полная версия
Михаил Матушевский
Серпантин к Мертвому морю
«Затмит горизонт перелётная стая…»
Затмит горизонт перелётная стая,
плоды упадут, откатившись упруго…
Так тихо, как будто бы люди всё знают,
но, рты открывая, не слышат друг друга.
Так осень начнётся. А чем обернётся?
Вот море моллюсков раскрытые створки
ссыпает на берег под белое солнце,
и хрустом они одиноки, как в морге.
Так шумно, так людно в обжитом объёме,
от моря до неба, отсюда – до детства.
Не густо… Но нет откровения кроме
любви, назначающей время и место.
Вот – сердце и стрелы, вот – кости и череп,
пробит электричеством воздух предзимий.
Кончается осень. Да кто мне поверит!
Её притяженье других ощутимей.
Пардесы пусты. Только спеющих манго
на согнутых ветках желтеют медали…
И стая, изогнута в клин бумеранга,
над ними летает – оттуда, туда ли…
«Разве китайские кеды…»
Разве китайские кеды,
осенью пахнущий кросс,
зимнее чёрное небо,
белые дырочки звёзд,
мартовский лёд через Волгу,
к лесу на той стороне,
сосен прозрачную смолку —
разве увидишь во сне,
если за окнами спальни
дует шараф, и с утра
острыми ветками пальмы
бьёт по балкону жара?
Пылью окрашен и выжжен
моря застывший настил.
Тесно на кладбище ближнем
от пережитых могил.
Камешки с краю пристрою:
доченька, мама, отец.
Кажется, стала святою
эта земля наконец —
с прахом, с избытком любовей.
Все остальное – враньё!
Как же пружинит под хвоей
мёртвая хватка её,
цепко сверяясь с тем фото,
где уже всё решено
датой на обороте,
пухом, влетевшим в окно.
«Скулит затёртая пластинка…»
Скулит затёртая пластинка,
игла срывается, скользя,
и жить бы можно по старинке,
но выжить памятью – нельзя.
Еще сквозь лета паутину
сквозит прощальное тепло,
снуёт челнок «вернусь-покину»,
вздымая ветви наголо.
В порту слежавшиеся сети
забыли трепетный улов,
и тянет жизнь последней трети,
как операционный шов.
Что было чудом, что казалось —
судьбы не изменить на пядь —
но вот непрожитую малость
и не объять, и не обнять.
Хрип в оборотах снимет картридж,
зависнув, как морской конёк.
Ты смотришь так, как будто знаешь,
где остановится челнок.
«Я хотел бы вернуть эти дни, пусть затея пустая…»
Я хотел бы вернуть эти дни, пусть затея пустая —
перейти через площадь, где сквер облетел напросвет,
слышен хрупкий ледок или близкий звоночек трамвая,
ветер черные ветви, как клетку грудную вздымая,
добавляет в финал поцелуя упавший берет.
Холодеющей осени с яблочным хрустом дыханье
я хотел бы вернуть, а перчатки забыть на скамье.
Дольше встречи самой обнимающий миг расставанья,
крупной вязки – тогда было модно вязанье —
узелки и тепло помнят пальцы. Как буквы в письме
мы с тобою близки. До глобальных дожив потеплений,
хорошо вспоминать, если нет для забвенья причин,
если тяжесть мгновенных годов и тягучих мгновений
я, подбросив, верну, как заправский циркач на арене,
улыбнусь, уронивши одно, или даже один.
Не вернуть, не вернуться. Но это и к лучшему даже —
не увидеть былого, приникнув к дверному глазку…
Только к вечной гравюре из белого снега и сажи,
где нельзя ничего изменить без спасительной фальши,
припадаю опять, как беспечный младенец к соску.
Хватило бы даров…
«Лес начнётся, вглубь затянет, источая дух грибной…»
Лес начнётся, вглубь затянет, источая дух грибной,
там туман ползёт, вставая, как заспавшийся герой.
Дальше едешь – тише будешь, обещает вечный гид.
Там ли мории цветенье? Семисвечник ли горит?
Вот и Ясная Поляна, косы свищут по дуге.
Граф исполнил «пистолетик» на одной, присев, ноге…
Паровозным кроет дымом все строения. Свисток,
шляпка дамы, честь мундира, вот тебе и весь вещдок.
Знал я раньше, что «нах остен» – направленье на восток,
от войны у нас до мира, километров, этак, сто.
Ну, а ближний – это Ближний, даже надпись не нужна.
Здесь опасна при обстреле та и эта сторона.
Всё смешалось в нашем доме от фамилий до имён.
Кто и где, в каком законе? Кто обрезан, кто крещён?
Кто свободен без предела, как последний атеист,
чья душа уже взлетела, услыхав осенний свист?
Кто зимою, торжествуя, запалит ханукию
и Снегурочку расспросит: «Кто родитель, мать твою?!»
Как же трудно оторваться (невозможно!) от корней.
Нужно, нужно отмываться, как учил нас дед Корней!
Всё выходит от любови? Той, где мягкий знак в конце,
две вершины, где вначале острый угол в «а-бэ цэ»?
То прозрачна, то сурова, вечно рвётся эта ткань.
Дождик, дождик, я уеду! Где там эта Арестань?
«Одиночество не требует числа…»
Одиночество не требует числа,
искренность свободна от рецензий.
На стволах застывшая смола,
ноготь на стекле рисует вензель.
Это – сон о средней полосе,
холодах, любви, лимонной водке…
Живы все и молоды мы все,
дачный домик и четыре сотки.
Может, шесть. Поступок, даже жест
изменяют местоположенье,
положенье новых наших мест
издали ласкает слух и зренье.
Alma mater, на иврите – матер альм.
В общем, жизнь идёт обычным ходом
средь морей и финиковых пальм,
в землю молоком струясь и мёдом.
С музыкой, игривой, как витраж,
красное идёт, конечно, лучше.
Вот и всё, уже не так палящ
вечер, хоть часы его тягучи.
На балконах – фикусы, герань,
душно (просто так, без многоточий).
Слышно, как сжимается гортань,
и жасмин сильнее пахнет к ночи.
Июльский полдень
Солнце просыпало этот песок золотой и горячий.
Если с разбега прижаться к нему и зажмурить глаза —
слышно, как лёгкой волной плоскодонку качает
и задевает о вереск крылом стрекоза.
Близко лежишь ты. Твоё ощущаю дыханье
кожей горячей, а после губами ловлю.
Только ли лучшее коротко так и случайно?
Я по бумажным стаканам вино разолью.
Ты засмеёшься, песчинки с ладони сдувая,
что-то прошепчешь, не слышу, но знаю о чём.
Знаешь и ты, но ещё до опасного края
мы безмятежны, как всё безмятежно кругом.
Острова край далеко в очертаньях размытых,
полдень над нами, над хлебом и красным вином.
Короток вдох, хорошо бы хватило на выдох
светлых минут на прощание и на потом.
Где этот остров? И башни, и трубы, и шпили,
и пивзавод, что виднелся с горячих песков.
Так же, как дом, где однажды и вечно любили
от переправы буквально за пару шагов.
«Однажды в ноябре, давно…»
Однажды в ноябре, давно
проснусь, стряхнув ночную негу
и, ёжась, выгляну в окно
и удивлюсь привычно снегу.
Окончен круг. И значит мы
с тобою на год постарели,
и вновь, в преддверии зимы,
запахли пылью батареи.
Внизу прохожие спешат,
бесшумно давят снег хрустящий.
Сложилось многое не так,
и мы от этих мест всё дальше.
Но вьюжных зим и пыльных лет
ограды тянутся витые,
их тень длинна и долог след
от обретённого впервые.
Всё перевёрнуто во сне,
как в ноябре бесснежном. Боже,
всё перевёрнуто во мне!
Проснусь – да и не спал, похоже.
«Мгновенна вспышка ужаса в мозгу…»
Л.
Мгновенна вспышка ужаса в мозгу,
таким бессильем согнуты колени,
что и заплакать толком не могу,
теряя звук родных местоимений.
Осталось лишь поверить, что душа
с твоим теплом ушедшая, с дыханьем,
кружащая, как пух из камыша,
не одинока в холоде бескрайнем.
Там безысходность обрела предел,
а здесь, в конце обратной перспективы,
в начале бесконечной буквы “Л”
качели во дворе и куст крапивы.
Коровка божья в разноцветьи дня
летит на небо, чуть коснувшись кожи,
здесь голос твой, окликнувший меня:
«Возьми детей, а я заеду позже…»
«Минул год. Я всё так же не знаю ответа…»
Л.
Минул год. Я всё так же не знаю ответа,
как не знаю вопроса! Уходом очерченный край —
это рамка твоих фотографий и прежнего света,
сорок раз неотсчитанный и оборвавшийся май.
Безысходности волны. Не вычерпать этого моря.
Ни молитвой, ни ложью на миг ничего не вернуть.
Обнаружить просвет в разделяющем насмерть заборе
и во сне невозможно – и здесь, и ещё где-нибудь.
Минул год. Мало что изменяется внешне.
Твой мобильный ещё набираю и сразу – отбой…
Если б раньше я верил в спасение жизнью безгрешной,
то теперь перестал бы. Обычай прощанья простой:
рав, качаясь, читает молитву надрывно, протяжно,
самолётик учебный, приблизившись, чертит круги,
улетая туда, где виднеется пятиэтажка…
Под ногами цветы и земля, где не видно ни зги.
Не с тобой, а с привычным бытьём обрываются связи,
и по хрупким следам улетевшей листвы сентября
мчится прежняя жизнь, догоняя ушедших. Но разве
всё ещё раз вернётся, возвращаясь на круги своя?