Михаил Петрович Арцыбашев
Бунт
VI
Какъ у громаднаго большинства мужчинъ любовь начинается съ физическаго влеченія, такъ у женщинъ она проявляется идеализаціей достоинства мужчины. И чѣмъ женщина болѣе угнетена и обижена нравственно, тѣмъ больше склонна она къ идеализаціи и любви. Если женщины дурного поведенія рѣдко любятъ искренно, то это только оттого, что мужчины подходятъ къ нимъ такъ, что не остается мѣста ни для какого чувства, кромѣ самаго грубаго ощущенія. И у тѣхъ изъ нихъ, которымъ не пришлось любить до своего паденія, именно послѣ него способность къ идеализаціи и любви выростаетъ въ болѣе чистомъ и сильномъ видѣ, чѣмъ у такъ называемыхъ порядочныхъ женщинъ, ожидающихъ себѣ мужа постоянно и постоянно треплющихъ свою душу въ попыткахъ любить.
Какъ только студентъ принялъ живое, человѣческое участіе въ Сашѣ – такое, какого ей недоставало въ жизни, такъ сейчасъ же забитая потребность любви вспыхнула въ ней съ захватывающей силой и вылилась въ безконечно-покорное обожаніе этого человѣка, какъ самаго лучшаго въ мірѣ. Все въ немъ, отъ голоса, прически, мундира до смысла словъ и поступковъ, казалось Сашѣ невыразимо прекраснымъ, благороднымъ и вызывало въ ней сладкій, умиленный, всю душу вытягивающій восторгъ…
Въ пріемную она вошла, шатаясь, какъ пьяная все съ тѣмъ же безсмысленно-блаженнымъ лицомъ почти не слыша, что выговариваетъ ей надзирательница.
– Это чортъ знаетъ что такое! Вы, кажется воображаете, что васъ взяли сюда исключительно для вашего удовольствія? Для своихъ любвей можно было и не покидать… вашего прелестнаго института! – со злобой и насмѣшкой кричала надзирательница.
Въ пріемной попрежнему было много людей они опять мелькнули, какъ-то не попавъ въ сознаніе Саши, но когда она уже была въ дверяхъ раздался такой дикій крикъ, что Саша остановилась какъ вкопанная.
Все поднялось и засуетилось.
– Подлецъ ты! Подлецъ! – истерически кричала худая и блѣдная, съ отвисшимъ толстымъ животомъ Полынова.
Ея жидкіе волосики водянистаго цвѣта растрепались, голубая ленточка свалилась на лобъ, а лицо пошло красными пятнами. Въ рѣшительномъ изступленіи, она всѣмъ тѣломъ кидалась на приземистаго мужчину въ черномъ сюртукѣ и все вытягивала длинные крючковатые пальцы къ черноватому лицу съ бѣгающими бойкими глазами. Мужчина въ сюртукѣ слегка отстранялъ локтемъ, вовсе не смущался, хотя и притворялся смущеннымъ, и даже какъ будто былъ радъ скандалу.
– Полегче, полегче-съ… потише, Авдотья Степановна! Помилуйте-съ… здѣсь не полагается! – насмѣшливымъ говоркомъ произносилъ онъ, отступая къ двери.
– Извергъ!
– Что? Что у васъ такое? Это что за безобразіе? Полынова! Какъ вы… молчать!.. – кидаясь къ нимъ, закричала надзирательница.
– Не могу я молчать! – отчаянно завопила Полынова. – Онъ… онъ меня погубилъ, проклятый! Онъ мнѣ самъ говорилъ: «брось эту жизнь, я тебя обзаконю…» деньги взялъ!
– Какія деньги? – вскинулась надзирательница.
Вокругъ стѣснилась толпа, многіе даже на стулья повставали, чтобы лучше видѣть.
Мѣщанинъ въ сюртукѣ немного смутился, носъ у него закраснѣлъ, забѣгали низомъ.
– Это такъ можно все говорить! – пробормоталъ онъ, оглядываясь кругомъ исподлобья.
– Какія деньги?.. Мои!.. кровные триста рублевъ! Какъ одна копеечка… – хлюпающимъ голосомъ и все нелѣпо шевеля пальцами передъ лицомъ мѣщанина, точно желая вцѣпиться ему въ бороду, которая была скверно выбрита, вопила Полынова.
– Онъ взялъ у васъ триста рублей? Когда?
Въ толпѣ послышались и смѣющіеся и негодующіе голоса.
– Онъ, проклятый… жениться обѣщалъ… съ тѣмъ и деньги взялъ! Ты, говоритъ, въ исправительное, чтобы скверну… скверну очистить… а я на эти деньги торговлю… а опосля… Обманулъ! – вдругъ пронзительно закричала Полынова и какъ-то сразу, всплеснувъ руками, какъ мѣшокъ, осѣлъ на полъ къ ногамъ обступившихъ людей.
– Ай, батюшки!
– Вотъ такъ исторія!
– Ты это что же, голубчикъ! – беря мѣщанина почти за воротъ чернаго сюртука, съ сердитой веселостью спросилъ полный, хорошо одѣтый, съ пушистой, свѣтлой бородой господинъ, тотъ самый, который пришелъ къ Ивановой.
Мѣщанинъ злобно оглянулся и вывернулся движеніемъ скользкихъ тонкихъ лопатокъ.
– Вы не хватайтесь! – угрожающе пробормоталъ онъ. – Я за ихъ поклепы не отвѣтственъ… Жѣниться я, можетъ, и точно хотѣлъ… Это что говорить… Потому какъ питалъ я такое чувство… А всѣ, значитъ, смѣются: ты на такой женишься!.. тоже при своемъ самолюбіи… Намъ тоже нежѣлательно!..
Полынова, сидѣвшая на полу съ тупымъ ошалѣвшимъ взглядомъ, вдругъ сорвалась и со всей силы вцѣпилась въ полу его сюртука, но мѣщанинъ ловко отскочилъ, и Полынова звонко шлепнула худыми ладонями по гладко крашенному полу – Прокл… – прохрипѣла она, стоя на четвѣренькахъ.
– Да деньги-то ты взялъ? – настаивалъ господинъ съ бородой.
Но мѣщанинъ вдругъ нахохлился.
– А вамъ что? – вызывающе ухмыльнулся онъ. Вы видѣли? А не видѣли, такъ и соваться нечего!.. Да если бы и отдали онѣ свой капиталъ кому такъ въ томъ ихъ добрая воля… Какъ любимица я имъ, можетъ, больше, чѣмъ на триста рублевъ, денегъ переносилъ…
– Врешь, врешь, подлецъ! – захрипѣла, теряя голосъ, Полынова. – Самъ съ меня тянулъ… проклятый!..
Вдругъ она замолчала, стиснула зубы и уставилась на всѣхъ такимъ страннымъ, наивно-удивленнымъ взглядомъ, что отъ нея отшатнулись, и даже мѣщанинъ опасливо замолчалъ…
– Чего ты? – спросила Иванова наклоняясь. Зубы Полыновой стучали, она судорожно разводила рука-ми по полу и вдругъ ухватилась за животъ и закричала тоненькимъ пронзительнымъ голосомъ.
– Да она рожаетъ! – крикнулъ кто-то и совершенно глупо захихикалъ.
Сразу всѣ, заговорили и задвигались. Послышались совѣты, сожалѣнія, и кто-то побѣжалъ зачѣмъ-то за водой. Господинъ съ бородой хотѣлъ опять захватить за шиворотъ мѣщанина, но тотъ плюнулъ, надѣлъ шапку тутъ же въ комнатѣ и съ обиженнымъ видомъ пошелъ вонъ.
– Это ужъ Богъ, знаетъ что такое! – возмущенно бормоталъ онъ.
Подымавшійся снизу по лѣстницѣ дворникъ тупо посмотрѣлъ ему въ спину.
VII
Къ вечеру, когда все мало-по-малу успокоилось, когда зажгли огонь и всѣ разошлись по своимъ комнатамъ, Саша сидѣла на своей кровати съ хорошенькой Ивановой. Сюртукова опять, хоть и не полагалось спать раньше времени, тихо похрапывала, опершись головой на столикъ. Рябая неподвижно сидѣла спиной къ Сашѣ, но по ея спинѣ Саша и Иванова чувствовали, что она ихъ слушаетъ. Кохъ въ дальнемъ углу шила что-то у свѣчки. Было тихо.
– Мы въ этой палатѣ, – говорила Иванова, смѣясь одними глазами, – все «новенькія», которыя еще къ дѣлу не пристроены, а то y нихъ тутъ скоро… Даромъ кормить не будутъ…
– А вы какъ сюда, душенька, попали? – робко спрашивала Саша и сама удивлялась, какая она тутъ стала тихая и ласковая.
– Да такъ, – весело засмѣялась Иванова, встряхивая волосами: – надоѣло по улицамъ шляться… устала… Поживу тутъ, отдохну… Какъ къ работѣ приставятъ, уйду.
– Куда? – еще робче спросила Саша. Ей было странно и даже непріятно слышать, что и отсюда уходятъ.
– Да куда… Туда, откуда и пришла! – звонко и нисколько не смущаясь, отвѣтила Иванова. Саша смотрѣла на нее съ недоумѣніемъ.
– Чего-жъ вы удивляетесь? Неужто-жъ мнѣ и вправду здѣсь исправляться? – дѣлая комически болыше глаза, спросила Иванова.
– А зачѣмъ же вы и пришли, какъ не для того.
– Да ужъ не за исправленіемъ!.. Богъ съ ними, что у нихъ святости отбирать… Самимъ имъ она очень пригодится… Васъ кто принялъ?
– Дама… красивая такая… брюнетка… не знаю…
– Фонъ-Краузе, – глухо отозвалась рябая, не поворачивая спины.
– То-то и есть, – засмѣялась Иванова, какъ по-казалось Сашѣ, даже радостно: – у этой Краузе любовниковъ не оберешься… а тоже… исправляетъ… Ну ихъ къ чорту!.. Всѣ они одинъ другого грѣшнѣй, коли правда, что есть грѣхъ на свѣтѣ!..
– Ну-у… – недовѣрчиво протянула Саша, но ей пріятно было слышать и охотно вѣрилось этому.
– Вотъ и ну!.. Съ ихними же мужьями мы гуляемъ, пока онѣ насъ спасаютъ! У этой Лидки Краузе, что ни туалетъ, то и тысяча, а для спасенія… Ради мужчинокъ же одѣваются да оголяются, а что денегъ за это не берутъ, такъ только потому, что свои есть! Спасаютъ!.. Было бы отъ чего!..
– Да какъ же, – застѣнчиво пожала плечами Саша.
– Что, какъ же?.. Лучше бы отъ голода да отъ тоски спасали, когда я въ магазинѣ платья шила, цѣлый-то день спины не разгибая… за четыре рубля въ мѣсяцъ! – со страннымъ для ея мягкаго красиваго личика озлобленіемъ говорила Иванова.
– Я тоже въ магазинѣ была прежде, – съ тяжелымъ вздохомъ проговорила Саша.
Иванова помолчала.
– Исправляться… было бы хоть для чего, – заговорила она, глядя въ сторону: – ну, вотъ я исправлюсь… ну… а дальше что?
– Честная будете, – съ убѣжденіемъ проговорила Саша.
Иванова съ веселымъ озлобленіемъ всплеснула руками.
– Экъ, радость!.. Да я тогда и была честная, когда голодала… Такъ отъ честности я и на улицу пошла!.. Потому всякому человѣку жить хочется, а не… Что жъ, я скажу, правда – и на улицѣ не медъ, я и не радовалась, когда на улицу пошла… А все-таки… Я вотъ, говорятъ, хорошенькая! – улыбнулась Иванова.
– Очень вы хорошенькія, – съ умиленіемъ сказала Саша.
– Вотъ… чудачка вы!.. Такъ, вѣдь, красота – даръ Божій, говорятъ… счастье… Что жъ мнѣ съ этимъ счастьемъ такъ бы и сидѣть да думать: сошью вотъ это, а тамъ надо юбку для офицерши перешить, а потомъ лифъ кончать, а потомъ еще… что принесутъ, а тамъ состарѣюсь, всѣ лифы перешивать буду… и такъ до могилы… и въ могилѣ, должно быть, по привычкѣ пальцами шевелить буду… А тамъ на крестѣ хоть написать: честная была, честная померла, – извините, что отъ этого никому ни тепло, ни холодно!.. Ха!
Саша молчала. Ей было грустно, точно померкло что, а въ то же время стало и легче на душѣ.
Иванова помолчала опять, а когда заговорила, то голосъ у нея былъ нѣжный и мечтательный.
– Я понимаю, если всю эту муку есть для кого терпѣть… или тамъ задача въ жизни какая есть… А намъ вѣдь только и радости въ жизни – нацѣловаться покрѣпче!..
– Будто? – отозвалась рябая такъ неожиданно, что Саша вздрогнула.
– Да, можетъ быть, у кого и другія радости есть, ну… и слава Богу – его счастье! – радуйся и веселись!.. А какая у меня, напримѣръ, или вотъ у нея, – показала она на Сашу, – или у Кохъ…
Кохъ опустила работу на колѣни и смотрѣла на нихъ тупо и скучно.
– А?
Рябая молчала.
– И кто отъ меня можетъ требовать, чтобы я, дура темная, свою одну радость – красоту и молодость засушила такъ… ради спасенія одного?.. Ты мнѣ укажи, для чего, для кого, дай такое, чтобы я отъ спасенія моего такъ вотъ прямо и радость почувствовала, чтобы мнѣ, спасшейся, жить легчѣ стало! Вотъ!.. Такихъ, чтобы такъ, для Бога, вериги носили, можетъ, на всемъ свѣтѣ два, три, да и тѣ не здѣсь, а гдѣ-нибудь на Аѳонѣ спасаются… А всѣмъ…
Въ это время отрывисто звякнулъ и задребезжалъ колокольчикъ въ коридорѣ…
И сейчасъ же Кохъ встала, аккуратно сложила шитье и стала стлать постель. Проснулась и Сюртукова, и рябая тоже встала, потягиваясь.
– Ну, вотъ и бай-бай! – засмѣялась Иванова. – Черти, электричества жалко!
– А мнѣ спать-то еще не охота, – не понявъ, сказала Саша: – посидите душенька.
Иванова съ насмѣшкой на нее посмотрѣла.
– Не охота!.. Мало ли чего тутъ не охота!.. Такой тутъ порядокъ. Что, не нравится? Ложитесь, а то Корделія наша придетъ!..
– Чего? – не разобрала Саша.
– Корделія, Корделія Платоновна… надзирательница наша, – пояснила Иванова.
– Пора спать, – сказала въ дверяхъ скрипучая дама.
– Сейчасъ, – вяло отозвалась Иванова.
Черезъ минуту уже всѣ лежали подъ несгибающимися твердыми одѣялами. Кохъ сейчасъ же захрапѣла.
– Ишь, дьяволъ добродѣтельный! – со злостью сказала о ней Иванова. – Сколько въ ней этой самой добродѣтели!
Электричество разомъ потухло. Раскалившаяся дужка еще краснѣла въ темнотѣ, и слышно было слабое придушенное сипѣніе.
А когда это сипѣніе затихло и воцарилась совсѣмъ мертвая тишина, робкій голосъ, который самой Сашѣ показался страннымъ, произнесъ во мракѣ:
– А если у меня есть для чего… это самое?…
– Дура! – отозвался съ непоколебимымъ презрѣніемъ сиплый и глухой басъ.
VIII
Саша притихла. Опять подавешнему черезъ окна падали на потолокъ полосы колеблющагося свѣта, было темно и тихо.
Саша смотрѣла въ темноту подъ сосѣдней кроватью, а передъ нею роемъ кружились и плавали лица, образы и мысли дня. И уже совершенно опредѣленно и понятно ей дорогимъ выплывалъ образъ студента Дмитрія Николаевича.
«Имячко какое милое, – думала Саша: – Митя… Митенька… А что жъ, и правда: всѣ мы одинаковыя… и та, что по-французски смѣялась, и Полынова… все одно! У каждаго грѣхъ есть и каждый можетъ свой грѣхъ передъ Господомъ замолить, передъ людьми исправиться… Ну, была дѣвкой… что жъ… буду честная, какъ всѣ.. не грѣшнѣй! И коли онъ меня и вправду любитъ»…
«А любитъ?» – вдругъ съ испугомъ спросила она себя и поблѣднѣла.
«Не любилъ, такъ и не хлопоталъ бы!.. А можетъ, изъ жалости?.. Нѣтъ, самъ говорилъ, что цѣны мнѣ нѣтъ, что – красавица… А что дѣвкой была, такъ я слезами то отмою… А ужъ какъ я любить буду… Миленькій мой, красавчикъ мой золотой»!
И поплыло что-то свѣтлое, радостное. Темнота наполнилась золотыми искорками и кругами, они разбѣжались, разлилось золотое море. На глаза набѣжали слезы; Саша сморгнула ихъ и все думала, не отрываясь. Все существо ея переполнилось горячимъ чувствомъ безпредѣльной любви и могучаго желанія счастья. Вся она дрожала мелкой дрожью отъ безсознательной силы, красоты и молодости.
Было темно и тихо, и во всемъ громадномъ мірѣ для Саши были только двое: она сама и человѣкъ, котораго она любила. И не было больше ни раскаянія, ни страха передъ людьми, которые что-то старались съ ней сдѣлать, не было прошедшаго, а было только желаніе счастья.
IX
На другой день Сашу перевели въ женскую частную лечебницу, куда набирали сидѣлокъ откуда угодно, потому что трудъ ихъ былъ тяжелъ и опасенъ и не давалъ ни радости ни денегъ.
А дня черезъ три Дмитрій Николаевичъ Рославлевъ ѣхалъ на извозчикѣ въ эту лечебницу. Ему было холодно и почему-то досадно. Всегда онъ посѣщалъ кафе-шантаны, трактиры, бильярдныя и публичныхъ женщинъ, но никто не интересовался его частной жизнью, а исторія съ Сашей вдругъ стала извѣстна всѣмъ и всѣхъ заинтересовала. Тотъ самый господинъ, пожилой чиновникъ, котораго онъ просилъ за Сашу, съ удовольствіемъ разсказалъ объ этомъ при первомъ удобномъ случаѣ. Узнали и его родные. Они были воспитанные люди и не сказали ему, и онъ зналъ, что не скажутъ ни одного слова, но по страдающему лицу матери, по тревожно-любопытнымъ взглядамъ сестры и тому непріятному сосредоточенному молчанію, которое внезапно воцарялось при его появленіи, Дмитрій Николаевичъ видѣлъ, что имъ все извѣстно и что онѣ недовольны имъ. А всего непріятнѣе было Дмитрію Николаевичу то, что надъ нимъ начали подшучивать товарищи, и, не смотря на свои убѣжденія, онъ чувствовалъ, что это достойно шутки. Конечно, если бы съ нимъ стали спорить, онъ совершенно справедливо отвѣтилъ бы, что не только не смѣшно, но даже очень хорошо, что онъ помогаетъ человѣку выбиться изъ дурной жизни, что такъ и слѣдуетъ поступать. Но въ тоже время онъ чувствовалъ себя такъ, какъ будто къ нему прилипло что-то грязное и пошлое.
«Надо непремѣнно кончить эту глупую исторію» – думалъ Дмитрій Николаевичъ, хватаясь за сидѣнье, когда санки забѣгали на поворотахъ.
Оттого, что погода была хороша, свѣтла и морозна здоровымъ, бодрящимъ морозцемъ, всѣ люди имѣли веселый и бойкій видъ, и такой же видъ былъ у самого Рославлева. Но ему казалось, что въ немъ есть и всѣмъ видно что-то дурное.
«А какъ она мнѣ руку… тогда!» – съ неопредѣленнымъ чувствомъ жалости и сознанія, что онъ достоинъ этого, подумалъ Дмитрій Николаевичъ.
Больница была совсѣмъ старое, мрачное, облупленное зданіе. Старый швейцаръ, почему-то пахнущій канифолью, отворилъ дверь Рославлеву и принялъ его шинель.
– Вамъ кого? – спросилъ онъ, шамкая. – Нынче пріема нѣтъ.
– Знаю, знаю, – заторопился Дмитрій Николаевичъ. – Я по дѣлу; мнѣ нужно видѣть сидѣлку Козодоеву.
– Такой у насъ нѣтъ. – отвѣтилъ швейцаръ и полѣзъ доставать съ вѣшалки его шинель.
Дмитрій Николаевичъ испуганно придержалъ его за рукавъ.
– Она недавно, вы можетъ быть, не знаете!
– А можетъ и то, – равнодушно отвѣтилъ швейцаръ. – Вы наверхъ пройдите, тамъ скажутъ.
Дмитрій Николаевичъ торопливо поднялся по широкой, но темной лѣстницѣ.
Швейцаръ что-то пробормоталъ.
– А, что? – поспѣшно переспросилъ Дмитрій Николаевичъ, останавливаясь съ приподнятой на ступеньку ногой.
– Много у насъ ихъ тутъ, говорю, всѣхъ-то не упомнишь, – повторилъ швейцаръ равнодушнѣе прежняго.
– Ну, да… конечно, – торопливо согласился Дмитрій Николаевичъ, осклабляясь.
И улыбка у него вышла какая-то подобострастная.
«Чертъ знаетъ, что такое! – съ мукой въ душѣ подумалъ онъ, поднимаясь дальше. – Я, кажется, начинаю бояться всѣхъ… Точно я сдѣлалъ что-то такое, за что у всѣхъ обязанъ прощенія просить. А вѣдь я очень хорошо сдѣлалъ… лучше всѣхъ сдѣлалъ!..»
Онъ прошелъ три площадки и на четвертой столкнулся съ Сашей.
Она видѣла въ окно, какъ онъ подѣхалъ, и съ замирающимъ сердцемъ, радостно испуганная, выбѣжала на встрѣчу.
И оба они покраснѣли разгорѣвшимся молодымъ румянцемъ.
– Не ждали?.. Здравствуйте, – сказалъ тихо, точно заговорщикъ, Дмитрій Николаевичъ.
Онъ почему-то ждалъ, что Саша, какъ и въ первый разъ, заробѣетъ, но Саша легко и радостно взглянула прямо ему въ лицо и отвѣтила:
– Какъ можно… Здравствуйте!
На лѣстницѣ никого не было, швейцаръ тихо копошился внизу, наверху лѣстницы тихо и спокойно тикали часы, раскачивая большой желтый маятникъ.
И вдругъ что-то странное, влекущее протянулось между нимъ и розовыми, слегка раскрывшимися губами Саши, и прежде чѣмъ Дмитрій Николаевичъ понялъ, что онъ дѣлаетъ, онъ уже почувствовалъ. что не можетъ не сдѣлать, и, весь замирая отъ невыразимо-пріятнаго, свѣжаго, боязливо-радостнаго чувства, нагнулся, и губы его будто сами нашли мягкія, холодноватыя губы Саши и придавили ихъ, раскрывая твердые ровные зубы. и что-то горячее отдалось во всемъ его тѣлѣ.
На глазахъ у Саши выступили слезы, но глаза блестѣли, какъ черныя вишни.
– Сюда… пойдемъ, – тихо сказала она, тупясь. И не онъ, а она уже повела его въ конецъ коридора и посадила на холодный, твердый диванчикъ.
– Развѣ можно? – почему-то шопотомъ спросилъ Дмитрій Николаевичъ.
– Можно, – такимъ же дрожащимъ голосомъ отвѣтила Саша.
Въ коридорѣ было такъ же пусто и тихо, какъ и на лѣстницѣ. Только въ сосѣдней палатѣ кто-то тяжело ходилъ взадъ и впередъ, то приближаясь. то удаляясь, шаркая туфлями, и каждый разъ, доходя до двери, звучно плевалъ куда-то.
И опять, точно повинуясь какой-то посторонней, могучей торжествующей силѣ, Дмитрій Николаевичъ обнялъ Сашу и, весь дрожа и замирая, сталъ цѣловать ее въ губы, вдругъ ставшія такими горячими, что почти жгли. У самаго его лица были ея черные, блестящіе, не то лукавые, не то таинственные глаза, и отъ ея порозовѣвшаго лица, совсѣмъ не похожаго на то накрашенное и сухое лицо, которое зналъ Дмитрій Николаевичъ, пахло чѣмъ-то свѣжимъ и невыразимо пріятнымъ.
– Этого… ужъ… нельзя… тутъ!.. – полушопотомъ, но счастливымъ и лукавымъ голосомъ говорила Саша по одному слову между поцѣлуями и вся тянулась къ нему, прижимаясь упругой грудью и маленькой рукой.
– Можно… можно… – такъ же лукаво повторялъ онъ ея слова.
Кто-то шелъ по лѣстницѣ. Сверху спустилась худая и блѣдная, съ очень ласковымъ и печальнымъ лицомъ, сидѣлка.
На ней было такое же платье, какъ и на Сашѣ. Она прошла, стараясь не смотрѣть, и стала возиться у шкафчика на другомъ концѣ длиннаго коридора. A Дмитрій Николаевичъ только теперь обратилъ вниманіе на Сашинъ костюмъ.
Она была вся въ бѣломъ балахонѣ, закрывающемъ грудь. Изъ этой бѣлой и чистой матеріи удивительно свѣжее и хорошенькое личико ея смотрѣло точно новое, въ первый разъ имъ видѣнное. И она чувствовала, что хорошенькая, и радостно улыбалась ему.
– Ну, какъ вамъ тутъ? – тихо и тоже улыбаясь спросилъ онъ, косясь на сидѣлку.
– Ничего, – радостно отвѣтила Саша. – Работа тяжелая, а… ничего, пусть. Я тутъ долго пробуду… пусть…
– Почему такъ? – любуясь ею и заглядывая ей въ глаза, спрашивалъ онъ.
«Потому что я хочу очиститься этой каторгой; тяжелой и скучной работой, какую ты никогда не дѣлалъ, искупить то дурное, въ чемъ жила раньше, и стать достойной тебя!» – сказало ея закраснѣвшееся лицо, но говорить такъ Саша не умѣла. Она только улыбнулась и тихо отвѣтила:
– Такъ!
– Значитъ, вы рады, что ушли? – спросилъ Дмитрій Николаевичъ, не понимая выраженія ея лица. Но зато онъ сейчасъ же догадался, что спрашивать этого не надо было.
Саша потупилась и лицо у нея стало жалкое, дѣтское и виноватое.
«Ты и всегда это вспоминать будешь?» – сказало оно ему и опять непонятно для него.
– Да… какъ же-съ, – прежнимъ робко нерѣшительнымъ голосомъ отвѣтила она и потупилась.
И Дмитрію Николаевичу стало жаль, что у нея лицо померкло, и захотѣлось, чтобы у нея явилось то милое, опять наивно-восторженное выраженіе, съ которымъ она его цѣловала.
– Ну, вотъ… – заторопился онъ, – теперь, значитъ, новая жизнь начнется. Вы тутъ, конечно, будете только пока, а тамъ я устрою васъ куда нибудь.
И лицо Саши сразу посвѣтлѣло, розовыя губы открылись и глаза довѣрчиво поднялись къ нему.
– Дмитрій Николаевичъ, – вдругъ сказала она съ какимъ-то проникновеннымъ выраженіемъ: – вѣрьте Богу, я не «такая…» и была «такая», а теперь нѣтъ… да и никогда я «такой» не была!
Дмитрій Николаевичъ удивленно посмотрѣлъ на нее:
– Да, конечно… – пробормоталъ онъ; – то-есть, я не то хотѣлъ сказать, а я понимаю, и… вѣрю я…
Онъ путался и мѣшался потому, что хорошо, до самой глубины, понялъ смыслъ Сашиныхъ словъ, и совершенно не могъ имъ повѣрить.
– Козодоева! – сказала, опять выходя въ коридоръ, сидѣлка. – Ваша баронесса уже плачетъ… идите…
И ушла, не глядя.
Саша встала. Она не поняла и даже почти не слышала его словъ, такъ была вся душа ея поглощена тѣмъ великимъ для нея чувствомъ, которое было въ ней.
– Надо итти, – грустно сказала она.
– Какая тамъ баронесса? – и радуясь перерыву и огорчаясь, спросилъ Дмитрій Николаевичъ, тоже вставая и съ высоты своего богатырскаго роста глядя на ея потемнѣвшее личико.
– Больная моя, – отвѣтила Саша. – Капризная… страсть! Мочи съ ней нѣтъ. Только вы не думайте, голубчикъ мой, – вдругъ испугалась она, – я не то… я за ней хорошо смотрю… И хоть бы больше капризничала, пусть!
«Я потерплю», опять покорно сказали ея глаза.
Они стояли другъ противъ друга, точно не рѣшаясь выговорить чего-то. Въ коридорѣ было полутемно, и они неясно видѣли глаза другъ друга, но что-то росло и крѣпло между ними. Былъ одинъ моментъ, который Саша помнила уже потомъ всю жизнь, но чего-то не хватило. Дмитрій Николаевичъ опустилъ глаза и сказалъ:
– Жаль… Ну, я потомъ приду… Къ вамъ, значитъ, всегда можно?
Саша вздохнула покорно, но грустно.
– Всегда… Прямо меня и спросите.
– Да я и сегодня спрашивалъ, а швейцаръ сказалъ, что у нихъ такой нѣтъ.
Саша всплеснула руками.
– Ахъ, противный старичокъ какой! Я же ему сегодня сама говорила…
Саша растерялась и засмѣялась своему смущенію.
– Ну, надо итти, – сказала она и не уходила.
– А… – началъ Дмитрій Николаевичъ.
И опять, какъ раньше, что-то потянуло его, и губы его встрѣтились съ Сашиными, показавшимися ему какими-то необыкновенно вкусными.
Саша смотрѣла на него сверху, когда онъ медленно спускался съ лѣстницы. Уже съ нижней ступеньки онъ обернулся, увидѣлъ бѣлую фигурку, прилѣпившуюся къ прямымъ длиннымъ периламъ лѣстницы, и улыбнулся ей съ внезапнымъ порывомъ нѣжности и влюбленнаго восторга.
