Михаил Любимов
Декамерон шпионов. Записки сладострастника

Мы выпили и закусили сырками.

– Сейчас неплохо бы ирисок или хотя бы крабовых консервов «Chatka»… – вздохнул ЮВ, видимо, уже забывший о любимых сушках.

Я промолчал, не переться же за ирисками в Барвиху? Да и где их там найдешь среди торговых дворцов?

– Подведем итоги, – начал Учитель, – в общем и целом, наша «Голгофа» движется в правильном направлении. Мы умело и без особых потерь довели народ до ручки, и не вина марксистов-ленинцев в том, что он такой великий, такой непредсказуемый и такой выносливый. Где еще в мире так голодали, как в ленинградскую блокаду? Где еще в мире так бесстрашно бились с фашистами, под которых легла вся Европа? Да, народ у нас супертерпелив, французы в подобной критической ситуации уже раза три попытались бы вернуть к власти беспощадного Робеспьера, а немцы уже сделали бы президентом самого Маркса, а премьером – Розу Люксембург.

Наша удача – это раскрутка буржуазных свобод, тут на панель вылезли шлюхи, пошли в ход наркотики, телевидение превратилось в пошлый цирк, где достойных людей превращали в дерьмо, а последнее – в гордость нации. Копание в чужих трусах стало обыденностью, мораль превратилась в разменную монету. Все это усугубили дурацкая многопартийная система, коррумпированная Дума, превращение золотого тельца в фетиш и единственную цель в жизни. В общем, об этом много писали классики, особенно Ильич.

Но вы, дорогой Мисаил, не уберегли наивного и неопытного Бориску от увлечения Западом, и дело зашло слишком глубоко. Конечно, и Михаил вещал о так называемых общечеловеческих ценностях, где же это сраное единое человечество? Помните анекдот о еврее, который сделал себе обрезание и вернулся домой к Саре весьма обозленный? «В чем дело, Хаим? Недоволен обрезанием?» – «Ах, Сара, не говори… Обещали обрезать, но чтобы так обкорнать?!»

Понимаете, Мисаил, многие призывают нас быстрее войти в Европу, а мне кажется, что уже давно Европа вошла в нас. И вообще непонятно, кто в кого вошел, это как, извините, в совокуплении мужчины и женщины (он закашлялся от смущения)… тоже ведь непонятно, кто в кого вошел. Россия забита иностранными товарами, русский язык превратился в полуграмотную смесь английского, кавказского, площадного и, конечно же, точек, значков @ и т. п. из Интернета, я чувствую себя звездным пришельцем на наших улицах и пугаюсь, когда мне мяукают «Вау!». По дорогам колесят иностранные машины, на Арбате почему-то празднуют День святого Патрика, на месте русских заведений – английские пабы или некие кофе-хаусы, вместо игры в городки или салочки – боулинги и гольф-площадки.

Но главное в том, что наши элиты так сплелись с Западом, что атомной бомбой не разорвать. Каждый по возможности подкупил квартирку, виллу, а то и замок на Лазурном берегу или на Сардинии, положил валюту в иностранные банки, для страховки взял иностранное гражданство или, на худой конец, вид на жительство, на что это похоже, Мисаил? (Тут Председатель для успокоения сделал большой глоток лучшего в мире советского шампанского.)

– Даже в космополитическом Париже стараются избегать чужих языков! – вставил я.

– Ну, а детишки элиты разве собираются трудиться в России? Они почти все сматываются в Гарварды и Оксфорды на денежки своих пап. А наша несистемная оппозиция? Она целиком копирует нас, большевиков, правда, перенеся свои центры управления не в Женеву и на Капри, а в Вашингтон и Лондон. Если Ильич стыдился даже упоминания о германских деньгах, то оппозиция открыто вещает с Капитолийского холма, контролирует нашу науку с помощью агента ЦРУ Сороса, а внутри страны образовала своего рода «легальные центры» вроде «Эха Москвы» или «Дождя».

– Может быть, стоит использовать опыт наркома Ежова? – осторожно спросил я.

– Это уже не поможет! Просто удивительно, как мы ухитрились уехать совсем в другую сторону, в корне исказив задачи плана «Голгофа»! Нет, Мисаил, тут нам поможет только Запад, а для этого мы должны изрядно ему нагадить… Запад должен вознегодовать и поддать нам жару, тогда народ живо осознает, что выход только в повороте к сияющим высотам коммунизма. Только не надо таких дешевых штучек, как гитлеровский поджог рейхстага или убийство Левушки Троцкого и иже с ним.

Помнится, в детстве среди дворовых хулиганов самым успешным был один парень, который делал страшную морду и орал: «Я психованный!», положите этот принцип в основу своих акций. Действуйте, батенька! Но сначала надо отметить нашу победу, значительное продвижение плана «Голгофа» и воцарение крепкого чекиста! Поэтому прошу вас хорошенько отдохнуть, порадоваться жизни, продумать заодно дальнейшие действия. Отдыхайте, друг мой, отдыхайте! А теперь, извините, у меня время стула. – Юрий Владимирович тяжело вздохнул и вылетел из ложи бенуара.

Мой уставший мозг подсказывал, что следует на время отвлечься от повседневных баталий, прийти в себя и продумать дальнейшие шаги. И тогда я вспомнил о твоем «Декамероне», друг Джованни. А что если исчезнуть на время, подобно твоим юношам и их спутницам, бежавшим из объятой чумой Флоренции? Но под каким прикрытием? В какой компании?

Признаюсь, что я обожаю своих шпионов и гетер, или, по-интеллигентному, разведчиков и путан, так почему же не предаться радости взаимного общения? Utile dulci – смешать полезное с приятным, как говаривал великий Гораций, создать искусную легенду, великолепный фасад, за которым монтировать окончательную развязку «Голгофы».

Так пришла в голову идея собрать славный шпионский народец (включая, естественно, соблазнительных агентесс) на волжском пароходе, прикрыв все каким-нибудь семинаром или симпозиумом.

Обожаю шпионов, мой друг! Деликатные шаги сыщиков, вынюхивающих дичь, комбинации и вербовки, пред которыми бледнеют все изыски на шахматной доске, пылкость соблазнителей и соблазнительниц, управляемую ледяной головой и чистыми руками, скупые фразы пароля, звучные, словно треск расколотого черепа, мягкость потертых купюр, сунутых в потную руку на черной лестнице, – как я люблю это, Джованни! Конечно, хватает насмешников, измывающихся над второй древнейшей профессией, вспомним Грэма Грина из Альбиона, гнусно написавшего, что разведка – это большое турагентство.

А путаны… о Боже! Хотя я и небольшого роста, но остальными достоинствами меня Господь не обидел. По своим данным я не меньше Чарли Чаплина, легко срывавшего цветки у нимфеток, и не одна моя дама повторяла слова великой певицы Марии Каллас о магнате Аристотеле Онасисе: «В постели он заставлял меня брать самые верхние до!» Нет у меня комплексов Гитлера или Наполеона, мучившихся из-за своих микроскопических орудий производства. Особенно обожаю изящных и нежных, с маленькими пипочками, доводящими до сумасшествия. Боготворю утопающих в оргазмах клиторальных, вагинальных, маточных, мышечных, тантрических и таоистских!

Мне ли тебе, мессер, рассказывать о превратностях любви! Вспомни свою Перонеллу, которая по приходе мужа запрятала своего любовника в винную бочку и убедила супруга, что продала ее человеку, который влез в нее, чтобы проверить, крепка ли она, а потом любовник еще заставил мужа выскоблить бочку и отнести к нему домой! Или куму брата Ринальди, уверившую мужа, который застал их в одной постели, что монах заговаривал глисты у своего крестника!

О своих невероятных приключениях на корабле через несколько месяцев после президентских выборов я и хочу тебе поведать, и о том, как мы славно развлекались десять дней, рассказывая шпионско-любовные новеллы, венчая сладостные вечера несравненными балладами.

Прими же сей роман как мой скромный дар и, чтобы не быть слишком строгим в оценках, сверни головку у «Синглтона из Очройска» – уверен, что в райских кущах этот волшебный напиток до моего прибытия еще не стал дефицитным. В конце концов, все остальное – карьера, слава, деньги – лишь мусор и песок, песок и мусор, мой друг.

Кроме любви.

День первый

 
В один ненастный день, в тоске нечеловечьей,
Не вынеся тягот, под скрежет якорей,
Мы всходим на корабль – и происходит встреча
Безмерности мечты с предельностью морей.
 

Шарль Бодлер

Провинциальные агенты хотя и простоваты, но намного эффективнее агентов столичных, избалованных слишком теплым обращением, обильными закусонами и солидными подачками. Вот и Марфуша, старый агент еще Горьковского управления КГБ, работала в блеске и находчиво, не дисквалифицировалась, как многие после перестройки, не сдрейфила, когда в печати появились призывы вывести на чистую воду всех осведомителей режима, политика ей была до фени, и она с искренним усердием продолжала служить Отчизне. Марфуша обслуживала волжское судно гэдээровского производства, перевозившее иностранных туристов, которым не терпелось вырваться из своих кучных европейских мест на необъятные просторы и надорвать горло национальной песней «Вольга-Вольга, муттер Вольга».

Марфушенька функционировала в качестве уборщицы, совмещая этот пост с должностью кастелянши, эта невысокая должность позволяла осуществлять за подопечными круглосуточный контроль. Одно время ей поручали даже такое ответственное дело, как соблазнение иностранцев, что она делала без особого удовольствия: скучны и одинаковы, как вся заграница, скованы в сексуальных играх, потенцией не блещут, к тому же до отвратительности чисты.

Эта жуткая стерильность шла резким контрастом по отношению к ее мужу Василию, продавцу гастронома, грозе гражданок всех возрастов города Горького, ныне Нижнего Новгорода, любившего после литра-двух сначала хорошенько наподдать Марфуше, а потом предаться любовным утехам, которым не было ни конца, ни края. К тому же брить волосатые подмышки он считал зазорным, и они воняли, как в добротном хлеву, зубы он не чистил, и изо рта его всегда несло перегаром. Как истинно русская женщина, она любила своего алкоголика искренне и нежно, летом всегда сходила к нему на берег во время стоянок, а когда кончался сезон, притягивала домой столько обожаемой им черной икры и прочего дефицита, что хватало до следующего сезона.

Теплоход, арендованный мной для декамерона-десятидневки, именовался «ЛЕНИН», провинция у нас в отличие от столицы консервативна, Джованни, не успевает за политической модой, менять и меняться не любит и одинаково чтит и святого Сергия Радонежского, и чекиста Нахимсона, утопившего в крови ярославский мятеж. Расположился я в люксе с просторной гостиной (мягкие кресла и бар, а что еще нужно на отдыхе?), там и телевизор, и радиоприемник – черт побери, не отрываться же полностью от быстротекущих дел политики! Прямо под моей нестандартно широкой койкой и таились портативный компьютер с банком данных и швейцарская шифровальная машина, обеспечивавшая срочную связь с ценной агентурой, информировавшей меня о всех тайных поворотах и даже мыслях некоторых ключевых лиц нашего и других государств. Вся эта техника была заделана в стальной сейф со сверхсложным шифровальным замком, его специально закамуфлировали под обогреватель и припаяли к полу. Пожалуй, Джованни, легче было бы снести колокольню Джотто во Флоренции, чем оторвать от пола эту хитрую штуку.

В день моего прибытия на судно Марфуша вкрадчиво постучалась в мой люкс, для легенды на весь коридор занудным голосом попросила разрешения на уборку, протиснула сквозь двери свой необъятный зад – таких поп, Джованни, у вас в Италии не было и не будет. Такие вообще не могут родиться в стране макарон, тут, брат, главный фактор – это вековое пристрастие к картошке, салу и меду. Марфуша повернула за собою ключ и обстоятельно уселась напротив, сдвинув колени, словно я с первых же секунд вырву из ножен меч и вонжу шпоры в бока своего скакуна. С широкими татарскими скулами, без всяких макияжей, с бледноватым лицом, оттенявшим крупные полные губы, и глубокими, как чертов омут, карими глазами. В джинсовой робе с лямками, перетянутыми крест накрест на груди, огромный улыбчивый мешок, волшебное соединение необъятной задницы, перераставшей в шею страуса, соседство муравья и солнца. Марфуша – главные ОКО и УХО на корабле, надежда и оплот.

Явление красавицы внесло в мою плоть мощный энергетический заряд, я даже вздрогнул, словно одним махом опустился на ежа. Сердце мое учащенно билось, и руки ходили ходуном, когда я вылезал из своих фильдеперсовых кальсон. Замечу между прочим, что еще в Сызрани приучился носить их круглый год и не жалею: даже в жару от них исходит только свежесть. Первый оперативный контакт продолжался не более часа, потом я закурил сигарку (предпочитаю «Villiger» в серебряной фольге, они легки, как крылья бабочки) и продолжил работу.

Для начала, Джованни, позволь мне представить дам и кавалеров, составивших мне компанию на «ЛЕНИНЕ», сливки общества, так сказать, la creme de la creme, людей в высшей степени достойных и из разных стран, что для нас с тобой, граждан мира и интернационалистов, не играет ровно никакой роли. Конечно, печалит меня необходимость конспирации, иначе я не поскупился бы на краски и создал портреты, по сочности не уступающие твоим землякам, Джованни, – Чимабуэ или сыну цирюльника и хирурга Паоло Учелло, которого ты, увы, не застал из-за своей кончины. Поэтому я вынужден рисовать своих братьев и сестер по плащу и кинжалу туманным пунктиром, свойственным моей профессии (в твое время за такую живопись били физиономии), словно я, прости меня, какой-нибудь импрессионист или, упаси Бог, пуантилист. Тем не менее каюты моей агентуры Марфуша обыскала весьма тщательно – «довырай, но провырай», как говаривал президент Рейган. Его у нас высмеивали: «Зачем ты прешься в Никарагуа и Кубу? Зачем ты в холод с нищеты сдираешь шубу? Войну жестокую затеял с коммунизмом? Уж лучше б занимался онанизмом!»

Итак, Сова, Дятел, Грач, Курица, Тетерев, Орел, Сорока и Гусь. Милые птички, мои Демосфены, услаждавшие слух. Штрихи биографий, cirriculum vitae.

СОВА – бухгалтер в моем ведомстве, педантична и строга – круглые бесстрастные глаза и окаймляющие их черные брови, небольшие усики, общая неподвижность, не хватает пенсне, как у Берии, но характер покладистый и не вредный. Кстати, это женщина. На дне чемодана обнаружены один презерватив «Баковка» 1980 г. выпуска и четыре флакона жидкости для выведения волос.

ДЯТЕЛ – из наших, длинный красноватый нос, покатая спина, плавно переходящая в бугристый зад, если двигаться от толстых ляжек в обратную сторону к животу, то снизу это существо напоминает воздушный шарик с клапаном, перевязанным желтой ниточкой. Раньше трудился в нашем ведомстве, но был уволен, как ни смешно, за усердие: обожал всех закладывать, чем создавал неприятные проблемы для начальства. Кому нужны разоблачения, за которые жестоко стегали в инстанциях? Однажды он залез в сейф своего начальника, который тот ему по глупости доверил, и увидел там целый клад ювелирных вещиц. Начальника уволили, а вместе с ним и усердного Дятла. Меня он тоже закладывал много раз по разным мелочам, но я его не отметал от себя: уж лучше хорошо известный тебе подлец, чем terra incognita, которая окажется подлецом. Однако Дятел был человеком идейным, чтил золотого тельца и ненавидел изменников, в число которых зачислял всех. Полезное качество. Страдал геморроем (данные Марфуши, нюхавшей простыни).

КУРИЦА – бывшая МХАТовица и потому неуловима в своих обликах и образах: то трясет задком, то нахальничает, то жеманничает, любвеобильна – и тогда вся в пухе и перьях, словно петух распорол ее клювом, как перину, задания выполняет пунктуально и пишет выразительные отчеты. Использовалась успешно по западным послам, одного дурака даже завербовала. Везла с собой целый чемодан обуви – единственная слабость кроме бесконечных факировок на ходу и на лету. Страдала, бедняга, подагрой, аристократической болезнью, которой гордилась.

ГРАЧ – наш агент во французской разведке. Сама невзрачность и невидимость, живая инкарнация секретной службы, незаменим в наружном наблюдении, низкорослый, нечленораздельный, узколобый, с черной прической, надвинутой через отсутствие лба прямо на брови, многоречив, и, слушая его, хочется удавиться и умчаться от этой инкарнации. Все время ощущение, что он прокручивает пленку о самом себе, но в замедленном до предела ритме, словно сознательно изматывает нервы. В чемодане – большой набор одеколонов и початая бутылка водки «Смирновская», искусственная вагина (дико боится СПИДа, кстати, от него потом и умрет). Рассказывая об этом, Марфуша чуть покраснела (актрисой она была бесподобной и запросто рыдала, особенно, когда выпрашивала повышенное денежное вознаграждение) и показала отклеенный от резиновой балды листочек бумаги со стихами: «Что стало с этим чистым лбом? Где медь волос? Где брови-стрелы? Где взгляд, который жег огнем, сражая насмерть самых смелых?» Загадочно, поскольку, по моим данным, Грач был полным импотентом.

ТЕТЕРЕВ – наш надежный агент у англичан, причём большая шишка в английской разведке СИС, оптимист, но не дурак (но не потому, что оптимист, а от рождения), постоянно радостен, обаятелен, болтлив и быстро засыпает, приняв стакан. Обычно прекрасно использовался в провокациях: добродушие внушает доверие. Везет с собой грелку и клизму. Покрывает охотно всех и вся, но страдает от мгновенного оргазма.

ОРЕЛ – наш человек в ЦРУ. Высок, худ, с огромной лысиной, которую укутывает остатками волос, словно любимое дитя, напоминает то ли графа, то ли актера, играющего графа, зато находчив и исполнителен, безумно популярен у женщин, иногда хорош в операциях по их привлечению к сотрудничеству. В чемодане около десяти видов бальзамов для волос. Иногда на него нападает артрит, как он считает, от умственной переработки.

СОРОКА – из наших, начитанна, хотя понимает только половину и ничего не помнит, сумбурна, забывчива, легкомысленна, однако в решающие минуты собрана и способна заклевать даже льва. Хороша для дезинформации, которую приносит на своем черно-белом трепещущем хвосте. Между прочим, прекрасная рассказчица, Джованни, не хуже твоей Пампинеи, которая ах, поиграв в шашки и шахматы, ах, предавшись музыке, ах, освежив лицо, ах, у фонтана, рассказывала ах, как томно о конюхе, спавшем с женой ах, короля Агилульфа. В чемодане обнаружен дилдо, тщательно замаскированный в белье. Марфуша так и не догадалась о назначении предмета, о святая простота! О sancta simplicitas!

ГУСЬ – наш агент у немцев. Старый пижон, хитрейший мужик, остриженный бобром, привержен к коньяку, куреву, перочинным ножам и кольтам не меньше, чем к длинноногим профурсеткам. Может днями болтаться в магазинах, примеривая пиджаки от Остин Рида и рубашки от Кардена, рассматривая итальянскую обувь и особенно галстуки, на коих помешан. Агент высокой надежности, совершенно не пьянеет и этим опасен. Везет с собой электромашинку для стрижки волос фирмы «Филипс», зачитанные порножурналы с неясными липкими пятнами.

Наверное, мои характеристики слишком язвительны, но, поверь, в этой горчице больше любви, чем у Отелло, придушившего Дездемону с уверениями в страсти величиной в сорок тысяч братьев!

Выдавали мы себя за группу ученых-орнитологов (последнее словечко на судне никто не знал), собравшихся на небольшой международный симпозиум в целях прогресса в этой отрасли науки. Такая дивная шпионская компашка собралась на славном «ЛЕНИНЕ», название постоянно напоминало мне о необходимости трудиться во имя светлого будущего.

Взойдя начальственно на корабль, я первым делом визитировал бар, которым ведал бывший прыгун в длину, тощий и желтый, как осенний лист, бармен Митя. К человечеству это дитя нарпита относилось с презрением («лишь открою бар, а они, как мартышки из вольера, мчатся к стойке»), с ценами на спиртное Митя обращался легко и варьировал ими в зависимости от своего настроения и степени надратости клиента. В репертуаре бара блистали коктейли «Агония перестройки», «Поцелуй Ельцина», модный «Черный русский» (то ли российский негр, то ли погрязший в темных делах соотечественник) и специально для нас, асов шпионажа, коктейль «Мечта Джеймса Бонда» (половина водки, половина вустерского соуса – гремучая смесь!).

Но особой популярностью пользовался коктейль «Кровавый Петя, папа Мэри», названный так в честь некоего Питера, американца из Северной Каролины, который оказался хроническим алкоголиком и наркоманом, кутил ночами, любил писать на палубе, падал пару раз в воду и вынудил капитана создать специальную группу, опекавшую буйного Петю, которого в конце концов препроводили в психиатрическую больницу в Ульяновске, так и не переименованном в Симбирск. Коктейль самым приятным образом совпадал с моим новым именем, и тут, наверное, стоит нарисовать и собственный портрет. Джованни, так и тянет прибить к стене холст, взгромоздиться на стремянку (не знаю, как это сооружение звучит по-итальянски) и талантливой кистью… но нет! Учитель всегда призывал к скромности в личной жизни, всегда равнялся на Владимира Неистового, жившего в шалаше, и даже на Иосифа Грозного, обходившегося железной койкой, сапогами и портянками.

Твой покорный слуга выступал как скромный доктор биологии Петя Лосев, ничего умнее я не придумал, но и это не так плохо, гораздо лучше, чем, например, гинеколог, которым я однажды прикидывался и чуть не погиб от ласк женщин. Увы, не было у меня на голове лаврового венка, как у тебя, Джованни (зачем ты напялил этот веник?), не взирал я кротко, как ты со старинной итальянской гравюры в вензелях, словно не автор фривольного шедевра, а кастрированный философ Абеляр, и взгляд мой был не столь грустен, как у тебя, наоборот, он игрив и чуть скептичен, и голова не клонилась поэтически в сторону, словно ее раскачивали или отвинчивали, и не сжимал я нарочито огромный фолиант. И вообще, если бы писал меня великий художник (пока еще не наступило время, хотя уверен, что никто не пройдет мимо центральной фигуры российской истории XX и XXI веков), то наверняка бы заметил: «Всего в меру!» Да, всего в меру. Правда, ростом не вышел, но зато…

Куски биографии. Вырос в простой семье сельских учителей-коммунистов, детей революции, переживших и Октябрьскую, и Гражданскую, и две кровавые мировые войны. Скромный домик, почитаемый всеми селянами, книги Маркса, Ленина, Ушинского и Макаренко, внушавшие трепет Брокгауз и Эфрон, толстые тома Даля и, конечно же, вся русская и советская классика. В родительской спальне, куда вход возбранялся без разрешения отца, висела брюлловская копия «Плененного Купидона» Франсуа Буше, написанного для будуара мадам де Помпадур: словно сотканные из облаков, светящиеся изнутри бледным огнем три прекрасные Грации стыдливо и дразняще возлежали среди диких роз, любуясь беспечным младенцем. Это картина, которой я тайно часто любовался, воздействовала на мою мальчишескую жизнь, я подолгу разглядывал томящуюся от желания Талию. Ее красноватый сосок, терявшийся в изгибе круглого локтя, волновал меня до дрожащего тумана в голове, до мучительных снов, и потом, уже в Сызрани и в подмосковной разведшколе, она являлась ко мне, поднявшись с усеянной розами земли, и прижимала к груди, и награждала поцелуем, и я просыпался в мокром ознобе – о, юность моя! Мираж! Навеки ушедшая fata morgana!

Перед самой войной отца бросили на повышение в гороно Тамбова, потом он ушел на фронт, а мы с мамой, чтобы не умереть с голода, рисовали бусы: совали кисточки в стеклянные кругляшки, получалось красиво и хорошо сбывалось. В седьмом классе избрали комсоргом, человеком я был серьезным, умел организовать людей, неплохо знал международные отношения, изучив «Историю дипломатии» под редакцией академика Тарле – трехтомник красовался в отцовской библиотеке. В десятом съездил на целину, отличился на тракторе, получил грамоту ЦК комсомола. Служба в армии, Сызрань, перспектива летной карьеры, прерванная поступлением в органы. Первая встреча с будущей женой: праздновали Новый год, проснулся в чужой кровати, поднял ногу и легко стукнул по грязноватой лампочке, свисавшей над нами, – лампочка грустно закачалась. Я смотрел, и мне это было интереснее всего. Она заплакала, а я все смотрел и не обращал на нее внимания. Через несколько лет развелись. Больше не женился, пробавлялся быстротекущим, пришел к выводу, что брак мешает работе и вредит Делу. Уже в разведке получил скромную двухкомнатную квартирку на Миусской. Обшарпанная тахта-ладья, на которой были счастливы почти все мои друзья и подруги, расшатанный письменный стол, очень удобный, если на него посадить женщину средних размеров, большое кожаное кресло, в котором хорошо сидится двоим. Тончайшая деталь обстановки – маленький бюст Афродиты, временами я самолично мыл богиню в тазике с теплой водой, купал, изнемогая от наслаждения, живые не доставляли мне столько радости.

Одна комната была целиком в застекленных полках с классиками, оттуда выглядывал фотомонтаж мадам Тэтчер, пардон, с мужским орудием, уныло свисавшим из области живота; бюстик (почему я их люблю?) маршала Жоффра, героя Первой мировой, которого пытается мине тировать некий тип со штангой в другой руке; там же вполне благопристойный мальчик Писс из Брюсселя, безликая веджвудская вазочка из Лондона и пепельница с видом Иерусалима, афинская амфора с бурно соединяющимися греческими молодцами. Кристалл с австро-венгерским императором Францем Иосифом на вздыбленном коне из Вены (тут любая созерцательница начинала рыскать глазами в поисках фаллоса то ли у коня, то ли у Франца Иосифа), синий бокал с вензелями из венецианского стекла, из которого я грубовато хлестал водку в праздник Революции, сидя за письменным столом, где красовалась настольная медаль в честь 60-летия ВЧК-КГБ, лично врученная мне Юрием Владимировичем. Пожалуй, все, воздержимся от других деталей.

Итак, после утреннего доклада Марфуши я несколько притомился, прилег на диван и раскрыл книгу Сальвадора Дали «Дневник одного гения». Должен разочаровать любителей ассоциативного мышления: гением я себя не считал (хотя им, наверное, и был – ведь ни один великий при жизни не осознает своего величия, зато пустышки распухают от собственной важности), а книгу получил совершенно случайно в день отплытия из рук прекрасной темно-рыжей дамы.

Небольшой прыжок в прошлое: все началось год назад в петербургской клинической больнице имени В.Г. Соколова, куда я подзалетел из-за… распространяться о болезнях не будем. Однако уверяю тебя, Джованни, что это был не syphilis, превращавший в твое время людей в зловонные скелеты, а ныне излечиваемый двумя уколами в место чуть пониже спины, и не подобные ему болезнишки, а нечто возрастное и благородное, вроде подагры и геморроя.

Звали ее Роза, и познакомился я с ней на квартире своего коллеги, коренного ленинградца Павла Батова, к которому я завалился однажды вечерком покайфовать под джазовую музыку. Паша жил в гостиной дома то ли графа Юсупова, то ли графа Разумовского, прихваченного осчастливленным народом после революции. Тогда жилище богатея превратили в коммуналки, позднее из гостиной с резным деревянным потолком, мраморным камином и шпалерами на стенах Батов сделал двухкомнатную квартиру и даже, пользуясь восьмиметровой высотой потолка, соорудил на кухне второй этаж со спальней для пьянчуг-гостей. Роза, худая, с толстой рыжей косой, появилась случайно с подругой, постоянно облизывающей полные губы (только этим и запомнилась), и доводилась Батову сестрой. Они даже походили друг на друга своими кривыми носами, потом мне это очень мешало: все время казалось, что я покрываю поцелуями своего приятеля, и от этого секс-атака захлебывалась. Да! Худющая! Рыжая!

Не знаю, как выглядели в жизни Беатриче Данте или Лаура Петрарки, но портреты их, которые я имел счастье видеть, Джованни, вызывали у меня лишь отвращение, к таким экземплярам я никогда не прикоснулся бы, даже находясь на голодном пайке в Сызрани. Так что у каждого времени свои вкусы. К тому же закончила она Ленинградский государственный университет и защитила в аспирантуре диссертацию «Монахи Боккаччо как предвестники Реформации». Что? Задрожал от любопытства, мой мессер? Проникся пиететом? Как мы тщеславны даже в райских кущах! Только позднее я разглядел, что Роза прекрасна: ослепительная белозубая улыбка во все белое лицо, покрытое веснушками – уделом рыжих, солнечный пух на щеках, мягкий и щекочущий, жадные худые руки, большая родинка на шее, ближе к груди (между прочим, лифчика не носила, и сквозь прозрачную блузку темнели чуть дрожащие соски, окаймленные рыжими порослями), фигура – удлиненная, костлявая, изломанная, ассиметричная, как на картинах Пикассо. (Уже мои штаны надулись, друг Джованни!)

Умеренно выпили коктейль «драй мартини» (один мой приятель называл эту смесь джина и мартини бабоукладчиком), Батов сел за пианино «Беккер» и виртуозно заиграл Брубека, что-то медленное и ритмичное – в этом пире звуков хотелось раствориться навсегда, и я пригласил на танец Розу, божественную во всей ее рыжине. Танцевал спокойно, словно поедал свою утреннюю глазунью, но вдруг ударило. Словно прожгло насквозь, хотя рыжих я не переносил, и все потому, что в молодости одна рыжая, клявшаяся мне в любви, сперла у меня из бара бутылку куантро. Причем обнаружил я это после того, как отправил ее домой на такси и дал на дорогу один рубль, больше я себе не позволял из принципа. Ударило – и прошло, пролетело стремительно, как скоростной экспресс. Остались лишь ощущение худых, длинных рук, лежавших на моих плечах, и острые запахи мускусного ореха, бесспорно, это был одеколон «Muske», редкий в наших краях, флакончики с ним, завинченные деревянной крышечкой, я встречал лишь на Ямайке и на Гаити, когда выезжал туда для переворотов. Дамы покинули нас к полночи, провожать, к счастью, не просили, и я остался ночевать у Паши. Долго не мог заснуть, в голову назойливо лезло: «Под пирамидой у Хеопса священный бык с коровой е…ся. Представляю, что за вид открывался с пирамид». Почему Хеопса? Остальное понятно.

На следующее утро – температура сорок, жар, рвота и прочие гадости, срочная транспортировка в упомянутую клиническую больницу, паника, толпы врачей, сотни диагнозов, и ни одного точного. Несколько дней лежал в бреду, потом пришел в себя. И вдруг: визит Розы! С приветом от брата, с тапочками на белой коже и чистыми трусами, словно она досконально знала состояние моего белья, с кипой газет, с килограммом яблок «симеренко» (между прочим, мой любимый сорт, но об этом не знали ни Батов, ни Роза) и двумя бутылками боржоми.

И не успел я удивиться, как неожиданно для себя очутился с ней под одним одеялом, причем вышло все само собой и вопреки всякой логике: в разгар обхода врачей и при открытой двери. Ведь в наших больницах, Джованни, любые запоры на дверях запрещены то ли из опасения, что тогда не пробиться к охваченному кризисом больному, то ли во имя поддержания высокой нравственности нянечек. Как бы то ни было, но я ощутил сладость, представляя удивленные морды внезапно вошедших эскулапов, она передалась в подбрюшье, и я не спешил, растягивая удовольствие и краем глаза кося на чертову дверь, словно призывая ее отвориться. Не буду подробно описывать эту вакханалию, но, ей-богу, моя рыжая дама не походила на твою мадонну Беритолу, найденную на одном острове с двумя ланями, моя рыжая давно бы их загрызла, ибо темпераментом обладала необузданным до крайности. Наслышан, мой досточтимый мессер, о твоих проделках при неаполитанском дворе (не касаюсь твоей возлюбленной Фьяметты), но не уверен, встречал ли ты подобную даму. Орала она пронзительно, словно десять тысяч голодных ослов, вопила во весь голос – даже оконные стекла запели в тон. Перепонки мои лопались от визга, но это только подогревало градус, хотя удивление вызывало немалое.