Михаил Осипович Гершензон
Северная любовь А.С.Пушкина
Но поздно: умер я для счастья,
Надежды призрак улетел;
Твой друг отвык от сладострастья,
Для нежных чувств окаменел…
Когда в августе 1821 г. Пушкину показалось, что княгиня М. А. Голицына готова отвечать на его любовь, он писал ей (в первом из посвященных ей стихотворений, – эти стихи были потом отброшены):
Нет, поздно, милый друг, узнал я наслажденье:
Ничто души моей уже не воскресит;
Ей чуждо страсти упоенье,
И счастье тихое меня не веселит.
И он объясняет эту душевную мертвенность пленника так же, как собственную разочарованность: действием страстей, рано опустошивших душу:
Без упоенья, без желаний,
Я вяну жертвою страстей,
Или:
Страстями сердце погуби…
Или:
Где бурной жизнью погубил
Надежду, радость и желанье… и т. д.
Но как и он, пленник унес с собой из родного края долгую, мучительную страсть – и также без взаимности, как Пушкин. То, что Пушкин говорит о себе в элегии «Погасло дневное светило», – то самое он почти буквально говорит и о пленнике:
…в нем теснились
Воспоминанья прошлых дней…
Лежала в сердце, как свинец,
Тоска любви без упованья.
Даже романтическую фабулу своей поэмы (которую надо отличать от психологического сюжета) Пушкин не выдумал, а взял, по-видимому, из собственного опыта. В объятиях женщины думал о другой – такова эта фабула:
Как тяжко мертвыми устами
Живым лобзаньям отвечать
И очи, полные слезами,
Улыбкой хладною встречать!
Измучась ревностью напрасной,
Уснув бесчувственной душой,
В объятиях подруги страстной
Как тяжко мыслить о другой!..
Вся эта фабула in nuce[15] заключена в стих‹отворении› «Дорида», которое было написано Пушкиным еще в Петербурге, за несколько месяцев до ссылки: в объятиях Дориды ему «другие милые… виделись черты» и «имя чуждое уста» его «шептали».
Надо обратить внимание на те два стиха о пленнике:
Измучась ревностью напрасной,
Уснув бесчувственной душой…
В них вся история «северной» любви Пленника – и Пушкина.
V
Этой северной любовью вдохновлялась поэзия Пушкина на юге целых два года, ее внушен был не только «Кавказский пленник», но и «Бахчисарайский фонтан». Чудным светом озаряется для нас его творчество – мы нисходим до таинственных источников вдохновения.
Но их даже не надо искать, их показывает нам сам Пушкин. Он увез на юг только смутный облик любимой женщины, не настоящую страсть, а глубокое томление, сладкое очарованье недостижимой, нежной, кроткой красоты. И, может быть, именно этой безбурной полнотой волшебного очарованья, этой туманностью чарующего образа и питалось больше всего вдохновение поэта. Реальная страсть узка, нетерпима, в ней нет такой дали. В черкешенке и в Марии Потоцкой Пушкин возвел в «перл создания» женщину своей северной любви.
Он сам говорит это. Стоя перед фонтаном в Бахчисарае, он равнодушно смотрел кругом:
…не тем
В то время сердце полно было.
Ему чудилась тень девы:
Чью тень, о други, видел я?
Скажите мне: чей образ нежный
Тогда преследовал меня,
Неотразимый, неизбежный?
То были не Мария и Зарема, – то был образ другой, живой женщины:
Я помню столь же милый взгляд
И красоту еще земную,
Все думы сердца к ней летят,
Об ней в изгнании тоскую…
Безумец! полно! перестань,
Не растравляй тоски напрасной,
Мятежным снам любви несчастной
Заплачена тобою дань –
Опомнись! долго ль, узник томный,
Тебе оковы лобызать,
И в свете лирою нескромной
Свое безумство разглашать?
Это – та самая любовь, о которой он говорил в первом стихотворении кн. Голицыной:
Но если юноши, внимая молча мне,
Дивились долгому любви моей мученью…
Пушкин сам рассказывает (1823 г.), что, прочитав Туманскому отрывки из своего «Бахчисарайского фонтана», он сказал ему, что не желал бы напечатать эту поэму, «потому что многие места относятся к одной женщине, в которую я был очень долго и очень глупо влюблен, и что роль Петрарки мне не по нутру». То самое, что он говорит в заключительных стихах поэмы, он повторил и в стихотворении «Фонтану Бахчисарайского дворца»:
Или Мария и Зарема
Одни счастливые мечты?
Иль только сон воображенья
В пустынной мгле нарисовал
Свои минутные виденья,
Души неясный идеал?
В черновом было: «Любви безумной идеал».
И уже позднее, в «Онегине», вспоминая обе свои поэмы – и «Пленника», и «Фонтан», – он писал:
Замечу кстати: все поэты –
Любви мечтательной друзья.
Бывало, милые предметы
Мне снились, и душа моя
Их образ тайный сохранила;
Их после муза оживила:
Так я, беспечен, воспевал
И деву гор, мой идеал,
