣшительно Саша, вошла въ отворенную дверь пріемной и въ первую секунду ничего не могла разобрать, кромѣ того, что въ пріемной три окна, стоятъ черныя стулья, блеститъ полъ и въ комнатѣ много людей.
Но сейчасъ же ей кинулся въ глаза студенческій мундиръ и знакомое лицо. Будто ее качнуло куда-то, все смѣшалось въ глазахъ, вздрогнуло и мгновенно разбѣжалось, оставивъ во всемъ мірѣ одно, слегка красное, чудно-красивое и безконечно милое, улыбающееся лицо надъ твердымъ синимъ воротникомъ.
Студентъ неестественно улыбался и сдѣлалъ нѣсколько шаговъ ей навстрѣчу.
– Здравствуй… те, – сказалъ онъ нерѣшительно. Саша хотѣла отвѣтить, но задохнулась – и только, и то какъ сквозь туманъ, поняла, что онъ протягиваетъ ей руку. Неумѣло и растерянно она подала свою, и ей показалось, будто она пролежала себѣ руку, такъ неловко и трудно было ей.
– Ну, что жъ… сядемте… – опять сказалъ студентъ и первый отошелъ въ уголъ и сѣлъ.
Саша поспѣшно сѣла рядомъ съ нимъ, но какъ-то бокомъ. Ей было неудобно, а скоро стало даже больно, но она не замѣчала этого.
Всѣ смотрѣли на нее и на студента съ любопытствомъ и недоумѣніемъ, потому что къ пріюткамъ, бывшимъ проституткамъ, никогда не приходили такіе люди. Одна блондинка Иванова улыбалась и щурила глаза на красиваго студента.
Студентъ, смущенно и изъ всѣхъ силъ стараясь не показать этого, смотрѣлъ на Сашу и не зналъ съ чего начать, у него даже мелькнула мысль:
«Чего ради я пришелъ?..»
Но сейчасъ же онъ вспомнилъ, что дѣлаетъ благородное, хорошее дѣло и ободрился. Даже привычно-самоувѣренное выраженіе появилось на его лицѣ.
– Ну, вотъ вы и на новомъ пути!.. – слишкомъ витіевато началъ онъ, почти безсознательно всѣмъ, и голосомъ, и складомъ фразы, и слегка насмѣшливымъ и снисходительнымъ лицомъ, подчеркивая для всѣхъ, что онъ, собственно, ничего не имѣетъ и не можетъ имѣть общаго съ этой женщиной, а то, что онъ пришелъ сюда, есть лишь капризъ его, безконечно чуждаго всякихъ предразсудковъ «я». И ему все казалось, что это недостаточно понятно всѣмъ, и хотѣлось доказать это.
Саша въ некрасивомъ странномъ платьѣ, не завитая и не подрисованная, казалась ему незнакомой и гораздо хуже лицомъ и фигурой.
– Да, – сказала Саша такимъ голосомъ какъ будто у нея во рту была какая-то вязкая тяжелая масса.
– Ну… это очень хорошо, – еще громче и еще снисходительнѣе сказалъ студентъ, разглядывая Сашу, и почувствовалъ, что ему какъ будто жаль, что Саша такъ погрубѣла и подурнѣла.
«А впрочемъ, она и сейчасъ хорошенькая», – утѣшающе подумалъ онъ и, поймавъ себя на этой мысли, съ болью разсердился: – «какой, однако, я подлецъ!»
Эта мысль была не искренна, потому что онъ глубже всего на свѣтѣ былъ увѣренъ, что онъ не подлецъ, но все-таки и ея было достаточно, чтобы онъ сталъ проще и добрѣе.
– Если вамъ что-нибудь понадобится, вы скажите, – заторопился онъ, – то-есть напишите… потому что я, можетъ быть… не скоро… или тамъ… я вамъ дамъ адресъ… на всякій случай… вотъ…
Онъ торопливо досталъ очень знакомый Сашѣ кошелекъ и досталъ изъ него карточку.
Саша робко взяла ее и держала въ рукѣ, не зная, куда ее дѣть и что говорить.
– Спасибо… – пробормотала она.
«Дмитрій Николаевичъ Рославлевъ», – прочла она машинально одними глазами.
И вдругъ, точно кто-то ударилъ ее по головѣ, Саша съ ужасомъ подумала:
«Что жъ я… вѣдь онъ сейчасъ уйдетъ!»
И, торопясь и путаясь, заговорила:
– Я вамъ очень, очень благодарна… потому какъ вы меня… изъ такой жизни…
– Ну, да, да… – заторопился студентъ, весь вспыхивая, но уже отъ хорошаго чувства, пріятнаго и просто-гордаго. – Вы повѣрьте… что я вамъ искренно желалъ добра и… желаю, и всегда готовъ…
«Что собственно готовъ?» – подумалъ онъ, и противъ его воли вдругъ такой отвѣтъ пришелъ ему въ голову, юмористическій и циничный, что ему стало стыдно и гадко.
«Нѣтъ, я ужасный подлецъ!» – съ искреннимъ отчаяніемъ, но еле-еле удерживаясь отъ невольной улыбки, подумалъ онъ, и это чувство было такъ мучительно, что онъ, самъ не замѣчая того, всталъ.
Саша тоже встала торопливо, и лицо у нея было убито и жалко.
«Уйдетъ, уйдетъ… дура… Господи!» – съ тоской пронеслось у нея въ головѣ.
Она всѣмъ существомъ своимъ чувствовала, что надо что-то сказать, что-то необычайное, и совершенно не знала, что.
Но въ эту минуту ей казалось, что если она не скажетъ этого и онъ уйдетъ, то тогда ужъ все куда-то исчезнетъ, будетъ что-то пустое и мертвенно-холодное.
– Такъ вы если что-нибудь… тамъ подробный адресъ, – бормоталъ студентъ и протягивалъ руку, какъ-то слишкомъ высоко для Саши.
Саша дотронулась до его руки холодными пальцами и еле перехватила желаніе схватить эту руку обѣими руками и изо всей силы прижаться къ ней.
– До свиданья, – проговорилъ студентъ.
– Прощайте, – отвѣтила Саша и спохватилась: – до свиданья…
И поблѣднѣла.
Студентъ нерѣшительно, оглядываясь на нее, пошелъ изъ комнаты.
Саша пошла за нимъ. Они вышли въ коридоръ и на лѣстницу.
– Такъ вы… – началъ студентъ и замолчалъ, замѣтивъ, что повторяетъ одно и то же.
Вдругъ Саша схватила его за руку и, прежде чѣмъ онъ успѣлъ сообразить, прижала къ губамъ, опустила немного и опять, крѣпко прижавшись мягкими влажными губами, поцѣловала.
– Что вы! – вспыхнулъ студентъ.
Это было новое, стыдное и пріятное ощущеніе.
– Козодоева! Вы куда? – крикнула сверху надзирательница. – Этого нельзя!
Отъ негодованія у нея вышло: «нельса!»
– Я… еще приду… непремѣнно приду! – весь красный и растерянный, почему-то ужасно боясь надзирательницы, торопливо пробормоталъ студентъ, сильно пожимая руку Саши.
Саша молчала и глядѣла на него безсмысленно-блаженными мокрыми глазами.
– Ступайте назадъ! – крикнула надзирательница.
Когда студентъ шелъ по улицѣ, у него было какое-то странное чувство, будто онъ сдѣлалъ не то, что было нужно, и въ душѣ у него была чуть-чуть тоскливая тревожная пустота; то же самое чувство, которое было у Саши, когда она отошла отъ Любки, плакавшей за роялемъ. Но y него это чувство было мучительнѣе и сознательнѣе.
«Но вѣдь я же поступилъ съ нею хорошо… вообще… и никто, – съ удовольствіемъ подумалъ онъ, – изъ моихъ… знакомыхъ не сдѣлалъ бы этого!»
И это соображеніе, бывшее искреннимъ и увѣреннымъ, обрадовало и успокоило его.
