Михаил Волконский
Жанна де Ламот
Глава XLVI Он расскажет…
Саша Николаич, вернувшись домой после объяснения с княгиней, отправился к себе в кабинет и не вышел ни к обеду, ни к вечернему чаю, сказав, чтобы ему не мешали и что он хочет остаться один.
И он один провел целый день у себя в кабинете, раздумывая и размышляя, и, чем больше он это делал, тем более приходил к убеждению, что бывшая Мария Беспалова, ставшая княгиней Сан-Мартино, в сущности, осталась такой же, какой была прежде. Она и прежде была красивою, но и только... Душевных же качеств Саша Николаич никогда не знал за нею, и разве только в своем ослеплении мог наделять ее этими качествами.
Ее очевидная готовность, оставаясь княгиней Сан-Мартино, обманывать своего мужа, была органически противна такому человеку, как Саша Николаич, воспитанному совсем в других традициях, чем те, которые господствовали в обществе восемнадцатого века.
Его воспитатель, поклонник французских энциклопедистов и потому ярый противник барственной распущенности времен маркизов и маркиз, внушил ему совсем другие правила.
Саша Николаич воспринял эти правила как основу жизни и не мог примириться с тем, что та женщина, которая на минуту, вследствие своей внешней красоты, показалась ему идеалом, могла в нравственном отношении не соответствовать этим правилам.
Он испытывал разочарование, до болезненности обидное, и не хотел никого видеть, сомневаясь даже, стоит ли ему жить вообще, если в такой прекрасной оболочке, каковой была княгиня Мария, не вмещалась и духовная красота, как ее понимал он сам.
Стемнело.
Саша Николаич ничего не ел, но ему и не хотелось есть.
Ночь была теплая, как и всё лето, стоявшее в Петербурге. Всё словно замерло кругом, и тишина, царившая в природе, не нарушалась ни звуком, ни шорохом листьев.
Николаев не зажигал у себя лампы и, сидя в темноте возле растворенного окна, глядел вверх на звезды, которые манили его к себе от низменной, греховной земли.
И совершенно как в тот раз, когда он с трепетом ждал звука соловьиной песни, раздался и теперь свист Беспалова, беспечно насвистывающего «Гром победы раздавайся!»
Саша Николаич хотя и не был на земле и думал совсем о другом, однако ясно различал, что свист этот приближается. Вот, наконец, он уже под самым окном...
– Гидальго, вы здесь?.. – раздался голос Ореста, и вслед за тем его длинная фигура, задев за куст, вскарабкалась на подоконник и уселась на нем.
Конечно, от него сильно пахло водкой.
– Фу! – с омерзением сказал Саша Николаич.
– А что? Пахнет? – осведомился Орест и прищелкнул языком. – Не правда ли, я в случае надобности могу заменить ароматическое сашэ из алкоголя?.. Ну а вы, гидальго, болеете?
– Оставьте меня, Орест, в покое. Я же просил, чтобы мне не мешали!
– Против этого имею возразить на основании многих пунктов. Пункт первый! – Орест загнул палец. – Я с утра не был в вашем благочестивом жилище и не мог быть осведомлен относительно отданных здесь распоряжений! Пункт второй! В силу установившихся между нами отношений до меня ваши строгости не касаются. Пункт третий!.. Видите ли, гидальго! Я мог бы привести пунктов сколько угодно, но буду краток и выразителен, что так идет, как вы знаете, к моей всегдашней скромности! Я все знаю, что с вами сегодня случилось насчет превратной принчипессы, и знаю потому, что вы больны и чем именно, отчего вы сидите в темноте, у косяка окна и разглядываете звезды без телескопа...
– Что вы говорите? – удивился Саша. – Откуда вы можете знать?
– Из самого достоверного источника!
– Может быть, она прислала вас?
– Нет, на этот раз я пришел сам, или, вернее, пришел потому, что вышел из себя... Теперь вы, конечно, в огорчении и не можете понять, как это остроумно сказано. Впоследствии же, когда распознаете, можете пережить момент отчаянной веселости! Я узнал благодаря судьбе, чем вы, собственно, болеете, и привел к вам лекарство!.. Желаете испробовать его?.. – Орест обернулся в сторону сада и, наклонившись, позвал: Пожалуйте сюда, мой добрый друг!
В ту же минуту из-за кустов появился бывший граф Савищев, которого Саша Николаич узнал по облику, так как видел его в последний раз сравнительно давно днем, и недавно здесь, в своем кабинете, ночью, когда было так же темно, как и сейчас.
– Вы не бойтесь, пожалуйста, сюда!.. Сядьте!.. – ободрил Орест Савищева, обращаясь к тому, как фокусник обращается к дрессированной им собаке.
Савищев, не торопясь, приблизился к окну и сел на подоконник по другую сторону, где сидел Орест.
– Вот вам две живые кариатиды! – сказал Орест. – Узнаете его, гидальго?.. Он расскажет вам сейчас такие вещи, которые сразу же излечат вас и изменят ваше миросозерцанье!
Глава XLVII
Нет, это правда
– Я теперь в таком положении, – стал рассказывать бывший граф Савищев, – что мне выбора нет! Теперь я восстановил против себя людей, от которых всецело зависел, а это такие люди, что не остановятся ни перед чем! Мне остается только одно: искать убежища у вас!..
Он говорил это робким, жалким, трусливым голосом, так что Саше Николаичу это было неприятно, и, вместе с тем, у него явилось невольно сожаление, что этот бывший граф Савищев был теперь в таком состоянии, что только и мог вызывать сострадание. Ни сердиться на него, ни возмущаться им не стоило, и нельзя было иметь против него злобу: он был слишком жалок для этого.
– Что же случилось? – спросил Саша Николаич.
– Говорить обо всем слишком долго и тяжело! – ответил бывший граф Савищев. – Достаточно того, что я, вообразив, что могу составить себе состояние, пошел в общество «Восстановления прав обездоленных»...
– Вот как!..
– Вы что-нибудь знаете об этом обществе?
– Имел случай слышать, но думал, что оно уже прекратило существование!
– Нет, не прекращало существования и действует теперь в Петербурге под руководством некоего старика, который известен под именем Белого, и в которого переодевается не кто иной, как сам дук дель Асидо, князь Сан-Мартино!
– Неправда! – воскликнул Саша Николаич. – Не может быть!..
– Нет, это правда... – задорно подхватил бывший граф Савищев. – Я не хочу лгать сейчас, во-первых, потому, что я с Орестом достаточно выпил, а во-вторых, потому, что только рассказав все, я могу рассчитывать на вашу помощь против этих людей!. . Ни у полиции, ни у суда я не смогу искать защиты, потому что я был их сообщником. Мне были обещаны большие средства, а на поверку вышло, что я получал сравнительные гроши, а в последний месяц мне и гроши стали задерживать! А между тем я должен был не щадить себя ради них, членов этого общества! И тогда ночью я забрался сюда и проник в бюро по их наущению, чтобы взять у вас расписку якобы от отца дука дель Асидо! На самом же деле, я уверен, что этот человек только присвоил себе это имя, и никогда сыном дука не был!
– Зачем им нужна эта расписка?
– Гидальго! – вступил в разговор Орест. – Вы впадаете в детство, задавая детские вопросы!.. Разумеется, им нужна была эта расписка, чтобы уничтожить ее, а потом взыскать с вас, как это и сделал этот сиятельный дук через своего поверенного Сладкопевцева!
– Петушкина! – поправил Саша Николаич.
– Не придирайтесь к словам, гидальго!.. Вы знаете, когда я нездоров, как выражается ваша матушка, – продли Небо ее годы! – я бываю тугой на фамилии; во всем же остальном у меня ясность ума необычайная. Итак, вы теперь понимаете, зачем им нужна была расписка?..
– Но откуда же они могли знать, что она хранится у меня вместе с другими документами в бюро, когда я сам настолько забыл об этом, что, когда она пропала, сомневался даже, была она тут или нет?
– А появление у вас этой княгини Сан-Мартино, невестки прекрасного дука?. . Вы ей демонстрировали автограф кардинала де Рогана, который извлекли из свертка, где лежала расписка!.. Помните, я еще тогда лежал под окном...
– А ведь и в самом деле! – согласился Саша Николаич.
– Вот то-то, гидальго! Слушайте в другой раз умных людей!
– Да ведь этот дук, выходит, хотел смошенничать?
– А вы только теперь поняли это?! Поздравляю!.. Знаете, сеньор, я полагаю, что у вас вместо мозгов иногда гастролирует в голове кофейная гуща! Теперь слушайте дальше!.. Способны вы сообразить, как к вам попала обратно эта расписка с надписью прелестной принчипессы, обчихай ее медведица при первой же встрече?.. Я вам сейчас все концы покажу. Сей джентльмен, как вы помните, забрался в этот священный приют и сделал выемку документа. А я вылез из дивана и схватился с ним... Между нами произошло то, что на вульгарном языке называется дракой. И подробностей всего этого происшествия я не помню; если вы спросите – почему, то это будет неделикатно с вашей стороны, ибо вы сами должны понять, в каком я состоянии был: «человекус экс дивасе»... И вот в этой драке я, очевидно, выхватил расписку у стоящего здесь сеньора и сунул ее в карман! Как вам известно, я к себе в карманы никогда не лазаю, ибо у меня в них никогда ничего нет... И расписка могла бы пролежать в моем кармане неопределенное время, если бы я случайно не вытащил ее, когда мадам принчипесса второпях потребовала у меня кусочек бумаги, когда ей было нужно... выхватил и подсунул, сам не зная того, расписку дука! Вот и все!
– Да не найдись эта расписка, с вас полностью взыскали бы деньги, – сказал Савищев. – Мало того, мне был дан платок, пропитанный наркотиком, чтобы я, явившись к вам, попросил бы вас показать эту расписку, кинул бы вам в лицо платок, одурманил вас, унес и уничтожил бы расписку... Но я погорячился и кинул платок в лицо жене дука дель Асидо, и этого он мне не простит. И вот отчего я должен теперь скрываться от его преследований.
– Но ведь это ужасно! – проговорил Саша Николаич.
– Погодите, то ли еще будет! – проговорил Орест и кивнул графу Савищеву: «Продолжай, дескать!»
– Я сегодня, – снова заговорил тот, – решил во что бы то ни стало увидеть дука, который не давал мне денег, и так как через парадный, официальный вход меня к нему не пускали, я пробрался через сад на балкон, думая найти его и объясниться. И тут, на балконе, я услышал ваш разговор в гостиной с княгиней и после того, как вы ушли, не вытерпел, вышел и заговорил с княгиней сам, а в конце разговора кинул в нее этот платок. Но тут явился дук; мне оставалось только скрыться, и я перепрыгнул через балконные перила, но бежать боялся и спрятался в углублении под балконом, заставленном зеленью. Я думал, что они сейчас же кинутся за мной в погоню, и побегут по саду, но когда меня не найдут, успокоятся, подумав, что я успел убежать, а я, когда стемнеет, выйду и скроюсь... Из-под балкона я слышал разговор дука с женой, которую он привел в чувство! Пока вы говорили с нею, он стоял за портьерой и подслушивал. Она его стала упрекать за то, что он подслушивал, а он, что она говорила с вами. Тогда она сказала, что говорила с вами исключительно для того, чтобы заставить вас уплатить деньги!
– Неправда! – опять воскликнул Саша Николаич, чувствуя, что этот последний удар для него чувствительнее всех предыдущих.
– Клянусь всем, что для меня осталось дорогого, что это правда! – сказал бывший граф Савищев.
«Всю правду» он рассказал не только для того, чтобы заслужить этим убежище для себя у Саши Николаича, но и потому, что знал, что в этой правде были такие подробности, которые не могли не оскорбить чувств Саши Николаича.
Граф Савищев понимал, что ему не поможет никто, кроме Николаева, и потому, выбравшись, когда стемнело, из-под балкона, прямо направился в трактир, где обыкновенно бывал Орест, нашел его там, рассказал ему все, и Орест привел его к Саше Николаичу. И здесь он стал рассказывать, припасая под конец тот камень, которым хотел доконать ненавистного ему Николаева. Он не сомневался, что тому будет до боли обидно, когда он узнает, что княгиня Мария только ради денег разговаривала с ним.
В этой причиненной боли другому мелкая душонка Савищева видела хоть некоторое удовлетворение за свои несчастья. Для одного этого он был готов признаться во всем Саше Николаичу.
Глава XLVIII
Святая сумма
Наденька Заозерская сидела по обыкновению с теткой и они обе вязали напульсники для бедных.
Княгиня Гуджавели в последнее время реже заезжала за Наденькой; и та скучала в своем одиночестве еще больше после того, как судьба побаловала ее в лице княгини и дала ей возможность хоть немного окунуться в жизнь того счастливого общества, которое только и беспокоится о своем удовольствии и сумело выработать как бы целый комплекс этих удовольствий.
И вот снова сидение с больной теткой, снова напульсники, огромное окно и широкая Нева, однообразно катящая свои волны... И так изо дня в день, без конца и просвета!
Наденька сидела, вязала и глядела в окно, и думала о бедной женщине с ребенком, о которой ей сегодня утром рассказала ее горничная, единственная искренняя приятельница ее. С ней только и можно было поговорить по душам, когда Наденька хотела этого.
Сегодня утром она пожаловалась Насте (так звали горничную) на свою судьбу.
– И, полноте, барышня! – возразила та, покачав головой. – Вон посмотрели бы, женщина лежит больная, с ребенком – девочкой, семь лет недавно минуло! Уж, значит, все понимает! Мать-то уж второй месяц не встает. Вот этакой жизни не дай Бог!
– А где же ее муж?
– А Бог его знает, где!.. Много горя на свете, барышня!.. А вы говорите, ваша жизнь не красна!..
– Так ведь сейчас же нужно помочь этой женщине! – тут же решила Наденька.
Но горничная словно застыдилась.
– Я не к тому, чтобы попрошайничать! – поспешила заверить она. – Коли Бог попустил, он и поможет!
– Но все-таки, если ей послать денег?
– Да, денег послать, отчего же... можно! – протянула Настя.
У самой Наденьки денег никогда не бывало. Все, что ей было нужно, оплачивала всегда тетка по счетам. Выезжала Наденька всегда в придворном экипаже, и если держала в руках монету, то только большой екатерининский пятачок, который был у нее для того, чтобы тушить на ночь свечу, а днем жечь на нем курительные маленькие конусы, называвшиеся «монашками». Поэтому она сейчас же обратилась с просьбой к тетке, чтобы та дала ей денег для бедной женщины.
– Что за вздор! – рассердилась фрейлина Пильц фон Пфиль. – Какие там еще бедные женщины!.. Наверное, какая-нибудь потерянная, которая рада бездельничать!.. Мы делаем, что можем, для бедных, отдаем им свой труд и вяжем из шерсти, а денег я никогда не даю! Это мой принцип! Всех деньгами не оделить, да и взять их неоткуда!..
– Позвольте тогда, – предложила Наденька, – я соберу деньги по подписке! Я знаю, так делают...
– Да! Да! – закивала головой графиня. – Так делала мадам Рожноф, и про нее все говорили, что она, под предлогом сбора для бедных, собирает деньги для себя! Это была, конечно, неправда, но все-таки говорили! И что же? Ты хочешь, чтобы и про нас так говорили?
И вдруг фрейлина Пильц фон Пфиль до того ужаснулась возможности этого, что и про них будут говорить то же, что забеспокоилась и почувствовала мигрень. Потребовалась нюхательная соль, нашатырный спирт, одеколон.
И, как бы изнемогая от страданий мигрени, тетка взяла с Наденьки слово, что та ни за что, ни под каким видом, никогда ни копейки не возьмет ни для бедняков, ни для чего другого ни у кого из посторонних.
Наденька была вынуждена обещать все, что требовала тетка, и подкрепить свое обычное обещание честным словом, но ей от этого не стало легче, а, напротив, облик больной умирающей женщины с маленькой девочкой, как живой, стоял перед ее глазами.
Она никогда не видела настоящей нищеты и представляла себе ее по картинам и театральным представлениям, но это не мешало ей сочувствовать беднякам и желать помочь им.
Наденька целый день думала, как ей быть, и, наконец, приняла твердое решение сделать для бедной женщины все, что было в ее силах.
– Можно мне поехать к Анне Петровне? – спросила она тетку, улучив минуту.
Тетка всегда разрешала ей съездить к Анне Петровне, матери Саши Николаича, именно ввиду того, что не прочь была бы выдать Наденьку замуж за Сашу Николаича. Она разрешила.
Наденька приехала на этот раз к Анне Петровне очень взволнованная, раскрасневшаяся, с горящими глазами, что, впрочем, ей очень шло.
Анна Петровна очень обрадовалась девушке, сейчас же предложила ей чай пить и стала спрашивать, что с нею и отчего она сегодня такая встревоженная. Наденька, как умела, рассказала ей о бедной женщине.
Анна Петровна сейчас же вызвалась ей помочь и заявила, что скажет сыну, тот, конечно, тут же сделает все, что сможет.
Но Наденька от этого чуть не ударилась в слезы. Нет, она именно этого и не хотела! Тетка так напугала ее рассказами про мадам Рожноф... И потом она дала ей слово... Нет, она ни за что не хотела, чтобы ей помогали другие, она хотела все сделать сама!
Денег у нее, правда, не было, но у нее зато был медальон, единственная ее ценная вещь (в то время считалось неприличным носить драгоценности). Наденька хотела получить за этот медальон деньги, но ей только жалко было продавать его, а она слышала о том, что вещи как-то отдают под залог, так что получают по ним деньги, а вещи не пропадают. Медальон был полной ее собственностью, и она просила милую, добрую Анну Петровну помочь ей через кого-нибудь получить под медальон деньги. Хотела же она сделать это, не говоря об этом тетке, чтобы не возбуждать лишних и ненужных разговоров.
Анна Петровна прослезилась, тронувшись добродетелью Наденьки, и взяла от нее медальон, как это делают с детьми, когда не хотят обидеть их.
После этого они пили чай и долго говорили, обсуждая жизнь человеческую с философской точки зрения.
Все было великолепно, но, когда Наденька уехала и Анна Петровна осталась с ее медальоном в руках, ей пришлось сильно задуматься, как же ей быть, чтобы исполнить принятое от Наденьки поручение.
Сыну она не хотела говорить, потому что сама Наденька особенно просила об этом, да и чувствовала, что неловко было посвящать его в это дело. Он, наверное, не повез бы закладывать медальон, и вышло бы совсем не то, что нужно.
Послать вещь в заклад с кем-нибудь из слуг Анна Петровна стыдилась.
На Тиссонье рассчитывать было нельзя, так как он плохо говорил по-русски и не нашел бы даже дороги в ломбард.
Оставался один Орест.
Так как выбора не было, Анна Петровна остановилась на этом человеке. Он был вполне подходящим человеком, ему все можно было бы объяснить. А соображение, что Орест может пропить полученные деньги, даже не приходило в голову наивной Анне Петровне, убежденной, что не может найтись на свете человека, который решился бы растратить такую «святую сумму», как мысленно выразилась Анна Петровна.
Она позвала лакея и приказала попросить к себе «месье Ореста», если «они дома».
«Они» были дома и в изрядном подпитии, и лежали дома на диване, задрав ноги на стену.
Глава XLXIX
Выгодный оборот
Орест лежал у себя на диване, главным образом, конечно, потому, что не имел моравидисов, спросить которые не решался у Саши Николаича, ввиду его возвышенного настроения, когда того нельзя было беспокоить предметами материальными и низменными.
Кроме того, Орест был подавлен до некоторой степени событиями. Жизнь начинала развертываться вокруг него, точно сложный роман, полный хитросплетений, и, чем дальше, тем больше запутывались они.
«А ведь выходит так, – размышлял он, – что даже трезвому занятно!»
– Чего? – поднял он голову в ответ на появление в дверях лакея, явившегося звать его к Анне Петровне.
– Вас барыня просят! – угрюмо доложил лакей.
– Барыня?
Но лакей, исполнив то, что было приказано ему, повернулся и ушел, видимо, не желая входить в положение недоумевающего Ореста.
Последнему совсем не хотелось идти к барыне, но делать было нечего. Как тут не пойти, в самом деле?
Орест покосился на себя в зеркало; хохолок на макушке торчал, рожа была скверная с похмелья.
«Хоть бы полотеров нанять, что ли, чтобы мою рожу в порядок привести!» – подумал он, но, не сделав ничего для украшения внешности, как был, пошел к Анне Петровне.
После того как он побывал у княгини Сан-Мартино, Анна Петровна казалась ему уже не такой важной особой, как прежде.
Он вошел к ней, расшаркался и поскорее сел, потому что не помнил наверное, разорваны у него сзади брюки или нет.
Идя к Анне Петровне, он упустил из виду это обстоятельство, но теперь припомнил, и его взяло сомнение. Оттого-то он и терпеть не мог бывать в дамском обществе, что там требовалась такая щепетильность, что дворянину с разорванными брюками надо было краснеть.
– Месье Орест! – начала Анна Петровна. – У меня к вам есть просьба!..
Орест нацелил на нее взгляд так, будто хотел то ли попасть в нее бильярдным шаром, то ли опять попросить денег взаймы.
– Видите ли, в чем дело! – пояснила Анна Петровна. – Наденька Заозерская, то есть... Я хочу сказать, что... у Наденьки Заозерской... словом... она просила меня... привезла мне медальон и... просит... понимаете, миленький... словом, ей нужны деньги для одной бедной женщины...
Орест ничего не понял, но все-таки не смог удержаться, чтобы не сказать:
– Это я понимаю!.. Потому что и мне нужны деньги для одного бедного мужчины...
– Для кого?
– Для одного бедного мужчины, то есть для меня самого, ибо могу вас уверить, глубокоуважаемая Анна Петровна, что я мужчина бедный и нуждаюсь в деньгах!..
– Да, да!.. Вы даже брали у меня один раз... помню! – согласилась Анна Петровна, искренне не понимая намека Ореста. Она с детства воспринимала только такие понятия, которые ей были изложены без всяких околичностей.
– Ну так вот, – сказала она, – я могу вас попросить сделать это?
– Пожалуйста! – согласился Орест, думая, что сейчас последует объяснение, что именно он должен сделать.
Но Анна Петровна достала из ящика на столике у кушетки, на которой она сидела, медальон и протянула его Оресту.
– Вот, возьмите!
– Это мне? – осведомился Орест, недоумевая, зачем ему этот медальон.
– Ну да, чтобы... отнести в ломбард.
– Понимаю! – сообразил, наконец, Орест. – Вы хотите оказать мне субсидию в таком виде?
– Как субсидию в этом виде, миленький?..
– Ну да! Ввиду отсутствия у меня денежных знаков, вы предоставляете мне эту ценную вещь, с тем, чтобы я обратил ее, с помощью ломбарда, в деньги, каковые и употребил бы на свои нужды, в качестве заемного капитала, полученного от вашего благодеяния.
В общем Анне Петровне даже нравилось, как выражался Орест. Ей казалось, что это очень серьезно и дельно, потому что она не привыкла к таким оборотам и мудреным словам, вроде «каковые»... Но самою сутью содержания речей Ореста она осталась недовольна.
– Да нет же! – даже испугалась она. – Вы не должны тратить эти деньги, потому что они, эти деньги, – святая сумма, предназначенная бедной женщине!
«А она тоже пьет?»– хотел спросить Орест, но воздержался, так как был уже утомлен долгим разговором.
– Так-с! – протянул он. – Значит, я должен заложить медальон и принести вам деньги?
– Ну да! Именно, миленький!
Орест подумал и после некоторого молчания важно добавил:
– Для вас, Анна Петровна, я могу это сделать!
– Благодарю вас, голубчик! – с чувством поблагодарила она.
«Оборот сей будет выгодным!» – мысленно решил Орест, взял медальон и, помня о своем сомнении относительно разорванных брюк, пятясь, вышел из комнаты.
А Анна Петровна, воображая, что она не только отлично устроила это дело с медальоном Наденьки, но и вообще умеет устраивать всякие дела, сделала сама перед собой скромный вид, что она вовсе не гордится этим.
