Михаил Любимов
Декамерон шпионов. Записки сладострастника

Говоря о развале Советского Союза, дорогой Джованни, мне хочется натянуть на себя шутовской колпак и спеть из шекспировского «Короля Лира»:

 
Тот, кто решился по кускам
Страну свою раздать,
Пусть приобщится к дуракам —
Он будет мне под стать.
 
 
Мы станем с ним, рука к руке,
Два круглых дурака:
Один – в дурацком колпаке,
Другой – без колпака!
 

Путь для реформ был расчищен, требовалась поддержка народа. К счастью, в тот момент массы боготворили Бориса, да и сам он вел себя весьма искусно. Чего только он не обещал народу, как только не играл на его чувствах, развернув шумную борьбу с привилегиями (впоследствии при нем они возросли в десятки раз!), и даже покинул знаменитую кремлевскую поликлинику, поменяв ее на скудную районную, – если бы гранды шли на такие трюки во Флоренции, мой дорогой мессер, они правили бы вечно!

Непревзойденный мистификатор Борис раскатывал на дешевой «Ладе», намекая, что в будущем «членовозы» исчезнут (действительно, эти огромные катафалки исчезли, и их в огромном количестве заменили «мерседесы»). Однажды для обострения чувствительности населения я лично осторожненько задел его легковушку бампером своей машины, пресса была наготове, ей все подали как покушение на драгоценную жизнь народного заступника. Его рейтинг тут же взлетел к небесам – ведь у нас обожают обиженных, униженных и юродивых!

Не знаю почему, милейший Джованни, но мне приходит на ум твоя четвертая новелла о Бруно и Буффальмако, укравших у Каландрино свинью и убедивших его найти ее при помощи имбирных пилюль и вина «верначчи». Эти прохиндеи внушили ему, что похититель – он сам, и заставили откупиться под угрозой рассказать об этом жене. Наш народ весьма напоминает Каландрино. Забавно, правда?

«Открыть все шлюзы!» – вот лозунг второго этапа. Если человек по своей природе суть смесь волка с мелким жуликом, то нужно лишь выпустить его из клетки в лес – там он утвердит себя.

– Мне совершенно ясно, – говорил Юрий Владимирович за месяц до своей кончины, – что проведение реформ следует возложить на интеллигента, желательно на «лицо еврейской национальности» (слово «еврей» Учитель не употреблял, считая, что оно не соответствует духу пролетарского интернационализма), хотя и не обязательно. Особенно важно, чтобы у него были разъевшаяся морда и дурная фамилия, неплохо, чтобы он шепелявил или ронял вставную челюсть, обязательно лысый или серьезно облезший. Такого найдете без труда в любом НИИ, там распивающих чаи теоретиков пруд пруди, все они только рвутся во власть и на полном серьезе затеют какую-нибудь ерунду по Хайеку или даже по основателю либерализма Джону Стюарту Миллю, которых они просматривали после пьянок.

Реформы должны быть жестокими и радикальными, люди должны буквально взвыть от отчаяния, нужно сразу же обобрать всех, введя свободные цены. Зачем на старте нужен интеллигент профессорского вида? Дабы затем легче было обратить против него гнев народа, который до сих пор не выносит людей в шляпах и очках. Необходимо углубить этот бурлящий гнев, довести его до белого каления, и именно поэтому, не дожидаясь свержения интеллигента, следует заменить его на хронического троечника, не вызывающего подозрений, такой образ близок народу, который сам звезд с неба не хватает и тонко чувствует родственную душу. Неплохо, чтобы он был из бедных крестьян и играл на балалайке или на гармони, как нарком Ежов. Представляете, какое будет разочарование потом?!

Разве не гениально, дорогой Джованни? Разве не изощренно хитроумно? Но не буду опережать события. Реформы запустили с помощью весьма милого Егора Гайдара, внука детского писателя, интеллигента до мозга костей, знавшего прекрасно жизнь по рассказам своей домработницы и по книжкам Корнея Чуковского. Добрейший человек, но ради полета мысли мог уничтожить все что угодно. В нашей стране премьер-министры, увы, непопулярны, еще непревзойденный Пушкин писал: «Когда смотрюсь я в зеркала, то вижу, кажется, Эзопа, но стань премьер наш у стекла, как вдруг покажется мне попа».

Рычали, грызлись, рвали, отпустили цены, создали биржи, установили свободный валютный курс и бешеную инфляцию, разорили почти все население, присвоили государственное имущество, но никак не могли его поделить. Большинство завыло, но уже закручивало гайки деятельное меньшинство – оно не с неба свалилось: наиболее крутые дельцы готовились, по плану Учителя, в спецшколах КГБ. С расчетом быстрого проникновения в среду западной мафии мы обучали их иностранным языкам (кстати, приходилось шлифовать и русский), навыкам снайперской стрельбы, умению носить смокинг и галстук-бабочку, не вытирать руки о скатерть и не есть омара с ножа.

Вой и визг постепенно нарастали – последовал новый тонкий ход: заменили мягкогубогоевреистого профессора на толстощекого богатея, бывшего советского вельможу (подбирали по антибуржуазным плакатам РОСТа в исполнении В. Маяковского), вроде бы простака. В лозунгах и обещаниях он тоже поднаторел, правда, был до крайности косноязычен, хотя и компенсировал это утробным хохотом и игрой на аккордеоне (увы, не на гармошке, как нарком Ежов!). Косноязычие и простецкая внешность – ключ к сердцу избирателей, мысли и чувства населения обратились в ненависть к ушедшему профессору, зато нового премьера Черномырдина приняли с любовью, почувствовав в нем своего парня, заревели от восторга, и даже коммунистическая оппозиция бросилась ему в ноги.

Нажали на все рычаги, у некоторых аж кишки вылезли изо рта, бедствовали целые регионы, все обворовывали друг друга, а тех, кто роптал, убивали преступники, росла безработица, и без того голоштанное население клевало на призывы бандюг и сдавало свои деньги в липовые банки под огромные проценты (естественно, все они лопнули, а хозяева слиняли за кордон), взяточничество стало нормой, об этом много шумели, но никого, естественно, не посадили. И все же накал горения толпы для нашей страны был слаб (во Флоренции за такие проделки уже, наверное, утопили бы всех правителей в Арно!), поэтому требовалось подогреть страсти политически, и тут мы сделали ставку на телевидение.

Последнее, Джованни, это небольшой ящик, который можно смотреть дома круглые сутки (что еще делать безработным и пенсионерам?), рассчитан он на идиотов и весьма уступает бродячим кукольным театрам, которыми и поныне славится Флоренция. Теперь поразмысли: нищенствующий гражданин в полотняных трусах, пожирая вареную картошку с сельдью, наблюдает сериалы из жизни богатых и – last not least – рекламу продуктов и вещей, цену которых он даже представить не в состоянии. Звучат красивые названия, мелькают обольстительные девицы и холеные джентльмены, а рядом презентации, обожравшиеся хари во фраках и с коньяком Remy Martin в жирных руках, вертлявые проститутки в муаровых платьях декольте – нынешние хозяева и хозяйки страны. Ловко придумано? Разве нормальный человек не испытает потребность схватиться за кинжал?

К осени 1993 года настало время сменить Бориса Властолюбивого и перейти к третьему этапу: полному хаосу и абсолютной потере властью рычагов управления. Тут я и призвал Бориса к себе в кабинет, расположенный в подземном бункере в метро «Охотный Ряд», построенном во время войны по указанию Иосифа Грозного. Туда в 1942 году во время немецкой бомбежки ходили продолжать ланч прямо из обеденного зала отеля «Националь» лорд Бивербрук и американский посол Гарриман – официанты шли сзади и несли на подносах стерлядь, семгу, расстегаи и виски.

– Пора выходить на третий этап, батенька… – сказал я мягко.

– Не хочу! – вдруг отрезал он, и глаза его загорелись воистину дьявольским огнем.

– Разве вы забыли свои обещания Юрию Владимировичу? – пытался урезонить я его. – Низы уже не могут, а верхи не хотят, голубчик. Пора, брат, пора… покоя сердце просит.

– Я и сам смогу провести третий этап «Голгофы!» – отрезал он, глядя на меня чистыми, как у ребенка, глазами. (Я вспомнил великого Бернса: «Нет, у него не лживый взгляд, его глаза не лгут. Они правдиво говорят, что их владелец – плут».)

Я сдержал гнев: в истории даже самые верные агенты проделывают сальто-мортале и перечат своим хозяевам. Будем философами. Разве Владимир Неистовый, славно использовав денежки германского кайзера, не уничтожил его, поддержав потом революцию в Германии? Разве Иосиф Грозный не перестрелял почти всех своих соратников, которым обязан властью? Разве не сверг Никиту Беспокойного его выдвиженец Леонид? Разве Михаил Рулевой не стал ворошить прах своего наставника Леонида Стабильного? Черт побери, даже ученик Христа, апостол Петр, предал своего Учителя сразу же после его ареста! Воистину власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно. Так почему бы не нарушить свои обещания Борису, если еще его духовный учитель Владимир Неистовый считал их коркой от пирога, которую обязательно нужно сломать, если хочешь съесть пирог?

Но я отвлекся на сухую дидактику. Борис не уступал. Как известно, Джованни, «Голгофа» не предусматривала мятежей и революций, все решалось бескровно – так повелел Учитель. Но что делать, если история не обходится без повивальной бабки – насилия? Не ношусь ли я с этими свободными выборами как с писаной торбой? Так бы и пришла французская буржуазия к власти, если бы не поработала гильотина! И неужели США вышли бы из Британской империи, если бы не война за независимость?

Частенько, Джованни, я вспоминал пассаж из твоей новеллы, где две монашки обхаживали якобы немого Мазетто, одна предложила его соблазнить, а другая воскликнула: «Ахти мне! Разве ты не знаешь, что мы дали Богу обет в своей девственности?», на что получила достойный ответ: «Эх, сколько вещей обещают Ему за день, и ни одной не исполняют. Коли мы обещали ее Ему, найдётся другая или другой, которые этот обет исполнят».

Уже к осени 1993 года при моей тайной поддержке был развернут против Бориса первый мятеж. Толпы сооружали баррикады, штурмовали и запаливали правительственные здания, Верховный Совет – так именовался парламент – с гневом низложил Бориса. Казалось бы, все созрело для того, чтобы он уехал на санях, подобно легендарной у нас боярыне Морозовой, в свою уральскую деревню, но опять осечка: народ настолько измаялся от реформ, что не поддержал ни ту, ни другую сторону, а Борис дал приказ обстреливать парламент из танков. Парламент у нас никогда не уважали, один поэт еще при царе писал: «Как на рубище заплаты, вдруг явились две палаты. Торжествуй же, храбрый росс! Только ведь один вопрос: будет ли ума палата? Это, кажется, сверх штата». Хотя танки вызывали нездоровые ассоциации, мятеж задохнулся, Борис остался на месте.

Чем больше я размышляю о значении событий октября 1993 года, согревая ладонями стакан «Солнцедара», тем очевиднее для меня важность кровопускания в малых и больших масштабах: выпускание пара из котла воздействует не только на современников, но и на потомков, укрепляет гены страха, столь необходимые для вершения политики. Президент воспользовался растерянностью и быстро ввел конституцию, по сути дела, даровавшую ему корону. Разогнанный парламент быстренько заменили на новый и послушный, назвали Думой, хотя Юрию Премудрейшему больше нравилось слово «вече», ближе к народу и демократичнее. К тому времени развелось множество партий, своего рода огромный конфетный набор с различными цветными обертками и одинаковой начинкой, короче, создалась совершенно новая политическая ситуация, которая, как ни парадоксально, не приблизила, а отодвинула претворение в жизнь решающего этапа «Голгофы». Как тут не припомнить слова Юрия Владимировича!

– Мне совершенно ясно, что в новом обществе решающую роль будет играть чиновничество. Ильич в свое время совершил ошибку, придумав «слом государственной машины», он просто не понимал природы бюрократии, готовой всегда служить любому строю. Поэтому следует исходить из того, что чиновничество почувствует вкус взяточничества и встанет над политическими партиями.

Я тогда еще задал вопрос:

– А нужны ли политические партии в новом государстве? Мы так удачно отучили народ от политики в СССР, что стоит ли возрождать этот говорливый и беспомощный институт? Да и парламент… Помните, ещё Маркс писал о «собрании старых баб»?

Учитель лишь грустно покачал головой.

– Целиком согласен, однако мы должны прилично выглядеть перед Западом. По крайней мере, на первых порах, когда весь наш капитализм будет зависеть от его помощи. Видимость политики следует сохранить… неудобно как-то…

Деликатный и честный все-таки был человек! Да, мой друг, после кровопускания 1993-го наступил очень странный, но тихий период, даже самые яростные крикуны призывали к всеобщему согласию (при этом обозначали свое желание войти в коалиционное правительство), шторм превратился в штиль, и извергающие лаву вулканы исчезли под водой. Время лечит. Апатия.

Что было делать мне, положившему жизнь исключительно на служение обществу, точнее, на его разогревание? Ах, Джованни, ты не можешь представить себе моего отчаяния, я хотел принять яд или пустить пулю в лоб, на дворе стояла сырая, безветренная, ничего не обещавшая погода, предпосылки для исполнения заветов Учителя улетучились, как запахи дешевого польского лосьона. Как писал наш поэт Лермонтов, «бл… не трогай, курв не щупай, ети их мать, тоска, тоска!»

Я не отвечал на телефонные звонки и пластом лежал на кровати, отказываясь от пищи и питья. Но однажды явился ко мне во сне Юрий Владимирович, одет он был в полосатую пижаму, выглядел по-домашнему, но глаза его горели неукротимым огнем. Он осторожно присел рядом на одеяло, боясь, как любой интеллигентный человек, замарать простыню.

– Что с вами, Мисаил? Откуда эта хандра? Почему вы опустили руки? Разве вы не знаете, что нет крепостей, которыми не могут овладеть большевики? Вспомните, какое расстройство овладело Ильичом после провала революции пятого года! Но он взял себя в руки, Мисаил, и продолжал ковать общее дело, правда, за границей. Ну, а когда началась Первая империалистическая, разве не страшная тоска овладела им? Казалось, что все проиграно, ни одной свежей идеи не посетило его тогда, но свершилась Февральская, и он нашел в себе силы промчаться в вагоне через Германию на родину и выступить с Апрельскими тезисами! А как он добирался из Разлива в бушующий Петроград! Запомните, Мисаил, нас не сломит ничто: ни видимость народного счастья, ни тюрьмы, ни ссылки, ни болезни, ни смерть – извините меня! – всего человечества! За работу, товарищ, за работу!

– Но, Юрий Владимирович, нарушены все сроки, указанные вами, все затянулось безмерно!

– Ждите и терпите. История сама подскажет время. Зато какое ощущение счастья посетит вас после ожидания… Эх, помнится, самым изнурительным для меня было ожидание троллейбуса. Ждешь, ждешь, проходит час, и вдруг… идет один, другой, третий… четвертый… радость наполняет грудь! Так и у вас!

Меня немного поразил этот экскурс к троллейбусам, ибо Учитель последние десятилетия пользовался в основном автомашинами, но сон есть сон, там могут быть и натяжки. И я снова взялся за работу, Джованни, нацелившись на президентские выборы летом 1996-го – парламентские меня не интересовали, этот орган после принятия новой Конституции обрел полную импотентность, а положение в стране можно обрисовать словами моего любимца князя Петра Вяземского: «Тут вор в звезде, монах в пиз… осёл в суде, дурак везде».

Своим политическим щупом я сразу начал обмеривать потенциалы гнева. Первые рейтинги показали растерянность и равнодушие народа, уставшего от всей свистопляски, но уже к середине 1995-го ненависть масс обрела прежние масштабы, этому способствовало полное равнодушие правительства к собственной популярности, оно постоянно рубило сук, на котором сидело, и не заботилось о собственном имидже. Феномен этот, Джованни, очень русский и совершенно неизученный. Какой правитель во Флоренции не заботился о своей славе? Наши же рыцари почти до 1996-го, когда пошел вал предвыборных обещаний, с народом совсем не заигрывали, наоборот, делали все, чтобы его от себя отвратить, а нелепые попытки слиться с толпой на церковных службах и маячить там со скорбно-плаксивыми лицами и свечами в руках (это транслировалось телевидением) не вызывали у населения ничего, кроме дикого хохота и непомерного раздражения.

План подготовки к последнему решающему (но свободному!) бою проходил по трем направлениям с учетом исключительного долготерпения нации. Прежде всего экономическое: ликвидация производства, замораживание зарплаты, безработица, рост цен (все это при постоянной болтовне о благоприятных тенденциях в экономике и постепенном росте благосостояния), рост платы за квартиру, коммунальные услуги, телефон. Мои агенты взяли на вооружение изобретенную мною экономическую теорию: создать рынок для 2 % населения, а остальные вполне могут сосать лапу. Питание и пища только для 2 % – разве это не гениально? Думаешь, это экономически невозможно, Джованни? Разве не могут 2 % граждан обмениваться товарами и услугами, оставив за бортом остальных? Вспомни греков и римлян, создавших демократический строй, основанный на рабском труде, разве это не образец для подражания, друг мой? И я закрутил дальше экономические гайки, пытаясь преодолеть долготерпение народа.

Второе направление – политическое, то есть скобление кинжалом таких болезненных ран, как потеря статуса великой державы, игра на постоянных оскорблениях со стороны Запада, на вымаливании у него помощи, льющейся потоком в карманы упомянутых 2 %; миллионы беженцев из бывших республик, вопли русских из нагло прихваченных Украиной Крыма и Севастополя, страдания соотечественников в Казахстане, Прибалтике, на Кавказе. Я рассчитывал, что тут они начнут воздвигать баррикады, но оказался полным дураком: никого это не колыхало! А ведь римские женщины, только прослышав, что издан закон, запрещавший им носить украшения, тут же в возмущении сбежались на Капитолий!

Тогда я взвыл от ярости и пошел на крайнюю меру: я развязал войну, причем не где-нибудь на Кубе, а в Чечне. Я рассчитывал, что война перекинется на всю страну, я думал, что кровь убитых юношей возмутит народ, и тогда мы легко пойдем на президентские выборы и выиграем их с подавляющим большинством. Опять попутал меня Ильич со своим перерастанием империалистической войны в гражданскую! Чтобы совсем озверели, я инспирировал беспрецедентные террористические акты в Буденновске, Кизляре и других местах, кровь лилась рекой, ненависть к нашим правителям росла пропорционально смертям молодых солдат, шарик раздувался, и я ожидал, когда он лопнет.

Третье – психологическое – направление моего плана предусматривало постоянное воздействие на мозги нации наших газетенок и телевидения. Причем выбирал я то, что погаже. Трансляция мордобитий в парламенте, обливания друг друга соком (Жириновский – Немцов), публичное вынесение на всеобщее обсуждение всяческих мерзостей, вроде сожительства дочки с папашей или совокупления педерастов с детьми. Иногда эту мерзость разбавляли псевдопатетикой вроде оптимистических рассуждений толстухи диссидентки о прелестях нынешней жизни, это совершенно запутывало мозги, особенно, когда она специально выпускала из жирных щек крупные капли пота.

Вручение дорогих призов, конечно же, умопомрачительная реклама дольче вита, чтобы еще не подохшая часть нации грызла губы от зависти и чувствовала себя полным дерьмом. Смакование разделанных на куски трупов, простреленных голов с мозгами, висевшими, как менструальная вата, на стенах. Наконец, голые прыщавые задницы; грустные, словно коровье вымя, сиськи; дрожащие вымученные фаллосы… О, Джованни, это был достойный психологический букет! Казалось бы, тут народ и заорет классическое: а ху-ху не хо-хо? Ан нет, дружище, наш великий народ спокойно скулил, жаловался и плевался. Спокойно.

И тут за год до президентских выборов 1996-го меня осенила грандиозная идея: а что если не платить им, гадам, вообще? Зачем вам деньги, дорогие трудящиеся и пенсионеры? Разве нельзя жить только духовной пищей, разве не завещали нам, что «не хлебом единым», разве нельзя жить вообще без хлеба и разве это не облагораживает душу? Золото – это грязь и кровь, это презренный металл, неслучайно Ильич обещал делать из него унитазы.

Любая свежая идея вначале кажется экстраординарной, а потом превращается в банальность. Неплатежи зарплаты начались уже в 1995-м, плавно перешли в 1996-й, сопровождались пикетированием, забастовками, голодовками, самоубийствами – я ликовал, хотя кое-кто из советников подсказывал мне: бойтесь ПРИВЫКАНИЯ масс к неплатежам, это приведет к тому, что платежи будут восприниматься не как должное, а как БЛАГОДЕЯНИЕ.

К апрелю 1996 года все кипели от злобы, и рейтинг Бориса так упал, что в его победу не верили даже его ярые сторонники. Я чувствовал себя на коне, все приводные ремни были в моих твердых руках, и впереди была только виктория. Итак, медленно и, возможно, назойливо мы подошли к кардинальному событию – президентским выборам в июне 1996 года. Но как хитер оказался лис-президент: взял и тяжело заболел. В другой стране его сразу бы отстранили от власти, но у нас народ добр и отзывчив, к больным относится с пониманием и любовью, прощает им все гадости, словно они уже покойники… Рейтинг Бориса сразу подскочил, некоторые избиратели даже начали посылать ему для усиленного питания кто вареную курицу, кто – килограмм яблок из собственного садика. Я призвал его на консквартиру и старался говорить доброжелательно, тщательно скрывая свое неудовольствие затяжкой «Голгофы» из-за его упрямства.

– Дорогой мой, я искренне вам сочувствую и желаю победы! – сказал я. – Однако, боюсь, что вы не выдержите гонки…

Он сразу встрепенулся, словно я кольнул его в одно место шпагой. И я продолжал, зная его дух противоречия:

– Однако, не вздумайте снимать свою кандидатуру, страна пойдет ко дну без вашего руководства! Пожалуйста, мобилизуйтесь, принимайте лекарства – и в бой!

Он заулыбался от счастья, не поняв моего тайного замысла: я был убежден, что эти лекарства уничтожат его физически уже через две недели. Увы, страсть к власти одержала победу над недугом: до самых выборов он держался, словно на теннисном корте лет десять назад, он даже коряво плясал перед избирателями! Для того чтобы развеять его имидж, я направил по стране несколько его двойников: они что-то мычали с трибуны, хватались за сердце, бледнели и белели, кашляли и стонали на трибуне. Пустое дело! Не помогло. И это при том, что большинство уже забыло о том, как выглядят деньги, медикам платили унитазами, учителям – кастрюлями, стучали касками недовольные шахтеры, объявляли голодовку целые регионы и заживо сжигали себя инвалиды.

Неделю перед выборами я не спал: агенты с мест сообщали о неминуемом проигрыше Бориса, несмотря на его видимую активность вместе со всей семейкой, посылавшей счастливые улыбки в телевизор. Но – о судьба! – первый этап он выиграл, но физически так ослабел, что уже не мог появляться на публике. Я торжествовал, я завалил его противников миллионами долларов на избирательную кампанию, я организовал провокацию и заставил шефа его личной охраны генерала Коржака накрыть с поличным организаторов его кампании, он сделал это, и взял их под арест с миллионами долларов в коробках из-под ксерокса. Но деньги сыграли свою роль, а президент уволил генерала и иже с ним.

За день до выборов ко мне во сне явился Учитель, одет он был, как Владимир Неистовый, спикующий с броневичка: в тройку с галстуком, пальцы по привычке Ильича спрятаны подмышками под жилетом. В руке он держал помятую кепчонку и улыбался.

– Вы молодец, Мисаил, – сказал Юрий Владимирович, – вы сделали все, что могли, вы сделали даже невозможное. Вы создали хаос, вы выгнали главного охранника президента и его сподвижников, одновременно скомпрометировав главных сторонников Бориса. Теперь я совершенно уверен, что он потерпит сокрушительный крах! Но меня беспокоит одно: коррупция в государстве стала обычным делом, как насморк. Это создаст трудности в будущем. Хотя… это детали. Главное – победа!

Я так устал от этой сумасшедшей работы, что тихо уснул в день выборов со счастливым ощущением человека, выполнившего свой долг и реализовавшего наконец план «Голгофы». Спал я несколько дней. Когда проснулся и двинулся в туалет для совершения утреннего ритуала, то неожиданно услышал сообщение по радио о победе президента. В очах моих помутилось, и я рухнул на кафельный пол, закричав так громко, что, говорят, на Миусской площади упала с каменной лошади фигура комиссара Левинсона, героя гражданской войны, придуманного писателем Фадеевым.

«Скорая» срочно отвезла меня в знаменитую цековскую Центральную клиническую больницу, где лечились все сильные мира сего. Провалялся я долго и даже написал в завещании, чтобы на моей плите, разумеется, в Кремлевской стене, высекли слова Микеланджело в переводе нашего великого Тютчева: «Молчи, прошу, не смей меня будить. Не жить, не чувствовать – удел завидный… Отрадно спать, отрадней камнем быть». Если честно, Джованни, я предпочел бы нечто вроде Пушкина: «Ты просишь написать надгробную, Агафья? Ляг, ноги протяни, я буду эпитафья».

Победа Бориса обошлась ему дорого, и он лег на сложную операцию. Все это время правительство валяло дурака, изображая бурную деятельность, никто не верил, что он выживет, все спешили набивать карманы, прикидывая, в какую иностранную державу дать деру. К весне 1997 года почти безгласный президент неожиданно восстал из пепла и омолодил правительство, подставив под троечника премьера двух бойких молодцов: одного – рыжего, другого – кудрявого. Полились предложения и инициативы, заявления о прогрессе и грядущем благосостоянии. Видимость бурной деятельности на благо народа. Больше всего меня поразило, что Властолюбивый самолично заполнил декларацию о доходах, показывавшую его как средней руки пополана, который еле-еле наскреб деньги на автомобиль «Лада». Тут я с ужасом отметил, что страна уже привыкла жить без пенсий и зарплат, а самосожжения, голодные забастовки, самоубийства, не говоря о пикетах и демонстрациях, стали нормой, к которой все привыкли.

Учитель неоднократно говорил: «Власть всегда засасывает. Даже если захочешь вырваться на волю – не сможешь! Это причина всех революций». Ясно, что Бориса нужно было менять. Но на кого? Разумеется, всю операцию проводить под руководством КГБ (могут быть и другие названия), как повелось еще с тех пор, когда Феликс Эдмундович удачно организовал работу с беспризорниками.

– Органы безопасности, – неоднократно говорил Юрий Владимирович, – это мощный кулак, глаза и уши нашей партии, это истинные меченосцы, все остальные – буржуазная труха. Основная проблема в том, что руководители этой славной организации слишком рано отходят от дел по причине отстрела или преждевременной смерти. Однако я открыл закон, который внушает оптимизм: возраст отошедших в мир иной начальников нашей тайной полиции растет вместе с сознательностью населения. Дзержинский умер в 49, Менжинский – уже в 50, а я – аж в 70! Соответственно Ягоду расстреляли в 47, Ежова – в 45, Абакумова – в 48, а Берию аж в 54 года. Так что «мы живы, горит наша алая кровь огнем неистраченных сил!», этими словами американского поэта Уолтера Уитмена товарищ Сталин закончил свой доклад на съезде партии. Народ всегда обожал ЧК – ОГПУ – НКВД – КГБ, – продолжал Учитель, – рвался в агенты, активно сигнализировал о врагах народа!

Этого, дорогой Джованни, никогда не могли понять недруги нашей великой Родины, иностранные агенты, вечно жаждущие обнародовать списки чужих «агентов» (естественно, с грязными комментариями) или провести тотальную люстрацию всех партийцев и кагэбистов. Разве случайно почти все население голосовало подавляющим большинством за подполковника КГБ Владимира Путина? И не формально, а открытым сердцем и любящей душой! Не веришь, Джованни? Но я сам этому свидетель, и это не менее прекрасно, чем исполнение твоим любимым тенором Андреа Бочелли знаменитой «Аве Мария» над водами Арно во Флоренции!

Итак, Борис болел, но еще оставался при короне, но уже созревал ВВ, которого я пестовал с тех пор, как мой шеф Бухгалтер съездил в Дрезден, где бурно трудился ВВ. Как тонкий знаток живописи, он сопровождал своего тезку Владимира Александровича в Дрезденскую галерею и так красочно пояснил (и даже изобразил) картину Гвидо Рени «Пьющий Вакх», что мало потреблявший Бухгалтер ночью выпил две бутылки шнапса, сетуя на напрасно прожитые годы. С тех пор я двигал ВВ в президентскую администрацию и ФСБ, однако делать его преемником Борис не хотел. Пришлось пугнуть, что любой другой президент упечет его с семьей в тюрягу, и силой вытащить на телевидение, где он отрекся от престола и даже слезно покаялся в грехах. О том, как мы с Коржаком сжимали пассатижами некоторые чувствительные места Бориса вовремя выступления, я расскажу тебе, Джованни, в другой раз.

Итак, ПОБЕДА! Началось царствование ВВ. В этот день мои скромные «жигули» прямо на Рублевке внезапно поднялись в воздух, превратились в «чайку», прорезали серые тучи и вскоре остановились около помпезного здания, напоминавшего Большой театр. У шикарного портала меня встретил приятный человек (в нем я не сразу узнал секретаря Сталина Поскребышева) и провел в ложу бенуара, где мне навстречу поднялся Юрий Владимирович. Сияющий многочисленными орденами, в форме генерала армии, которую он никогда не носил, и отнюдь не из присущей ему скромности. Просто старый партиец не терпел КГБ и первоначально считал свое назначение Председателем началом заката партийной карьеры.

– Поздравляю с победой! Наконец всю операцию будет возглавлять выдающийся чекист! А вас, дорогой Мисаил, награждаю шестью сотками в Барвихе.

– Служу России, товарищ Председатель! – я вытянулся в стойке. – Но я работаю во имя Идеи и личной преданности вам! (Сам подумал, что Барвиху уже так застроили и загадили новые русские, что не продохнуть и к Москва-реке не пробиться).

– Однако вы классно провели акцию по устранению Елкина (откуда он узнал эту народную кличку Бориса?). Особенно мне понравилось, что во время его речи вы с Коржаком умело сжимали пассатижами его… эти самые (как известно, ЮВ не выносил непристойностей и даже краснел, когда КГБ называли «органами»). Вот что значит любовь личного охранника!

– Но почему мы не в центральной ложе, Учитель? – удивился я.

Он слегка скривился:

– Да там Сталин, Хрущев, Брежнев, все члены политбюро, интриги, склоки, пьянка, мордобой… разве там отдохнешь? Ведь сегодня в оркестре в музыкантах Бах, Верди, Шостакович и другие гении, а дирижирует всем мой любимый Петр Ильич! Впрочем, это не помешает отметить нашу победу тут в закутке, по-домашнему: вот советское шампанское и плавленые сырки «Дружба», их я позаимствовал у друга семьи, величайшего артиста Шурика Ширвиндта.