Михаил Макаров
Реверс
Зато в Остроге схватились за голову. Неконфликтному Аркадьичу сложно оказалось противостоять носорожьему натиску заскорузлого аппаратчика. Тем паче, что по возрасту тот был старше межрайпрокурора на целых пять лет и имел равный с ним чин советника юстиции[34]. С приходом Хоробрых Кораблёв переместился на прокурорское следствие, освободив участок надзора за органом внутренних дел. Через неделю знакомства с новым зампрокурора его предшественники казались милиционерам воспитателями из детского сада. Хоробрых ни с кем из УВД, кроме руководства, не здоровался. Обращался на «вы», но обезличенно и с ледяной интонацией. Костистое лицо его походило на застывшую алебастровую маску. В каждом он видел классового врага. В первый месяц его кипучей деятельности возникла реальная угроза коллапса. Он возвращал все дела, поступавшие к нему для утверждения обвинительного заключения, выдвигая невыполнимые требования. Начальницы следствия и дознания (первая клокоча от ярости, вторая обливаясь слезами) кинулись за правдой к Аркадьичу. Тот нашёл их доводы обоснованными, вызвал к себе подчинённого и разъяснил ему: «Наша милиция не самая плохая, конвейер уголовного преследования должен функционировать беспрестанно». За полчаса аудиенции Хоробрых, как каменный идол на кургане, не проронил ни слова. На следующий день по спецсвязи позвонил первый зампрокурора области Насущнов, сообщивший, что по факсу поступил рапорт от известного лица. Ассортимент обвинений был стандартным – попустительство нарушениям закона, сращивание с милицией.
– Вы там поаккуратней с ним, мужики, поаккуратней, – сочувственно вздыхал на другом конце провода Насущнов. – Главное, повода не давайте.
– Мы на работе не употребляем, Николай Николаич, – поспешил заявить Буров.
– А чего ты, Сергей Аркадьич, сразу оправдываться… оправдываться? Может, я не то имел в виду?
С тех пор боевые действия на открывшемся внутреннем фронте не затихали ни на день. Конечно, служба на «земле» немного обтесала правдоискателя. Скоро выяснилось, что виртуоз штабной культуры плавает в вопросах квалификации преступлений. За многие лета его аппаратной работы следственная практика ушагала далеко вперёд. В первый квартал замства Андрея Леонидовича из суда для устранения недостатков прилетела стайка дел, обвинительные по которым утверждались им. Последовавший разбор полётов установил – причиною брака стало исполнение следователями письменных указаний надзирающего прокурора. Приказ о наложении нового выговора, на сей раз строгого, не заставил себя ждать. Ознакомившись с документом о взыскании, Хоробрых пригорюнился. Следующим шагом грозило стать неполное служебное соответствие, после которого впавшему в немилость сотруднику обычно предлагают уволиться по-собственному. Аркадьич с Кораблёвым потёрли руки – обломался конь педальный. Но Андрей Леонидович отличался фантастической упёртостью. Поумерив спесь, он обложился руководящими разъяснениями пленумов Верховного суда, пухлыми комментариями к УК[35] и УПК[36], и в считанные недели овладел методикой основных операций. После этого уровень его опасности возрос. Заматерев, Хоробрых снова стал щерить клыки по каждому поводу. В милиции не смолкал плач Ярославны.
Органчиком его нарек книгочей Саша Веткин, ветеран прокуратуры, всё чаще заводивший блюз о скором уходе на пенсию.
С учётом объявленной кампании для Органчика открывалась заманчивая возможность поквитаться с ненавистными ему ментами, выслужиться перед новым прокурором области и вырваться из опостылевшей ссылки. По сути, ему вручалась лицензия на отстрел. Отодвинуть в сторону зама, в обязанности которого входил надзор за законностью при учёте и регистрации преступлений, было невозможно.
– Ты ему, Аркадьич, сразу внуши, чтобы сам он не вздумал дела возбуждать, – капал на мозги прокурору Кораблёв. – Навозбуждает всякой хрени, а мне потом расхлёбывай.
– Знамо дело! – весомо согласился Буров. – Все решения только с моего ведома. Не в службу, а в дружбу, выгляни в приёмную, скажи Эле, чтобы позвала его.
Судя по нахмурившемуся лбу прокурора, он формулировал пункты инструктажа для своенравного подчинённого.
4
20 мая 2004 года. Четверг.
11.30–13.00
Муратов под расписку сдал Миху дознавателю Семёркиной и отчалил.
Дознавательница указала подозреваемому на стул, а сама озадачилась поисками дела. Пока она энергично рылась во встроенном шкафу, Маштаков по часовой стрелке обвёл взглядом кабинет. Тот по-прежнему хранил ауру зала ожидания на ж/д вокзале. Троица допотопных столов, скреплённых грубыми стальными уголками, кособокие стулья-инвалиды с протёртыми сиденьями. Потолок с осыпающейся побелкой и купоросной плешиной от протечки «стояка» центрального отопления. Рассохшиеся рамы, треснутое по диагонали стекло, заклеенное сморщенной полоской скотча. Обитание в помещении женщин декорировало процесс его распада. Никотиновый настой в воздухе присутствовал, но не в концентрированной форме. Цветы на подоконниках маскировали щели, глянцевые календари и плакаты по стенам оживляли казённость интерьера. На карандашном эскизе, прикреплённом магнитом к облезлому сейфу, цапля, растяпив клюв, глотала лягушку, которая передними лапками душила свою пожирательницу за длинную шею. «Никогда не сдавайся!» – призывала надпись под картинкой. На всех столах, впрочем, громоздились мониторы компьютеров, из чего Миха сделал вывод, что за годы его отсутствия технической вооруженности отделения дознания внимание уделялось.
Олеся Семёркина перелопатила пыльные груды старых дел на верхних полках, искомого не обнаружила и присела перед нижним отсеком. Маштаков обратил взор на обтянутый форменной юбкой бэксайд женщины, представший в выгодном ракурсе. Время прибавило фигуре Семёркиной плавности, а Миха ценил это качество в представительницах прекрасного пола.
Почувствовав пальпирующий взгляд, Олеся обернулась и одновременно звонко чихнула.
– Будьте здоровы, – вежливо пожелал ей Маштаков, отмечая противоестественность обращения на «вы» к женщине, с которой прежде был близок.
На щеках старшего лейтенанта милиции рдел пятнистый румянец, она забавно сморщила нос, пытаясь больше не чихать.
– Дельце моё запропало? – поинтересовался Миха, чтобы не молчать.
– Да, эти росомахи весь архив перевернули, пока я в «декрет» ходила, – Семёркина смотрела мимо привалившегося к стене подследственного.
Обручальное кольцо на безымянном пальце в совокупности со сказанным выдали достаточный объём информации: «вышла замуж, родила, всё, как у людей».
Их связь вспыхнула в июне двухтысячного. Олесей тогда двигало девчоночье любопытство к непохожему на других оперу с прокурорским прошлым, представленному к награде за задержание вооружённых бандитов, одного из которых он застрелил. Маштаков в свою очередь надеялся затеять новую жизнь при посредстве этой куколки. Закончилось всё предсказуемо – Мишка косолапый едва не сломал девушке судьбу. Свои поступки вспоминать ему было стыдно, а вот Олесины особые приметы в виде трогательно острых грудок, жёстких косточек таза и длинных голенастых ножек – приятно.
Наконец уголовное дело по подозрению гр-на Маштакова М.Н., 1965 г.р. в совершении преступления, предусмотренного ч.1 ст.157 УК РФ[37], отыскалось в коробке с чистыми бланками. Семёркина заняла место за столом, пролистала бумаги, прикидывая последовательность своих действий.
Миха сообщил: «Готов всё подписать, виновным себя признаю полностью, от защитника отказываюсь».
– Всё сегодня не получится, – Олеся состроила гримаску сожаления. – Мне надо в прокуратуре дознание возобновить и обвинительный акт[38] составить. Придется ещё раз прийти.
– Как скажете, – кротко согласился Маштаков.
Включив компьютер, Семёркина утвердила наманикюренные пальцы на клавиатуре, демонстрируя готовность слушать и записывать. Миха, откашлявшись, пояснил, что о начатом уголовном преследовании не ведал, потому злонамеренно от органов правопорядка не скрывался. Своё трёхлетнее отсутствие объяснил ведением бродяжнического образа жизни. Повторять версию про амнезию не стал, рассудив, что прокурор при таком раскладе заставит дознавателя проводить по делу психиатрическую экспертизу. А это геморрой.
Олеся в расспросы не углублялась. Распечатав объяснение, занялась перекройкой файла в протокол допроса подозреваемого, который пока в целях соблюдения норм УПК не датировался.
Выводя внизу листа сакраментальное «с моих слов записано верно и мною прочитано», Маштаков узрел, что в «шапке» документа дознаватель именуется Калёновой О.Г. Миха вопросительно вскинул выгоревшие на солнце брови. Экс-Семёркина раскраснелась ещё жарче, открыла аккуратный ротик, надо полагать, чтобы дать необходимое пояснение…
Помешала вторгшаяся в кабинет особа, стремительным колобком прокатившаяся за дальний стол. Рывком придвинув телефонный аппарат, особа с треском принялась накручивать диск. По хозяйским замашкам судя, это была коллега из новых.
Олеся сразу передумала уточнять, тот ли это Калёнов, о котором подумал Маштаков, но так как рот её уже был открыт, произнесла:
– В качестве меры пресечения вам избирается подписка о невыезде и надлежащем поведении. Явитесь в следующую среду, сейчас я выпишу повестку. Сможете принести характеристику с места жительства? Да, за подписью участкового пойдёт. Только не подводите, а то я на «дипломе», не хочется лишний раз тудым-сюдым мотаться.
Миха поинтересовался суммой задолженности. Услышав «сто две тысячи пятьсот рублей», еле удержался, чтобы не выразиться по-татарски. Вникать в правильность расчёта постеснялся, урезонив себя доводом, что пристав-исполнитель не с потолка взяла цифры. Севшим голосом спросил, имеются ли в деле сведения о месте жительства бывшей супруги.
От сестры он знал, что Татьяна через суд добилась признания его безвестно отсутствующим, продала двухкомнатную «хрущёвку» и переехала в Иваново к родне. В стародавние времена перспективный зампрокурора Маштаков, обоснованно рассчитывая получить жильё в другом регионе, куда его пошлют на повышение, отказался от участия в приватизации. Поэтому заморочек с продажей квартиры в его отсутствие не случилось.
Олеся полистала дело и обнаружила конверт, приколотый степлером к задней «корке». В нём было датированное декабрём прошлого года заявление потерпевшей, в котором она справлялась о мерах по розыску алиментщика. Адрес на конверте был указан ивановский: улица Куконковых, дом, квартира… Миха не помнил, где располагается такая улица. Отметил мимоходом, что Татьяна обосновалась не у матери, та жила на Мархлевского в частном секторе.
Подчеркнуто официальная Семёркина-Калёнова выудила из стеклянной коробочки квадратик бумаги, на который переписала адрес. Удивительно, но при изобилии писанины ей удалось сохранить красивый почерк хорошистки. Маштаков сунул записку и повестку в нагрудный карман рубашки, к сигаретам.
На его «до свидания» дознаватель скупо кивнула, вступив в диалог с коллегой-колобком, искавшей телефонный справочник.
Михе не терпелось вырваться на открытое пространство. Отделение дознания располагалось на втором этаже возле лестницы, поэтому процесс эксфильтрации много времени не занял. Пересекая фойе перед «дежуркой», Маштаков отметил – в прошлой жизни, проходя мимо мемориальной доски в честь погибших при исполнении, он думал всякий раз, что на месте последней фамилии могла значиться его. И меж лопаток тогда пробегал кусачий холодок. А сейчас реакции не последовало. Видно, шкура задубела.
На КПП до него докопался незнакомый молодой милиционер, но тут из тормознувшей у ворот бежевой «шахи»[39] вывалился Андрейка Рязанцев.
– Никола-аич, ты?! – у бывшего напарника челюсть отвалилась от изумления.
Постовой сразу потерял служебный интерес к стриженому «под ноль» гражданину. Андрейка, как в слесарных тисках, стиснул Маштакова.
– Жив-вой! Когда вернулся?!
Периферическим зрением Миха зацепил, что из-за тонированных стекол оперативной «ВАЗ-2106» его сверлит пара цепких глаз.
– Расскажу, всё расскажу, только не сейчас. Тороплюсь, брат, извини, – Маштаков стал вывинчиваться из объятий.
– Где обитаешь?
– Пока у сестры.
– Ага, адрес помню. На Орджоникидзе. Вечерком заскочу?
– Давай не сегодня. Сегодня – родня, то-сё. Я сам нарисуюсь завтра-послезавтра. Телефон старый?
– Я в убойный перевёлся, – заскучавшая интонация выдала, что от нового места службы Рязанцев не в восторге.
Он заматерел, в плечах стал неохватен, а выражение глаз сберёг мальчишеское.
– Пообещай, что не пропадёшь, Николаич, – проникновенно сказал Андрейка.
– Обещаю, – улыбнулся Миха и двинул по Ворошилова направо в сторону улицы Абельмана.
Никакая родня по поводу его возвращения нигде не собиралась. От общения с Андрейкой и Титом, которого Рязанцев, к гадалке не ходи, притащит, он отоврался из-за неготовности к ответам на вопросы. А они посыплются, как из прорехи: «Где был, что делал, да почему не давал о себе знать».
Маштаков ссутулился, придавленный своими враками, подкурил «Приму».
«Завтра-послезавтра нарисуюсь… У-у-у, трепло! С понтом, чего-то изменится за день-два…»
Скверно обстояли дела с родными людьми. Прошлой зимой в возрасте шестидесяти двух лет от острого инфаркта миокарда умерла мама. Безвестное исчезновение первенца не добавило ей здоровья. Отец вдовствовал, жил отшельником в трёхкомнатной квартире. Вчера сестра Светка известила его о явлении блудного сына. И родитель изрёк в ответ: «У меня сына нет, и никогда не было». С отцом у Михи и раньше были непростые отношения, теперь же, когда на него возложена вина за преждевременную кончину матери, путей к примирению не предвиделось.
Что по сравнению с этой драмой объяснения с бывшими коллегами?
«Скажу им, как Львовичу, – «память отшибло». Покрутят, поколют, не поверят и плюнут. А вот с батей чего делать, ума не приложу…»
Маштаков шоркал городским бульваром, прозванным за протяжённость дистанции «стометровкой». Клейко зеленевшие насаждения ещё не давали тени. Две женщины в спецовках, «гусиным» шагом двигаясь вокруг клумбы, высаживали рассаду красной петуньи. Похмельного вида рабочий в замызганном комбезе макал квач в ведро с растопленным гудроном и щедро мазюкал им поверх ржавчины чугунную решетку, ограждавшую бульвар от проезжей части. За бронзовым памятником воину-победителю Миха прибавил шагу. Ближе к вокзалу архитектурный ансамбль улицы Абельмана составляли двухэтажные строения дореволюционной постройки (кирпичный низ, деревянный верх). В одном из таких домов по фасаду висела жестяная, в известковых разводах вывеска, на которой посвящённый прохожий мог угадать надпись: «Антикварная лавка». Потянув на себя тяжёлую дверь, Маштаков шагнул внутрь, сопровождаемый блямканьем колокольчика.
В лавке царил неистребимый запах лежалых вещей, но посетителю показалось, будто он свежего воздуха полной грудью глотнул. А ещё почудилось, что все сегодняшние события: милиция, алименты, подписка о невыезде, автоматчик у ворот – затянувшееся сновидение, а в реальность он возвращается теперь.
…По левую руку высилось бюро из массива дуба с выдвижными ящиками. Лак на нём давно облупился и пузырился шпон, однако своей величавости предмет офисной мебели конца девятнадцатого века не утратил. Как и втиснутый в простенок у окна тёмного дерева резной буфет, рябой от трещин и сколов. На перегородившей помещение стойке по убывающей были расставлены: пузатый угольный самовар с оттопыренными ручками, канделябр в стиле ампир и керосиновая лампа с закопченным стеклом. Латунный маятник кривовато висевших на стене часов с боем был недвижен, и Михе захотелось его толкнуть, чтобы возобновить ход времени. С порога он не мог разглядеть затейливой надписи на эмалевом циферблате, но знал доподлинно, что марка часов – «Густав Беккер» и изготовлены они в Германии…
Наваждение нарушил долговязый человек, появившийся из подсобки.
– Свят-свят-свят, – деланно запричитал он. – То не стая воронов слеталася!
– День добрый, Семён, – Маштаков пропустил мимо ушей каркающее сравнение. – Бизнес процветает?
– Какой у меня бизнес, Михаил Николаевич? Слёзы, – вытянув жилистую шею, хозяин лавки разглядывал сквозь тусклое оконце, нет ли за порогом сопровождения нежданного гостя.
Сеня Чердаков слыл оригиналом. Имел в активе смекалистую голову, подвешенную «метлу», фактурный экстерьер. Учился в трёх ВУЗах (мехмат, физвос, биофак), полного курса не осилил ни в одном. В своё время судимости приобрел сообразно интересам: первую за незаконные валютные операции, вторую – за «травку». Миха познакомился с Сеней до того, как тот попал в поле зрения правоохранителей. Старшую дочь Маштаков водил в один детсад с отпрыском Чердакова. В один садик, в одну группу и даже ящички для одежды соседствовали: у Даши – с яблоком на двери, у Сениного Орфея – с морковкой. По роду своей деятельности Чердаков обязан был перманентно общаться с представителями криминального мира, сбывавшими в его лавку предметы старины, и, соответственно, с ментами. Насколько Михе было известно, Сеню в корки закатать[40] не сподобились, но от разовой помощи уголовному розыску он не увиливал.
Чердаков, сверстник Маштакова, словно сошёл с фотки начала восьмидесятых. Расчёсанные на прямой пробор соломенные волосы достигали воротника, не знавшая сносу затёртая джинсовая пара стала второй кожей, кроссовки с тройными синими полосками титуловались, естественно, «Adidas», за щекой перекатывалась неизменная жвачка.
– Хорошо выглядишь, – зачем-то сообщил Миха продавцу древностей.
– Чего не скажешь о вас, монсеньор, – у Сени на языке было тоже, что и на уме.
Маштаков достал из кармана куртки несколько сложенных вдвое банкнот, положил на стойку.
– Бонистика отнюдь не мой профиль, – забормотал Чердаков, склоняясь над прилавком и разворачивая дензнаки веером. – Ну-с, и что мы здесь лицезреем? Царские ассигнации… «Четвертной билет»[41], «катенька»[42] и даже «Пётр»[43]. Угу. Знаки многократно использованные, однако неповреждённые. Стало быть, сохранность их отнесём к «очень хорошей». Но все выпуска после 1898 года, посему для серьёзного коллекционера профита не представляют. А это у нас…
Банкноту желтоватого цвета Сеня повертел, добиваясь, чтобы свет на неё падал под разными углами.
– Билет государственного казначейства главного командования вооруженных сил на юге России достоинством пятьдесят рублей, 1919 года выпуска. Деникинские деньги. Сохранность «чрезвычайно прекрасная». Очень привлекательный знак, с лёгким износом лишь. Вам, Михаил Николаевич, угодно-с, чтобы я произвёл оценочку?
– Такточно, – кивнул Маштаков. – И купил.
– Извольте, царские ассигнации сто рублей за бумажку, белую денежку – в пятистах. Поверьте, цену предлагаю настоящую.
– Годится.
Чердаков проворно растасовал банкноты по пластиковым файлам, убрал в ящик, отсчитал клиенту восемьсот целковых и, словно крыльями, встряхнул волосами.
– Вспрыснем сделочку?
Предложение поступило заманчивое, но отказаться от него у Михи силы воли хватило.
– Я, это самое, на просушке.
– А-а-а, – с понимающей скорбью Сеня закачал головою. – Тогда не смею задерживать. Заходите, всегда будем рады.
– Повод будет, загляну, – пообещал Маштаков, думая попутно, что упакованный в провощённую бумагу «повод» надлежит срочно припрятать.
Место нычки подсказала фамилия антиквара.
Миха двинул на главпочтамт, располагавшийся в шаговой доступности, откуда отправил пятьсот рублей на ивановский адрес Татьяны. На бланке перевода написал: «Я нашёлся. Начинаю возвращать долги». Сделать приписку «Передай привет Даше и Маришке» не решился, подумав, что это будет выглядеть мимоходом. К девчонкам надо ехать лично. Чем скорей, тем лучше. И не с пустым карманом.
Затем Маштаков сфотографировался на паспорт. Час, необходимый для изготовления снимков, он решил скоротать на лоне природы. Купив в магазине бутылку молока и пакет овсяного печенья, спустился к пойме.
В старших классах на сдвоенных уроках физкультуры сюда ходили кататься на лыжах. Лыжня начиналась от окраинной Клязьменской улицы, но все уважающие себя пацаны вставали на лыжи у краеведческого музея и летели вниз с обледеневшей горы. Такого ликующего задора, морозного ветра, обжигающего щёки, и ослепительного солнца во взрослой жизни не бывает.
Кратчайшим путём выходя к реке, Миха узрел, что любимое им место – на обрыве у излучины – занято. Возле болотного цвета иномарки с распахнутыми настежь дверями и багажником кучковались трое молодых мужчин. Донёсся разухабистый бухающий шансон. Бутылки и закуски капот не украшали. Отсюда следовал логичный вывод, что ребята навестили «бугорки» пролётом. Но ждать, когда они отчалят, было бы некорректным.
Маштаков взял правее, пробрался по скользкой чавкающей тропке меж ям, заполненных талой водой. На повороте оглянулся – мужчины провожали его долгими взглядами. Их недружелюбное внимание заставило пройти дальше к мосту. Весьма кстати подвернулось поваленное дерево, на которое можно было усесться без риска застудить мочеполовые органы.
Глядя на быструю воду, моргавшую солнечной рябью, на журчавшие под глинистым обрывом юркие водоворотики, Миха пил из горлышка молоко и закусывал печеньем. Или, наоборот, жевал печенье и запивал молоком. От перемены мест слагаемых вкус не менялся и был родом из детства.
Маштаков думал с ленцой, как классно бездельничать и блаженно щуриться на мирном майском солнышке. Стриженую голову припекало, и он включил в план завтра же прикупить на рынке бейсболку. Попутно головной убор спрячет от любопытных глаз шрам на темени.
Завершив трапезу, Миха вытрусил на ладонь из опустевшего пакета крошки, отправил в рот. Пакет свернул в хрустящую трубочку, запихал в бутылку и закрутил крышку. Бытовые отходы он потащит обратно до первой урны. На природе не бросит. За время скитаний привычка не атрофировалась. Таким же макаром он поступал на улице с окурками. На подколы приятелей, мол, всё равно кругом срач, и один бычок погоды не сделает, Маштаков неизменно отвечал, что пусть срач существует без его индивидуального вклада.
Отвернулся от ветра прикурить. Поднеся кончик сигареты к незажжённой зажигалке, исподлобья разглядывал людей около иномарки. По прямой их разделяло метров сто. Троица закругляла рандеву.
Кряж в распахнутой поясной кожанке решил отлить на дорожку. Поддерживая обеими руками достоинство, запрокинув лысую башку в свежевыстиранное небо, поливал с обрыва, норовя достать до воды.
«Какой маленький город, – огорчился Миха. – Плюнешь и обязательно попадёшь в знакомого. Славка Пандус! Откинулся, бродяга».
Чиркнул кремешком, прижёг «Приму», рьяно всосал крепкий дым. Удостоверился, что народная тропа, выводящая через кусты к медвытрезвителю, не заросла. Мало ли, ребятам взбредёт на ум поинтересоваться, где такое вкусное молоко продаётся. А он – дурак, что ли, рыбные места выдавать?
