Михаил Ланцов
Сын Петра. Том 1. Бесенок
– Говорю, что сказывали, будто бы чернокнижник молодой растет.
– И кто же этот бессмертный и бесстрашный болтун? Пьянь какая, поди?
– Так и есть. В пяти кабаках таких выловили. Горькие пропойцы.
– И выдумали они это не сами?
– Все как обычно. У всех одна и та же история. Намедни пропились до крайности. Крест пропили. А тут незнакомец щедрый. Угостил. Да по секрету разболтал им тайну великую. Ну они там и горлопанили потом. Им охочие до острых сплетен потом уже сами подливали.
– Интересно получается… – тихо произнес Ромодановский. – Пока Лешенька был бестолочью и творил всякие непотребства, так всех это устраивало. Сидели тихо. А как за ум взялся – так одержимый стал и даже теперь чернокнижник.
– Про Государя также всякие гадости болтают.
– Думаешь, те же?
– А новым откуда взяться? Да и мнится мне – знают они нас. Оттого и взять не удается.
– Или очень осторожны. В каждый кабак-то своего человека не посадишь. Да и многое он услышит из тихих разговоров?
– Так и есть. Все эти пропойцы сказывали, будто бы им шепотом о чернокнижнике говорили.
– Может, нам своих пропойц завести?
– Так трое уже. Но проку с этого нет. К ним никто не подходит, словно ведает – кто они…
Глава 7
1696 год, июнь, 10. Окрестности Азова
Петр Алексеевич стоял у борта полугалеры «Принципіумъ» и наблюдал за тем, как на суше разворачивается масштабное действие. Татары пытались атаковать лагерь русских войск, осаждавших Азов.
Не взять.
Нет.
Решительный натиск они не только не вели, но и не практиковали в силу специфической тактики ведения боевых действий. И если войско шло на марше – может быть. Да и то под вопросом. Даже полевые укрепления были для них проблемой с которой они предпочитали не связываться.
Строго говоря, все, что татары могли в текущей ситуации сделать, – это беспокоить войско, пытаться нарушить его снабжение и не давать предпринять штурм, нависая над тылом. Требовалось их отбросить, чем поместная конница и занялась, выйдя из лагеря…
Петр не знал, какими были помещики в прошлом. И особенно не стремился знать. Ему это было ни к чему. Он жил настоящим. А в настоящем дворянское ополчение представляло собой, по сути, легких драгун. У всех мушкеты с кремневым замком и сабелька, которой, впрочем, они пользоваться толком не умели и носили в основном для статуса. У кое-кого имелись пистолеты. Но так или иначе – их основным оружием был «карамультук», с которого они умели даже с седла стрелять и там же перезаряжаться, по случаю спешиваясь и давая более организованный огневой отпор. Не только умели и ценили такое, но и предпочитали огненный бой всем остальным.
Из-за этого, к слову, идеи с русскими драгунами во времена Михаила Федоровича и Алексея Михайловича так и не пошли. Зачем? Если с начала XVII века в этой роли вполне выступало поместное ополчение, почти полностью отказавшееся к середине века от лука со стрелами.
Доспехов никто, кроме отдельных состоятельных личностей, не носил. Вроде сотников или того выше. Да и те их надевали больше для статуса.
Татары тоже были преимущественно в тряпье, хотя и другом, но вместо огнестрельного оружия предпочитали саадак – лук со стрелами, что сразу бросалось в глаза. В сочетании с сильным влиянием польской и мадьярской культуры на платье поместных дворян это давало хорошо узнаваемый силуэт воина. И как следствие, позволяло весьма точно с большой дистанции понимать, кто где.
Это в XVI веке русская поместная конница была едва ли отличима от татарской, как обликом своим, так и тактикой. А вот потом, на рубеже XVI–XVII веков, она снова свернула «на запад», и пути-дорожки военных традиций потихоньку разошлись. Впрочем, Петр этого не знал и с борта полугалеры наблюдал за достаточно масштабным, но весьма деликатным сражением без всяких задних мыслей и исторических рефлексий.
Ни татары, ни поместные не рвались сходиться в свалку.
Так, наезжали. Постреливали. Отходили.
Этакие танцы конных групп.
Только у поместных они выходили более продуктивными. Все-таки аргументация мушкетом более весома, чем стрелой. Как там пелось в песне? Против самых лучших стрел все решает огнестрел? Вот так и происходило, из-за чего татарское войско сначала откатилось назад, а потом и совсем отошло.
Впрочем, было видно – они не сильно-то и старались. Скорее изображали попытку растревожить лагерь и вынудить его отойти, чем на самом деле к этому стремились. И это не удивительно. Османы их использовали явно не по их профилю. Сильной стороной татарской конницы было умение ограбить и разорить территорию максимально быстро и предельно основательно, уклоняясь от серьезных стычек с неприятелем. А тут полевой бой… это, мягко говоря, не их сильная сторона. И оттого в нем выглядели они очень бледно…
Так что покрутились.
Пошумели.
Да разошлись.
Даже потерь особых не сложилось. Ни у тех, ни у других.
– Славно, – заметил стоящий рядом Александр Меншиков, пыхнув трубкой.
– Какое, к черту, «славно»? – с раздражением спросил Петр, трубка которого прогорела.
– Отогнали супостатов.
– Так они еще придут. Им что? Верста туда, верста сюда. Побить бы их. Крепко побить.
– Так они не согласные будут. Не явятся. А все подходы к ним турок стережет.
– Вот то-то и оно…
– Ба! Гляди-ка! – указал Меншиков на спускающейся по Дону кораблик.
Не дергаясь, царь спокойно прочистил трубку и заново ее забил, наблюдая за тем, как кораблик спускается по воде к ним. Хотя Меншиков предлагал развернуться и идти ему навстречу. Вдруг новости важные.
Новости были.
Они не могли не быть.
И письма имелись.
Петр поглядел на ворох тех бумажек, что ему прислали, и вытащил письмо сестры. Прочитал его.
Походил немного.
Вернулся.
Снова прочитал.
– Случилось что? – поинтересовался Меншиков.
– Может, Апраксин и прав был… – задумчиво произнес царь.
– В чем?
– Сына надо было сюда тащить. Вон – чудит.
– Опять духовника палкой побил?
– Учиться начал и успехи большие делает. С Дунькой разругался, назвав ее курицей безмозглой. У Наташки сейчас живет.
– Что, прости? – вытаращился на него Александр Данилович.
– Я же говорю – чудит. Но что учиться добро начал, то славно. За такое многое можно спустить.
– А Дунька тебе пишет? Что сказывает?
Петр хмыкнул.
Взял письмо жены. Быстро пробежал глазами. Скривился. И, отбросив его, ответил:
– А ничего не сказывает. Сопли какие-то сахарные. Читать противно.
– Может, за Лешкой послать?
– Он до конца кампании вряд ли успеет сюда. Поздно. Прозевали. Ну да и ладно.
– А как он к Наталье попал? Дунька отпустила?
– В письме одна туманность, но, чую, послушать будет что, когда вернемся, – усмехнулся Петр и пыхнул заново набитой и прикуренной трубкой…
* * *
Тем временем в Москве продолжалась набирающая обороты драма вокруг царевича, в которую все сильнее и сильнее влезал Преображенский приказ.
– Оставь нас, – скомандовал Федор Юрьевич, обращаясь к сестре царя, когда в комнату вошел Алексей.
– Но я не в праве…
– Оставь, – вместо Ромодановского повторил приказ парень.
– Ты еще мал. И я несу за тебя ответственность.
– Человек, что верен моему отцу, не станет мне вредить.
У Федора Юрьевича от этих слов прямо брови взлетели, выражая удивление наглостью. Сестра же царя фыркнула, но вышла. В конце концов, глава Преображенского приказа действительно не станет творить что-то дурное с Алексеем. Хотя оставлять их наедине не хотелось совершенно.
– И, тетя, прошу, последи, чтобы нас не подслушивали. Вряд ли Федор Юрьевич прибыл ко мне с простым разговором, которым дозволительно уши погреть кому ни попадя.
Та молча кивнула и вышла, плотно прикрыв дверь.
Наступила пауза.
И Ромодановский, и Алексей внимательно смотрели друг на друга. В упор. Глаза в глаза. Причем царевич практически не моргал. И разумеется, не испытывал какого-то ощутимого дискомфорта. Более того, даже старался смотреть словно бы за спину главы Преображенского приказа, провоцируя дискомфорт уже у него. Впрочем, спохватившись и поняв, что увлекается, царевич максимально по-доброму улыбнулся и сказал:
– Я забыл поздороваться. Это было невежливо.
– Кто ты? – холодно и раздраженно спросил Ромодановский.
– Смешно. Хорошая шутка.
– Я не шучу. Я знал Алексея. И ты не он.
– Имеешь в виду, что меня подменили? Занятно. А помнишь пару лет назад ты обнаружил дохлую мышь у себя в кармане? – Обновленный царевич имел всю полноту памяти своего предшественника, поэтому помнил все его многочисленные проказы. – Ту, с раздавленной головой без правого глаза и со сломанным хвостом. Думаю, помнишь. Вряд ли тебе их часто подкидывают.
– Допустим, – прищурился Ромодановский.
– Значит, вариант с подменой отметаем? Ты ведь видел меня, когда я шалил.
Федор Юрьевич промолчал.
– Впрочем, вариант с подменой не объясняет то, отчего ребенок рассуждает как взрослый. Ведь так?
– Так.
– Твои предположения? Молчишь? Ну давай начнем с того, о чем Милославские слух распускают. С одержимости.
– Откуда ты знаешь, что это Милославские?
– А кому это выгодно? Нарышкиным? Даже не смешно. Лопухиным? Мама в опале у отца. Поговаривают, что он отправит ее в монастырь. Отчего пустых надежд не питают относительно моего будущего. И охотно цепляются за обещания…
– Откуда ты это все знаешь? – перебил его Ромодановский, продолжая давить взглядом, но не добиваясь при этом привычного результата.
– Я люблю слушать, что говорят простые люди. Да ты и сам знаешь, как это делается.
– И что же они говорят?
– Что Лопухины разочаровались в своих надеждах. Чем Милославские и пользуются. Ты удивлен? Зря. Лопухины лопухи, но не дураки. И вариант с регентством Софьи надо мной их вполне устраивает, если им дадут хорошие места для кормления, но для этого я должен быть послушным и необразованным. И по возможности очень религиозным, чтобы не мешал. Как Федор Иоаннович[9]. Или ты думаешь, отчего они маме голову морочили всем этим вздором? Пост меня заставили соблюдать раньше обычая[10]. Духовными книгами обложили. Думаешь, просто так?
– И ты скажешь, что не одержим?
– Одержимым является тот человек, в котором поселяется какая-то нечистая сила, отчего войти в церковь и тем более принять причастие он не может обычным образом. Как минимум выкручиваться станет. Так?
– Так…
– А ты сам видел, как я принимал причастие. И дальнейшие разговоры про одержимость возможны, только если допустить, что наша православная церковь утратила благословение небес. Иными словами, нечисть в ней чувствует себя спокойно. Но сие есть ересь. Верно?
– Верно. Но не исключает продажи души дьяволу.
– Отлично. Я знал, что ты спросишь, поэтому поузнавал о том, что это такое. Для начала – сама сделка. Для ее совершения нужно провести ритуал и переговоры с демоном. Как я мог это сделать, если нахожусь все время на виду? Я только нужду справляю, уединившись. Но вызывать демона в таких условиях… Думаешь, дьявол или хотя бы черт явится ко мне на горшок? Он, чай, не нянька для вытирания жопки. Да и глупо это. Нечисть там или нет, а уважение какое-то к гостям иметь нужно.
– Резонно, – усмехнулся Ромодановский, видимо что-то себе вообразив.
– Далее. Я изменился в храме. Если допустить, что имела место сделка с демоном, то он никак не мог изменить меня в храме. А если это допустить, то мы вновь возвращаемся к вопросу святости церкви. Ведь так?
– Ты мог притворяться.
– Ты сам меня поддержал тогда под руку. Я притворялся? И если бы такова была реакция продавшего душу, то я бы каждое посещение церкви падал в обморок.
Ромодановский промолчал.
– Ну и четвертое – метка. На мне должна быть метка. По поверью она есть на каждом человеке, что заключил сделку с демоном. Осматривать будешь? Мне раздеться?
– Ладно. Звучит все это резонно. Но не дает объяснения произошедшему. Ты изменился. Сильно. И я хочу знать – что с тобой там произошло.
– Я и сам этого не знаю.
– Хорошо. Как это все выглядело?
– Мне показалось, что внезапно все залил яркий свет. И я сам словно куда-то полетел. А потом очнулся, ощутив себя обмякшим у вас на руках. Уже обновленный.
– Яркий свет, говоришь…
– Да. Но, боюсь, это выяснять – все пустое. Вряд ли нам тут даже священники многоопытные помогут. Давай с другой стороны на этот вопрос посмотрим.
– Это с какой же?
– Я сделал что-то, что шло во вред моему отцу или державе? Может быть, церковь как-то обижаю? В моих поступках есть хоть что-то, что можно было бы мне предъявить как дурное?
– Ты назвал мать безмозглой курицей.
– Разве что. Но у меня безумно болела голова, и я не мог слушать ее кудахтанье. Мне казалось, что еще немного, и я умру прямо там.
– Кроме того, ты потребовал показать тебе прелюбодеяние, – улыбнувшись, сказал Ромодановский.
– И дать возможность его пощупать, – добавил Алексей невозмутимо. – Но разве это что-то дурное? Сие есть процесс познания.
– Ты ведь знал, что это такое.
– Только понаслышке. А в таких делах с грехом нужно знакомиться на ощупь. Да и остановить эту пустую перепалку баб нужно было как-то. Смущение для того отменный выбор.
Федор Юрьевич покивал, улыбаясь. Его эта выходка тогда изрядно позабавила. Да ее, пожалуй, вся Москва смаковала. После чего немного подумал, опять же глядя царевичу прямо в глаза, и спросил:
– Ты сам-то что, думаешь, с тобой произошло? Может, мысли есть?
– Я думаю, что я просто повзрослел, – пожав плечами, ответил царевич. – Умом, но не телом.
– И все?
– Как будто меня это самого радует? – раздраженно фыркнул Алексей. – Это ведь, выходит, наказание за мои старые проказы. Меня взяли и детства лишили. Ты понимаешь? Раз – и все. Обидно…
Дальнейший разговор довольно быстро сошел на нет. Все, что желал, Федор Юрьевич выяснил. Точнее, понял, что ничего тут не ясно и дело темное. И тут с нахрапа ничего не порешать.
– Дивный мальчик, – сказал он Наталье Алексеевне, когда она вышла его провожать.
– Ты МНЕ это говоришь? – вполне искренне удивилась сестра царя. – Он у меня уже несколько месяцев живет.
– Лешка сильно изменился…
– Ну слава богу! Я-то давно уверилась в том, что он – это он. И просто наслаждаюсь моментом. Он стал интересен.
– Что же с ним произошло?
– А не все ли равно? Это Алексей, сын моего брата? Да. Он стал лучше, чем раньше? Да. Так чего же тебе еще надо?
– Ты баба и не понимаешь… – покачал головой Ромодановский. – Тут разобраться надо.
– А если это не нашего ума дело? – скосила она глаза вверх и перекрестилась. – Не думаешь навлечь на себя гнев небес? Там тебе твою разбиралку могут и открутить.
– А если это не их дела?
– А есть признаки?
– Нет.
– Ну вот и не морочь голову. Леша как-то сказал очень забавную пословицу. Никогда не спорь с дураком, потому что опустишься на его уровень и там он тебя задавит опытом.
– Так и сказал? – смешливо фыркнул Ромодановский.
– Да. Уже и не припомню к чему. Это я зачем тебе говорю. Мнится мне, что ты слишком увлекся слухами, которые про него воры всякие распускают.
– Воры, значит? Про Милославских не думаешь?
– Я полагаю, Леша слишком резок в суждениях. Однако да, про них первые мысли. Впрочем, так или иначе, все эти дурные слухи нужно гасить. Кроме вреда, они ничего не несут. А разбираться станем по ходу дела. Он мал. На виду. Ежели какие пакости станет делать – сразу заметим.
– Ой ли? – усмехнулся Федор Юрьевич.
– По нему видно – ум вроде как повзрослел, но жизни не знает. И многого не замечает. Так что я верю в его слова. Очень похоже на то.
– Так ты подслушивала?
– Разумеется, – максимально обаятельно улыбнулась Наталья Алексеевна. – Прости, но я несу личную ответственность за племянника и оставить вас совсем наедине не могла. Брат мне потом не простил бы, если бы что-то случилось.
– Ты мне не доверяешь?
– Ты был очень недобро настроен.
– Не выспался…
Глава 8
1696 год, июнь, 16. Москва
Алексей сидел в мастерской и степенно беседовал с мастером – кузнецом, которого он выбрал себе в помощники для проведения учебных опытов. Отказать тот не мог, да и не пытался, ибо и плата достойная, и статус интересный, и, вероятно, будущее неплохое. Все-таки войти в достаточно близкое окружение наследника престола дорогого стоит. Оттого он очень серьезно относился ко своим обязанностям. Да и малец оказался на редкость толковый – с ним было приятно работать. Если, конечно, привыкнуть к его странностям…
Распахнулась дверь.
Послышались шаги.
Царевич обернулся и ахнул.
Перед ним стояли тетя и мама, наряженные в немецкие платья.
– Ого! – воскликнул парень. Вот чего-чего, а подобного поворота он не ожидал.
– Ты удивлен? – мягко улыбнувшись, спросила мама.
– Я думал, что ты не решишься. Неужели ты так хочешь, чтобы я вернулся домой?
– Я хочу, чтобы ты меня простил.
– На что только люди не пойдут, чтобы попытаться провести обряд изгнания нечистой силы, – покачал головой Алексей, со скептической усмешкой на губах.
– Федор Юрьевич пообещал тем, кто это сделает, сих прогнать через духовное очищение, подвесив предварительно на дыбе. Для просветления ума. Потому как сие есть измена царю и поругание церкви. Патриарх же к тому добавил, что предаст таких ослушников еще и анафеме.
– Неожиданно…
– Так что теперь можешь этого не опасаться.
– Да я как бы сам предлагал провести этот обряд, чтобы из горячих голов ушли дурные мысли. Чего мне его опасаться? Разве что эти самые головы решат увлечься и искалечат меня или даже убьют. Но вроде родичи. Совсем безумствовать не должны.
– Как ты видишь – он охладил горячие головы.
– Да уж… Он умеет. А я гадал, откуда по кабакам такие слухи пошли… – покачал головой Алексей. – Тогда я не понимаю, зачем это тебе.
– Ты не веришь в мое желание примириться?
– Мы с тобой не ругались, мам. Но как ты понимаешь, я хочу пожить тут, пока отец не вернется.
– Я ничуть не против, – грустно произнесла царица. – Я сама им теперь не доверяю. А это… – Указала она на немецкое платье, в которое была облачена. – Ты разве отказываешься от прогулки?
– Почему же? Нет. В любом случае нам обоим она пойдет на пользу, – произнес царевич и задумался.
В принципе, поступок матери был понятен.
Смена тактики.
Видимо, Ромодановский действительно от души припугнул Лопухиных. Настолько, что они санкционировали подобную выходку. Потому как иначе появление царицы в таком виде и не назвать. Только выходка это была явна направлена не на него, а на отца. Чтобы хоть как-то смазать последствия.
Евдокия Федоровна не была сильно умной женщиной. Отнюдь. Хоть и не дурой. Просто очень энергичной и достаточно упрямой. Оказавшись царицей эта в принципе красивая особа стала слишком сильно выкручивать мужа в бараний рог, пытаясь загнать его под каблук. И у нее бы это, может быть, даже и получилось, если бы не влияние родственников и воспитание, из-за которых она постоянно пыталась отвратить мужа от его увлечений и страстей.
Ну и как следствие, тот побежал искать утешения у других дам. А семья, в которой жена не благодарила за все, что он для нее делал, не восхищалась, не гордилась и не ценила супруга, стала стремительно рассыпаться. Тем более что желающих подставить, так сказать, сестринское плечо и принять на себя груз этих нехитрых задач хватало. Пусть даже и не в полном объеме.
И вот новый поворот.
Алексею даже стало интересно, что из этого всего получится. Ведь переодеть не значит переделать. Хотя тот факт, что был сделан такой шаг, по своей сути политический, говорил о многом.
Евдокия Федоровна же восприняла эту задумчивость сына по-своему. Он смотрел на нее удивительно взрослым и серьезным взглядом, отчего ей стало неловко. Продолжить так невпопад законченный разговор она не могла. Слова в голову не приходили. Молчать не позволяла натура. Так что, оглядевшись, она зацепилась взглядом за какую-то странную железку, стоящую в стороне.
– А что это? – поинтересовалась мама.
– Мой подарок отцу. Небольшая походная печь для палатки, – небрежно ответил царевич.
– Печь для палатки? – подключилась Наталья Алексеевна, наблюдавшая до того за беседой матери и сына с любопытством энтомолога.
– Да, тетя. Помнишь тот опыт со змейкой и свечой?
– Конечно.
– Эта печь стала, по сути, его развитием. Мы ее вместе с учителями придумали.
– А почему она такая странная. Вот эти штуки зачем у нее по бокам?
– Воздух, нагреваясь, поднимается вверх. Так?
– Это я помню.
– Нагревшись, он уходит вверх из этих труб. А холодный, с пола, втягивается. И чем сильнее нагрета печь, тем сильнее это движение воздуха. И тем быстрее прогревается воздух в помещении. Например, палатки. Сама по себе печь железная. С достаточно тонкими стенками, поэтому нагревается быстро. Это приводит к тому, что можно очень скоро ее растопить и прогреть палатку. Что должно быть особенно ценно после дождя или иной промозглости. Заодно и одежду просушить можно, если развесить ее рядом с печью.
– А вот эта труба зачем? – спросила уже Евдокия Федоровна, включаясь.
– А дым как отводить? В палатке его оставлять никак нельзя. Вот с помощью трубы и отводить. Выставить ее верхний конец в прорез палатки и топить. Получится, что внутри тепло и сухо, а весь дым наружу уходит.
Обе женщины с интересом уставились на эту поделку. По сути, небольшой булерьян, изготовленный методом клепки из гнутых «железных досок», то есть относительно небольших пластин железа, полученных кузнечной поковкой. Такие много где применялись. Например, закупались массово производителями соли, для сборки здоровенных сковород…
Общая компоновка печи и принцип ее работы выглядели для мамы и тети совершенно непонятной вещью, поэтому они выслушали, покивали, однако по глазам было видно – ничего не поняли…
– Ладно. Сейчас покажу, – тяжело вздохнув, произнес Алексей и кивнул мастеру.
Лишних объяснений тому не требовалось.
Он сноровисто заправил печь лежащими тут же дровами, растопил ее и отошел в сторонку.
Печь явно топилась. Но дыма не было.
И Наталья Алексеевна, и Евдокия Федоровна подошли ближе и стали, внимательно все рассматривая, вокруг печи ходить.
– Вы руки к этим трубам поднесите, – заметил царевич.
Те послушались.
– Тепло идет.
– И дыма нет.
– А это только для палатки?
– Можно использовать где угодно. Но конкретно это переносная печь особливо для походов. Можно и на корабле поставить, чтобы греться, и еще где.
– А палаты?
– Там, думаю, лучше каменные печи такие ставить. Эта ведь, если прекратить топить, быстро остывает. Сие есть плата за быстроту нагрева. В палатах такой нужды нет. И если печи такие ставить из камня, то они дольше тепло станут держать. А значит, и дров меньше потребуют, да и подкидывать их станет нужно реже. Но это только домыслы. Тут хорошенько все обдумать надо. Эту печь-то мы с учителями удумали.
– Так ты подумай, дело стоящее.
– Хорошо. Но попозже.
– Отчего же?
– Видишь? – указал Алексей на какие-то листы на столе. – Мы почти додумали одну поделку добрую.
– И что же это?
– Хм. Ты ведь помнишь, что мне нравится кофий с молоком?
– Конечно. Довольно вкусно получается.
– Кофий с молоком? – переспросила царица.
– Леша попробовал кофий, и он ему не понравился. Вот и добавил молоко в него и сахар. Получилось необычно и вкусно. Вся горечь ушла.
– И он уже не так будоражит, – добавил Алексей.
– Да. Но при чем тут кофий?
– Пить просто кофий с молоком и сахаром как-то… просто, что ли. Мне хотелось, чтобы напиток стал интереснее. И я начал думать. И тут углядел на кухне, как яйцо взбивают. Попросил кухарку так взбить молоко. Мучилась она долго и получилось не сразу, но вышла в итоге пена. И кофий вот с этой пеной уже выглядел необычнее. Благородно прямо.
– Благородно? – заинтересованно переспросила тетя.
– Я попрошу тебе сделать. Покажу. Только одна беда – делается он мучительно долго. Вот мы и делаем машинку для взбивания, – сказал Алексей и указал в дальний угол, где стояло что-то вроде педальной самопрялки, только не она.
– Это она?
– Да. Вот сюда ставишь крынку с молоком. Опускаешь вот этот венчик туда. И просто работаешь ногой. Видите, как быстро венчик вращается? Так рукой не получится сделать, как ни старайся.
– И молоко взбивается?
– Да, но плохо. Мы попробовали туда дуть через тростинку во время взбивания. Получается прямо замечательно. И теперь мы придумываем, как сделать так, чтобы самому не дуть. Чтобы от колеса этого туда и воздух задувало.
– Достойное дело, – чуть помедлив, произнесла Наталья Алексеевна, представив, что сможет угощать уникальным напитком своих гостей. Возможно, даже настолько редким, что нигде такого нет.
Задумалась.
Чуть помедлила.
Повернулась.
Внимательно посмотрела на булерьян. Хмыкнула.
Потом снова посмотрела на импровизированный ручной капучинатор. Покачала головой и с выражением добавила:
– Однако!
– Учеба скучна и пуста, если в ней нет всяких опытов, – улыбнулся царевич. – На этих штуках я закрепляю знания по физике и арифметике. Надо ведь не просто цифирь считать да заучивать, а понять, как что устроено. Для чего все это пощупать и надо. Вот мы всякое с учителями и выдумываем. Ты не думай, тетя, это не я сам. Мы вместе.
– Верю, – благосклонно улыбнувшись, произнесла Наталья Алексеевна. – Ну что, поехали на Кукуй?
– Поехали.
– Тогда ступай к себе. Тебе там тоже немецкое платье приготовили.
– И мне?
– А ты думал? Только нам ряжеными ходить?
Алексей пожал плечами и быстро удалился. А женщины еще некоторое время пробыли в мастерской.
– Каково… – покачала головой Евдокия Федоровна.
– Я же говорю – светлая голова. Сама видишь. Ха! Прялка для взбивания молока в пену. Это надо же было удумать!
– Да… да… – покивала царица. – Дивно.
А потом, когда мастеровой вышел, повинуясь ее жесту, Наталья Алексеевна к Евдокии придвинулась и тихим шепотом спросила:
– Твои что-то задумали?
– Не ведаю. Сама знаешь – ругалась я с ними сильно. Они мне в вину ставили, что это де я разболтала про отчитку ради изгнания бесов.
– Да о том вся Москва знает и потешается над ними. О том, кто все разболтал по пьяни, всем и так известно. Он ведь больше всех и бесновался на потеху слухам, – смешливо фыркнула Наталья. – Но скажи – это ведь они тебе дозволили так вырядиться?
– Они промолчали, – несколько скованно ответила царица.
– Так уж и промолчали? Впрочем, неважно, – ответила сестра царя и вышла из мастерской, показывая, что приватный разговор закончен. Не удалось у нее вытащить Евдокию на доверительную откровенность.
Ну и ладно.
Не беда.
Уже через полчаса они втроем катили в сторону Кукуя. В сопровождении небольшого эскорта, разумеется. И пока они ехали по обычной Москве, царица испытывала явный дискомфорт, ловя на себе разные взгляды. В том числе и недобрые. Хотя было видно – их не то чтобы и узнают.
Евдокия слишком редко куда-то выходила, чтобы простые жители столицы знали ее в лицо. Только аристократы, да и то не все.
Наталью знали больше людей, но обычно по Москве она в немецком платье не каталась, так что ее тоже не узнавали. И большинству прохожих казалось, что они видят двух «баб кукуйских», которых сестра царя привечает, ведь ехали они в узнаваемом «тарантасе», да и лошади с характерным убранством тоже за глаз цеплялись.
На мальчика же в немецком платье вообще никто внимания не обращал. Ну мальчик и мальчик. Уж кого, а Алексея Петровича москвичи в лицо вообще не знали. С этим дела обстояли даже хуже, чем с его мамой.
Так и ехали.
Евдокия Федоровна с трудом сдерживалась от желания поежиться, насколько некомфортно ей было. И стыдно, что ли. Слишком сильно бросалось отличие в одежде. А она в те годы выступала важным психологическим маркером «свой – чужой».
Все поменялось, когда они въехали в Немецкую слободу.
Здесь люди эти двух дам с ребенком встречали куда приятнее. Обозначали поклон, здороваясь. Кто-то даже шляпу снимал, узнав сестру царя. Она ведь сюда наведывалась и не раз. Да и вообще поглядывали благожелательно и любопытно. Дорогие лошади и небедная «повозка» рекомендовали их отлично.
Подъехали к дому Лефорта.
Того дома не имелось. Он вместе с царем был в походе. А вот его супруга Елизавета, хорошая знакомая сестры Петра Алексеевича, вполне. К ней Наталья и направлялась.
И надо же такому случиться, что буквально в дверях они столкнулись с Анной Монс. Как позже выяснилось, Елизавета заметила подъезд Натальи в окошко и догадалась, кто с ней прибыл, оттого и постаралась поскорее распрощаться с Анной. Чтобы чего дурного не произошло. Однако не успела.
Та промедлила.
А когда стала уходить…
– Наталья? – удивленно вскинув брови, спросила Анна, встретив сестру царя в дверях. – Давно тебя не видела. Очень рада. Все ли ладно? Не хворала ли?
– Все хорошо, милая, – вежливо ответила Наталья своей шапочной подруге. Завязывать долгую беседую она не хотела. Да и вообще с трудом сдержала бледность и испуг. Встреча жены и любовницы вряд ли могла закончиться чем-то хорошим. Спасало ситуацию только то, что ни Анна Евдокию не знала в лицо, ни наоборот. – Я к Елизавете по важному делу.
– О! Конечно-конечно, – ответила любовница и отступила, пропуская гостей. На Евдокию она глянула вскользь. Незнакомое лицо. И ей в общем-то знакомиться не хотелось. А вот мальчика заметила. – О-ля-ля! Это же Алексей?
– Да, – вымученно улыбнулась Наталья, понимая, что сейчас что-то случится.
– И как эта мегера его сюда отпустила? – произнесла она по-немецки, благоразумно полагая, что мальчику лучше не говорить такие дурные слова о матери.
– Мегера? Ты имеешь в виду мою маму? – спросил Алексей, но уже по-русски. Такие простые фразы на немецком он уже вполне уверенно разумел. А потом указал пальцем на Евдокию и уточнил: – Вот ее?
Анна Монс побледнела.
Евдокия же прямо позеленела. Губы ее сжались в узкую линию. Глаза прищурились. И вообще все говорило о стремительно надвигающейся буре.
– О! – воскликнула Елизавета Лефорт, поспешив в этот закипающий клубок змей. – Прошу. Проходите. Что вы стоите в дверях?
– Мам, мы тут инкогнито. Это порождает некоторые неловкости. Я хотел бы, конечно, посмотреть драку дворовых кошек, таскающих друг друга за косы. Это как минимум весело. Но, надеюсь, ты сохранишь чувство собственного достоинства.
– Ты прав, сынок, – дрожащим от злости голосом ответила царица, после чего молча развернулась и вышла. Села в экипаж сестры царя, который так и стоял у крыльца, и уехала.
– Это было неосмотрительно, – холодно заметил Алексей Анне. – Глупо так подставлять Франца, оскорбляя в его доме в присутствии незнакомых лиц жену царя.
Анна промолчала, бледная как полотно.
– Отец это, скорее всего, простит. Если, конечно, никто из присутствующих болтать не станет. И слуг, что это подслушали, урезонит. Но если бы были гости, он был бы вынужден реагировать. В конце концов, это публичное оскорбление царского величия.
– Я… я ничего подобного не хотела.
– Не хотела бы, не сказала, – пожав плечами, заметил Алексей, а потом, обратившись к тете, добавил: – Нам, пожалуй, пора. Оставаясь тут в текущей ситуации, мы негласно поддерживаем слова этой женщины. Что не есть хорошо. Потому как слуги ей-ей проболтаются. Одна беда – экипажа у нас больше нет.
