Михаил Жарчев
Электрический бал
Глава II
Fortune
Радуюсь, что снова наступил тот час, когда я могу, отвлёкшись от дел суетных, написать вам, дорогая М.
Расстояние, которое нас разъединяет, делает мою жизнь невыносимой каторгой. Порой закрываю глаза и представляю, как мы вальсируем в пустой зале под немыми взглядами портретов. Ваше невесомое тело, поддерживаемое моей рукой, скользит по мраморному полу, голубая лента переливается в лучах солнца. Уготовил ли нам Бог хотя б ещё одно робкое свидание? Вечно храню у сердца открытку с вашим фотографическим изображением.
Обустройство моё проходит хорошо. Так хорошо, что застрелиться хочется. Приезд мой – здесь что-то вроде события. Все вокруг исполнены ко мне притворным почтением, граничащим с самым нахальным лизоблюдством. Разве что из пушек не палят в мою честь. Но при этом ни на секунду не дают забыть, что я чужак.
На днях граф Шереметев пригнал к участку отличнейших гнедых рысаков. Превосходных, скажу вам, рысаков. Такие целое состояние стоят. Не откажите, говорит, Виктор Георгиевич, принять. Я на него уставился в неверии. А он как ни в чём не бывало: не лично же вам, а только министерству в пользу. А сам левым глазом подмигивает. Чего это вы мне, говорю, подмигиваете? А он: не гневите Бога, примите подарок. При чём тут Бог, спрашиваю. Отвечает, грех ведь таких коней не взять! Грех, представляете?
Наследник, говорит, у меня родился – радость великая. В общем, так меня заболтал, что не успел я опомниться, как кони уже оказались в стойлах. Что поделать? Передал в пожарную службу, там такие скакуны нужнее. Уж что-что, а пожары в Москве случаются почаще, чем преступления. Чувствую, пропадёт здесь даром мой следственный опыт.
В делах царит такое запустение, что хоть вешайся. В Москве решительно не принято ничего записывать. Даже простейшие учёты ведут нехотя и из-под палки. Протоколы обрываются на полуслове. Отчёты пестрят ошибками, неточностями и необоснованными суждениями. Мне это, как человеку столичному, мерзко и противно. Лень властвует надо всем. Город будто скован древним сном. Будто пьяненькая ведьма повесила на москвичей шуточное проклятие, от которого те не могут и не хотят избавиться. Столько безалаберных и ленивых людей просто не могло собраться в одном месте без чьего-то злого умысла!
Будочники расшатались от безделья и пьянства настолько, что уже мало походят на представителей рода людского. Поймал тут одного бутаря [1]за руку. Что ж ты, служба, средь бела дня берёшь, спрашиваю. А он мне: «Что же, вашбродь, ночью прикажете брать? Ограбють! Пошаливают здесь ночью-то». А сам лыка не вяжет. Как я влепил ему по шее за то, что мундир позорит!
Воистину, Москва – третий Рим! Берут и дают все.
Да и как не брать при таких нищенских окладах? На какие скудные средства вынужден существовать здесь полицейский чин! Тотчас распорядился увеличить жалованье, переодеть личный состав и обновить оружие. А также уволил почти всех частных и квартальных. Тех, что привыкли к плачевному положению дел настолько, что исправить их уже не было никакой возможности. Повсеместно велел окрасить ветхие дома и расчистить гниющие помойки.
Всё это, конечно, с позволения его светлости генерал-губернатора. Тот отбыл на отдых и дал полнейший карт-бланш на мою деятельность.
«Смотри мне, Виктор Георгиевич, – сказал он, отъезжая на вокзал. – Как бы не вышло в Москве в моё отсутствие какого качества».
Я его, конечно, заверил, что не допущу «качества». Но, по правде говоря, я был бы и рад, случись хоть что-нибудь. Гложет меня здесь тоска болотная. Ощущаю, как сам погружаюсь в этот обуявший всех предсмертный сон. Будто я лягушка, барахтающаяся в ведре и не понимающая ещё, что басня лжёт и молоко под моими лапками никогда не превратится в масло.
И как вы думаете благодарит меня Москва за такие, безусловно, благие свершения? Молчаливое презрение! Неисполнение постановлений. Удивлённые взгляды. Шёпот за спиной.
Хорошо хоть весна пришла и всё преобразила. Грязные улицы укутались в изумруд распустившихся лип и рябин. Покосившиеся здания спрятались за душистые шары сирени и белые облака черёмухи. Зловоние канав уступило место карамельному аромату цветов и свежести молодой травы. Грязь повсеместно подсохла. Пустынные склоны заросли зеленью. Топкие берега рек укрылись шапками плакучих ив. Как горит, как сияет в лучах майского солнца золото куполов! Как радуют душу поутру ликующие переливы бесчисленных колоколен! Как сладко поют в ветвях птицы! Знаете, а весной в этом городе очень даже можно жить!
С любовью, ваш П.
* * *
Когда князь Поль Бобоедов покидал «апартаменты на Мясницкой» – а именно так он называл тот меблированный клоповник, который снимал в доходном доме, – нагретая майским солнцем Москва уже погружалась в сумерки.
Если бы именитые предки князя узрели наследника в тот момент, чего бы они точно не сделали, так это не попадали бы от радости с пушистых облаков.
В руке последний представитель фамилии нёс саквояж, в котором с запасом умещалось то последнее, что осталось от накопленных веками богатств. Может, поэтому Поль и предпочитал не думать о длинной очереди предшественников, которая выстроится к нему с претензиями, вздумай он сыграть в ящик.
Князь оставил за спиной тёмную пасть поросшего бурьяном переулка, переступил через труп кошки, от которого за зиму остался только вшивый скелетик, и вышел на Лубянку. Площадь благоухала так, что правый глаз князя заслезился, а левый задёргался.
Экипажи всех пошибов облепили периметр. Лихачи в ливреях брезгливо поглядывали то на опухших ванек, то на водовозов, присосавшихся к центральному фонтану. Из-под его чаши боязливо выглядывали голозадые каменные амурчики. И казалось, что не одухотворённый гений архитектора загнал их туда, а окружившая – и с бог весть какими намерениями – бородатая, матерящаяся и не очень трезвая толпа. Вокруг этого драматического действа шныряла публика, равнодушная к страданиям каменных человечков, но с интересом поглядывающая на пухлый саквояж. Князь прижал его покрепче к груди и направился к первой же пролётке.
В ней восседал косматый мужик в изжёванном цилиндре с кокардою. Как только мужик заметил Поля, он блеснул из-под козырька мутными глазами и гаркнул: «Ага!» Князь не понял, что значит это «ага», но вздрогнул и попятился, выталкиваемый облаком почти осязаемого лукового перегара. Косматый с необычайной для его комплекции лёгкостью выпрыгнул, схватил князя за плечи, и через мгновение Поль, сам не понимая как, сидел уже в пролётке.
– Свезём, барин! Ух, свезём! – взревел извозчик, запрыгнул на козлы, хлестанул кобылу по рёбрам и причмокнул. – Н-н-н-н-о! Пошла, родимая!
Лошадка заржала, замотала головой, но тронулась.
– В Грузины, – уточнил князь дрогнувшим голосом.
– Целковый! – уточнил мужик.
Князь стиснул зубы от жадности, но торговаться в его ситуации было смешно и даже низко. Повозка заскрипела, дёрнулась и, подпрыгивая на ухабах, покатилась в сторону Театрального проезда.
– Матвей! – сказал извозчик куда-то в темноту перед собой.
Представляется – понял князь:
– Поль.
Мужик обернулся и смерил пассажира подозрительным взглядом:
– Жид, штоль?
– Помилуйте, с чего же сразу жид? Имя на французский манер.
– Ах ты ж! Тпру! – взревел косматый, выправляя повозку, которая чуть не налетела на встречный экипаж. В нём гоготала и размахивала бутылками подвыпившая компания. Князь испытал жгучую ностальгию по своей прошлой беззаботной жизни.
– Аглицкое, говоришь?
Князю потребовалось время, чтобы понять, о чём спрашивает извозчик:
– А, имя? Поль. Французское. Бабка настояла.
– Благородие, значит?
– Да, – отчего-то смутился Поль, – самый что ни на есть.
Мужик погрозил Полю шершавым пальцем и залился сиплым, похожим на свист самовара, смехом.
Свернули в какой-то переулок. Не то чтобы князь хорошо представлял себе дорогу, но поворот показался ему вовсе не обязательным.
– Увязнем, – сообщил мужик.
– Увязнем… – согласился князь, поняв, что это именно то, чего мужик и пытался избежать, свернув с заболоченной Поварской.
Пролётка нырнула в темноту и замедлила ход. Князь вжался в сиденье. Вокруг, как назло, не было ни души.
– Слыхали, барин? Скоро брату вашему каюк, – сказал извозчик нараспев.
– Какой такой каюк?
– Говорят, прознал царь-батюшка, что помещики крестьян обманули. Землю не отдали. Государь разгневался и разрешил земли брать, скока хошь, мужикам жить в усадьбах, жениться на барынях, а господ на фонарях вешать.
– Что-то ты, братец, заврался, – ответил князь, и голос его предательски взвился в сопрано. – Где ж они тебе в усадьбах столько фонарей найдут?
– И то верно, барин! И то верно, – расхохотался Матвей.
В середине переулка сделалось совсем темно.
– Чего в сундучке-то везёшь, вашество?
«Вот так вот просто спросил, – подумал князь. – Завёз в безлюдное место и спросил. Не зря говорят: простота хуже воровства. А тут и то и другое сразу. Пришьёт он меня. И глазом не моргнёт».
– Деньги! – выпалил Поль, и во рту от собственного безрассудства у него пересохло.
Матвей дёрнул вожжи, и пролётка остановилась.
Он обернулся, осмотрел князя с ног до головы хмельными глазами, пошевелил усами, подёргал лопатой бороды, потом морщины на лбу извозчика разгладились, уголки рта поползли вверх, и он хрипло расхохотался.
– Шутить изволишь! У тебя, поди, и портков-то запасных нет.
Матвей хлестнул кобылку. Та встрепенулась, прижала уши и тронулась. Вскоре переулок кончился, они выехали на освещённую узкую улицу.
По лбу князя катились крупные капли пота.
«Пронесло, – думал он. – Ворочусь, непременно поставлю свечу Иверской, непременно».
Он испытал вселенскую благодарность к этому мужику, просто за то, что тот не убил его и не оставил коченеть в сыром переулке. Князь даже почувствовал ту самую мистическую силу русского народа, о которой так любили размышлять русские писатели. Но пока никто из них не смог подобрать правильных слов – всё выходила какая-то вымученная пошлость.
– Эх, барин, в рот тебе малина! – крикнул Матвей и завёл невыносимо грустную песню. В ней лирический герой обращался к некой Маньке. Ясно из песни было то, что жизнь простого народа полна суровых лишений и первобытного ужаса. А вот совершенно неясно было то, кем эта Манька лирическому герою приходится. Из каких-то строк можно было заключить, что речь идёт о лошади. Из каких-то – что о матери, жене или даже дочери.
Князь припомнил историю о греческой нимфе Ио, которую Зевс превратил в корову, чтобы сокрыть их роковую связь, и ещё раз убедился, что русский мужик по сути своей остался глубоко обманувшимся язычником. Причём именно факт этого самообмана – о котором мужик, конечно же, догадывается, – и является источником его непоколебимой веры.
Но песня была хорошая, искренняя.
Вот уже и Живодёрка.
Улица встретила их непроглядной тьмой, глухими заборами и кислой вонью винных погребов. Кобыла вжала голову и поплелась мелким шагом. Даже Матвей примолк и осунулся.
– В подъезд не сиганёшь? – спросил он через плечо. – А то я вашего брата знаю.
– Как можно-с… – произнёс князь с обидой в голосе.
Вскоре из темноты выплыл нужный дом. Князь сунул синенькую ассигнацию в шершавую ладонь и соскочил со ступеньки.
– Много благодарны, вашество. Бог даст, свидимся, – кивнул Матвей и укатил по ухабам в темноту.
* * *
Особняк представлял из себя одноэтажное здание с угрожающе нависающим мезонином. Построенное когда-то, что называется с претензией, сейчас оно горбилось под тяжестью чёрного неба, щетинилось рельефом кирпичей и грустно улыбалось горизонталями поплывшей кладки. Поль прокрался вдоль тёмных окон и остановился напротив облупившейся двери.
«Отчего ж в халупе такой поселился… а не в Дюсо или Национале?» – подумал князь, выдохнул и дёрнул за шнурок звонка. Колокольчик глухо брякнул с другой стороны. Послышалось шевеление, и глухой голос произнёс:
– Кого черти принесли?
– Князь Бобоедов. По личной инвитации.
– Милости прошу, входите, – просипел голос.
Князь нажал на ручку, толкнул дверь и вошёл в образовавшуюся полоску света.
Его взору открылась пыльная прихожая, продолжавшаяся тёмным, казавшимся бесконечным, коридором. Закопчённая керосинка на полу едва освещала пространство вокруг себя. Пахло сыростью, перегаром и канифолью.
Романтический образ встречи с мистическими силами, который князь построил в голове, продолжал рушиться.
– Эй, слуга! – крикнул князь, силясь найти взглядом того, с кем только что разговаривал, но в каморке никого не было. Вдруг сзади раздался голос:
– Вот вы и пожаловали!
Князь вздрогнул, обернулся и увидел высокого человека в длинном, расшитом галунами пальто. Из-под надвинутой на лоб шляпы с позументом блестели угольки глаз. Они были будто бы насильно вставлены в жёлтое неприятное лицо, закрытое до подбородка клетчатым шарфом. Судя по тому, как человек подпирал собой дверь, он был безбожно пьян.
– Князь Бобоедов, – сказал Поль с едва скрываемым презрением. – У меня назначено.
– Ужели не различаем господ! – воскликнул привратник, причудливо растягивая слова. – Однако не один вы, с позволения сказать, хаживаете. Давеча генерал Спиридонов визит наносил. Так у него и награды, и родственники-с во дворце-с, с позволения сказать… Положение-с…
– Не знаком-с, – дёрнул князь шеей, чувствуя к привратнику необъяснимое отторжение. – При чём тут какой-то генерал?
– Как это при чём? Человек денежный. Не то что вы, как я погляжу.
– Не извольте беспокоиться, оговоренная сумма при мне, – сказал князь и постучал по саквояжу.
– Вижу-вижу! – протянул привратник. – А вот я, сударь, в последнее время поиздержался чрезвычайно и имею неудовольствие пребывать в состоянии омерзительной, бесчеловечной нужды… Не займёте ли вы мне в долг несколько денег в счёт нашего уговора? А уж я за вами сохраню первостепенность…
Человек вдруг сделал такие жалостливые глаза, что Поль едва поборол желание сунуть руку в карман за мелочью.
– Сдаётся мне, ты пьян в стельку! – крикнул князь, сбрасывая с себя наваждение.
– Так точно-с, нетрезв-с, – вздохнул человек.
– А ну веди меня к хозяину!
На лице привратника растянулась грустная улыбка:
– Да как же я вас поведу, ежели у меня ног нет?
Князь опустил взгляд и только сейчас понял, что смущало его с первых секунд. Это было на самом виду, но ускользнуло от разума по причине совершенной невозможности увиденного.
Пальто привратника обрывалось чернотой. Внизу, на полу, сияли новенькие, но совершенно пустые сапоги. Понятна стала Полю и противоестественная поза. Калека, должно быть, висел на каком-нибудь крючке на двери. И именно это вкупе с сапогами и окружавшей Поля тьмой создавало иллюзию, что человек стоит.
– Господь всемогущий! – перекрестился князь.
Ему вдруг сделалось душно и тошно. Хотелось поскорее выскочить обратно на улицу, но выход теперь преграждал этот страшный человек.
Привратник захохотал. Звук его скрипучего, как кирза, голоса многократно отразился от стен и ударил по ушам Поля.
– Обнажатся дела ваши, – зашептал человек. – Обнажатся. Но придёт бессмертный, принесёт источник смерти и помилует вас.
Князь подметил, как мелко и противоестественно дрожит голова привратника, как с уголков его губ на клетчатый шарф стекает зеленоватая пена.
Полю сделалось совсем уж не по себе. Безотчётный ужас овладел им. Он развернулся и побежал вперёд по коридору, более всего боясь, что безногий каким-то образом кинется за ним. Ухватит за пятки. Пробежав несколько метров, князь запутался в ногах и начал было падать. Но коридор резко оборвался, и Поль врезался плечом в то, что оказалось дверью. Дверь распахнулась, и он ввалился внутрь.
* * *
Некоторое время он стоял, оцепенев от картины, которую увидел в пыльной и захламлённой комнате. На разбитом паркете посреди полутьмы стоял небольшой грубый стол. За ним сидел и скрипел пером по бумаге безупречный господин в бархатном жилете. Внезапное появление гостя, казалось, никак не нарушило его сосредоточения.
Князь прикрыл дверь, отряхнул сюртук и издал ртом неопределённый звук, тем самым как бы обозначая ещё раз своё появление.
– Un instant[2], – поднял палец господин, потом указал этим пальцем на стул по его правую руку.
Поль присел, поставил саквояж на колени и стал рассматривать знаменитого иностранца. Тот выглядел в точности так, как князь его себе представлял:денди с безупречным видом и манерами. Лицо его могло бы считаться весьма красивым, если бы не портящий всё неприятный широкий рот с мелкими острыми зубами.
Поль осмотрел комнату и приметил множество интересных деталей. Помимо склянок с разноцветными жидкостями, причудливо спаянных стеклянных сосудов, обрезок резиновых трубок и сломанных шестерёнок, он также разглядел неприятного вида зажимы, чрезмерно большие шприцы и комки окровавленного войлока.
Наконец господин отложил перо и поднял на князя блестящие глаза:
– Жак Дюпре. Всецело к вашим услугам. Извините, извините сердечно, что приходится принимать столь высокую персону в таком désordre [3], – всплеснул он руками. – Я в Москве недавно и не успел обзавестись ещё приличным кабинетом.
– Князь Поль Феликсович Бобоедов. Но какая я персона, что вы, право…
– Но титул ваш требует особого к вам почтения.
Он вскочил со стула, схватил руку князя и принялся трясти так, что у князя заходили ходуном все его три подбородка.
– Ах, как рад я, Ваше сиятельство, какая честь!
Князь почувствовал, как приятный жар приливает к лицу, и в очередной раз убедился, что русских и иностранцев разделяет пропасть в отношении манер. Здесь, на Родине, титул его считается чуть ли не исторической нелепицей. И вот он, француз, подданный страны – колыбели всех революций, а жмёт руку ему, жмёт и восхищается. Впрочем, господин восхищался уж очень усердно. Полю пришлось вытащить свою пухлую горячую ладонь из его узкой и ледяной.
– Ах, как приятно иметь дело с высокородным человеком! – воскликнул Дюпре и плюхнулся обратно на стул. – Но отчего вы так бледны? Надеюсь, Бернард не доставил вам неудобств?
– Бернард?
– Да, мой слуга, – сказал иностранец и поднял брови так, как будто это всё объясняло. – Признаться, для калеки у него прескверный характер и уверяю, чёрная, чёрная душа.
В голове князя воскрес образ пустых сапог, и ему снова чуть не сделалось дурно.
– Не гневитесь на него, – рассмеялся Дюпре. – Да, Бернард лишён некоторых частей тела, но не обделён странноватым чувством юмора. Сам попросил подвесить его на дверь, чтобы он мог, говоря его словами, «встречать клиентуру». Не любит, видите ли, сидеть сложа руки. – Дюпре в голос рассмеялся.
– А я уж, грешным делом, подумал, что теряю рассудок, – ответил князь, не в силах не улыбаться сам. – Настолько необычная картина.
– Надеюсь, он хотя бы не клянчил у вас деньги?
– Не припоминаю…
– Ах, несносный! – вскрикнул иностранец и ударил ладонью по крышке стола. – Сколько вы дали ему?
– Нисколько, – сказал князь, решив не врать больше проницательному господину, который с такой лёгкостью раскрыл его обман. – Я, признаться, сам не в том положении, чтобы подавать.
Тонкие губы Дюпре искривились в отвращении.
– Мерзавец! Плут! Преступник! – От его криков полупустая комната зазвенела. – Приношу свои глубочайшие извинения за это безобразие. Что уж там, он даже меня в своё время умудрился обокрасть! Впрочем, Ваша светлость не должны держать зла на бедного калеку. Боюсь, долго он не протянет… Маловато оказалось в нём жизненной энергии.
– Бог с вами. Я оттого и не сказал вам сразу, чтобы не навести на него поневоле ваш гнев.
– Однако хорош! Верите ли, когда-то он был отменным попрошайкой. И сейчас не успели бы вы моргнуть, как он обобрал бы вас до нитки.
Последнее замечание совсем не понравилось Полю. Он хотел было возразить, что сам обберёт кого хочешь, но подумал, что это будет неуместно.
Дюпре достал из портсигара чёрную папиросу и закурил.
– Мы, конечно же, перейдём через мгновение к вашему делу. Но не хотите ли для начала узнать преинтереснейшую историю о том, как Бернард сделался таким?
Поль, конечно, ничего такого знать не хотел, но из вежливости кивнул.
– О, вы не пожалеете! Не пожалеете! – улыбнулся иностранец и выдохнул в лицо Поля целое облако ароматного дыма.
История Бернарда
Большинству людей свойственно мечтать о всякой ерунде. Деньги, власть, женщины, безделушки, смерть других людей, на худой конец… Бернард же мечту имел самую чистую. Ни золотые горы, ни держава со скипетром, ни хорошенький женский зад не способны были взволновать его душу по-настоящему.
Чего он хотел, так это стать лучшим в том, что делает. А делал он вот что…
Каждое утро он покидал свой особняк в западной части Сен-Луи и отправлялся на север Парижа. Там, в небольшой съёмной квартирке, он наконец мог позволить себе стать тем, кем он являлся.
Он вешал на крючок цилиндр, скидывал фрак, расстёгивал алмазные запонки, вынимал из кармана золотые часы, снимал шёлковую сорочку. Словом, разоблачался. Сдёргивал личину, которую на него навесило общество, семья и происхождение.
Вместо этого он надевал дырявую шинель с подшитым изнутри тряпичным горбом. Взъерошивал волосы, уложенные цирюльником только полчаса назад, мазал лицо отборной парижской грязью, которую имел при себе в коробке из-под монпансье. И во всём этом облачении спускался на площадь Клиши к десяткам таких же, как он, попрошаек.
И да, не удивляйтесь, некоторые из тех, кому вы подаёте у церкви, сами в состоянии подать кому угодно. Но Бернард отличался от них всех. Будучи наследником крупной оружейной мануфактуры, он, очевидно, в деньгах нуждался ещё меньше остальных. Его интересовало другое.
Ещё юношей он узрел иллюзорность окружающего мира. Понял бессмысленность светских ритуалов и фальшь общественных правил. Молодость он посвятил следованию пылким политическим учениям. А к тридцати годам, разочаровавшись и в них, осознал, что ничего из себя так и не представляет.
И тут ему пришла стоящая мысль – стать лучшим хоть в чём-то. И не ради славы. Он просто захотел попробовать, какое оно на вкус – совершенство.
Одного желания мало, говорят они. Какая отвратительная ложь! Её проповедуют неудачники, которые только и умеют ходить протоптанными тропами. «Невозможно!» – кричат они и трясут пыльными аргументами. Но одного желания, мсье, одного горячего и искреннего желания, более чем достаточно! Ведь именно желания крутят жернова этого мира. И наш Бернард догадался об этом.
Когда он облачился в ветошь, он впервые в жизни почувствовал, что находится на своём месте.
Площадь с ним делили настоящие профессионалы. Липовые священники с бездонными запасами проповедей. Вечно беременные проститутки с провалившимися от сифилиса носами. Безумные старухи, держащие в сучковатых руках свёртки с полуживыми младенцами, покупаемыми у тех же проституток, когда те разрешались от бремени за ближайшей помойкой. Обезображенные неведомыми болезнями старики. Голые дети со съеденными оспой лицами – те самые, которые чудом выживали в свёртках безумных старух. Ветераны всех войн и революций, потерявшие части тел, но не где-нибудь на высотах Шпихерн-Форбах, а уснув зимой в осквернённом ими же сугробе. Всем находилось место под монументом маршалу Монсею.
По сравнению с ними Бернард был белым лебедем, приземлившимся на поверхность пруда, покрытого трупами и фекалиями. Как он ни пачкал грязью лицо, как ни сгибался под тяжестью своего мнимого горба, ничто не могло скрыть от прохожих его стать, его не знавшие труда руки и не замутнённый выпивкой взгляд. Внимание всегда доставалось другим. Более тщедушным, жалким и изувеченным.
Долгое время он клял судьбу, что ему довелось родиться в богатстве и достатке. Но потом понял, что дело в другом. Что достичь совершенства невозможно, действуя вполсилы. Необходимо чем-то пожертвовать.
И решение пришло внезапно. Так бывает со всеми стоящими идеями. Долгое время идеи зреют в сознании и существуют лишь аморфными призвуками будущей сути. Потом они конденсируются в светящееся озарение и пробивают толстую кожу предрассудков, являя своё пугающее великолепие миру!
* * *
Дюпре оглядел стены комнаты, будто узрев это самое великолепие, о котором говорил. Поль повернул голову, но не увидел ничего, кроме грязноватых обоев.
Иностранец стряхнул наросший пепел и заговорил низким голосом, поворачивая гипнотические глаза на Поля:
– Так, тёплым осенним вечером, Бернард Мармонтель, богатый промышленник и завидный холостяк, закрылся в кабинете один на один с раскалённой в пламени камина пилой.
Перепуганная страшными криками прислуга долго не могла выбить подпёртую секретером дубовую дверь. А когда им это всё-таки удалось, внутри их ждали лишь окровавленное лезвие пилы, обгоревшая в камине конечность и распахнутое настежь окно, занавески которого трепал пахнущий гнилыми листьями ветер.
Наутро Бернард гордо демонстрировал населению площади кровоточащий обрубок на том месте, где ещё вчера была его правая рука. Он больше никогда не вернулся в поместье. Презрев компромисс, он наконец стал тем, кем всегда хотел быть. Так началось его шествие на вершину этой сломанной лестницы.
Дюпре надолго задумался, попыхивая сигарой. Поль почувствовал, что это его шанс перейти побыстрее к делу. Но как только он раскрыл рот, иностранец выдохнул ему в лицо гигантское облако дыма. Отчего Поль до слёз закашлялся.
Дюпре с улыбкой наблюдал за страданиями князя. Глаза его как-то нехорошо блестели. Наконец он продолжил:
– Когда через пару лет я встретил его у подножия церкви Мадлен, он передвигался на деревянной дощечке с колёсиками, отталкиваясь левой рукой – единственной оставшейся конечностью, – и умолял перепуганных прохожих отрезать и её. Вот как сильно манил его вкус совершенства! Я единственный, кто понял его замысел, проникся к нему уважением и исполнил его желание. Бернард сделался самым несчастным из всех калек, которыми кишел, да и сейчас кишит, Париж.
Однако поддерживать в себе жизнь в таком состоянии, как вы понимаете, ему стало проблематично, поэтому я взял его в услужение. Тогда же он стал именоваться Бернард I. И пусть тело его ждало ещё множество болезненных перерождений, а к имени всё прибавлялись и прибавлялись палочки, это не изменило сути его стремлений.
* * *
Несколько минут прошли в тишине, разрезаемой лишь тиканьем часов. Комната заполнилась дымом настолько, что Поль едва различал иностранца напротив. Дюпре с влажной улыбкой наблюдал за его реакцией, и совсем уже не казался князю ни приятным, ни привлекательным. Была в нём черта, которая более всего встречается в людях надменного нрава, когда через каждый жест, пусть даже самый благородный и вежливый, сквозит насмешка и ощущение собственного превосходства.
– Простите, – начал Поль, тщательно подбирая слова. – Не могу похвастаться тем, что я понял всё, что вы рассказали. Но не показалось ли мне из вашей истории, что вы изволили отрезать несчастному руку?
– Да. – Дюпре кинул окурок на пол и придушил туфлей. – И со временем я зашёл несколько дальше. С этого и началось моё нежное увлечение анатомией и первые эксперименты. Вас это удивляет?
– Меня удивляет, что кто-то отказался от хорошенькой мануфактурки и переехал попрошайничать на сырую площадь. А ещё я ни за что не поверю, что проходимец, который встретил меня в коридоре, – французский аристократ.
Дюпре взорвался хрустальным смехом:
– Вы, князь, смотрите на мир под удивительным углом. Что до Бернарда, то мы прошлись только по самому началу этой истории. И чтобы рассказать её всю, боюсь, у вас не будет…
– Не будет, – перебил князь. – Хотелось бы побыстрее, как говорится, revenons à nos moutons [4].
Повисла неловкая пауза. Поль уже жалел про себя, что так грубо оборвал иностранца. Тот сверлил его увлажнившимися, будто от обиды, глазами.
– Приношу глубочайшие извинения. – произнёс Дюпре. – Потратил ваше драгоценное время на пустые, хоть и приятные, воспоминания. Так с каким желанием пожаловали вы? Вам тоже нужно что-нибудь отрезать?
– Бог с вами, – перекрестился Поль.
– Ну так что же тогда? Не томите.
– Господин Дюпре, – начал Поль, – учитывая усилия, которые я потратил, чтобы достать инвитацию, а также сумму компенсации, могу ли я рассчитывать на вашу конфиденциальность?
– О, всецело! – заверил господин.
Поль слизнул пот с верхней губы и зашептал:
– Шесть месяцев назад я имел неосторожность утратить один важный предмет.
– Предмет?
– Сущая безделушка, казалось бы. Старый перстень. Грошовый к тому же. Но теперь, в его отсутствие, от меня начисто отвернулась удача.
Дюпре как-то весь сразу выпрямился в кресле и наклонился к князю:
– Так вы из тех, кто верит в удачу?
– Поймите, я не из суеверных, и сам рассмеялся бы в лицо первому, кто рассказал бы нечто подобное. Но, оказавшись в том положении, в котором я оказался, поневоле начинаешь верить в сверхъестественное. Сперва перестало везти в карты. За месяц я проиграл всю наличность. За следующий – нажил прилично долгов. А ещё через два мои попытки отыграться сделали меня полнейшим банкротом и посмешищем для всей Москвы. У меня даже появилось обидное прозвище – бедный князь. Я ведь я побогаче многих был! Прадед мой при Бородине погиб, и на стене храма Христа Спасителя пропечатан, между прочим. Можете пойти посмотреть.
– Всенепременно схожу, – заверил Дюпре.
– Мануфактурка моя железноделательная, батюшкой ещё построенная, ни с того ни с сего лопнула. Три деревни, фамильная усадьба – всё с молотка ушло в счёт долгов! А недавно, в конце зимы, в мой экипаж ударила молния! Я чуть не лишился жизни – последнего, что имею. Вот тут я и понял, что сама смерть охотится за мной… Вот буквально только что меня чуть не придушил извозчик!
Дюпре внимательно смотрел на князя, обхватив тонкими пальцами острый подбородок.
– Но как же вы умудрились утратить столь ценный предмет?
– Глупость, сущая глупость, – замотал головой Поль. – В тот вечер я гостил на скучнейшем балу и почти всё время, по обыкновению, провёл за карточным столом. Мне чертовски везло. Я пустился в браваду и даже позволял себе прикуривать от сотенных ассигнаций, чем очаровал нескольких хорошеньких дам. Часу в третьем за столом появилась баронесса Армфельт. Она в Москве фигура авторитетная, как иногда неизвестно почему бывает с московскими старушками. Она ни с того ни с сего обозвала меня шулером. Оскорбление в наших кругах смертельное. Я попросил её объясниться. На это баронесса заявила, что ей не к чести объясняться перед лентяем и франтиком, проматывающим папино наследство. А ещё, что удачу мне приносит мой фамильный перстень. И что сними я его, то тут же проиграюсь в пух и прах.
– Фамильный, говорите…
– Да, колечко от бабки досталось, царствие ей небесное. Храни его, Полюшка, говаривала она, он защитит тебя от бед и принесёт удачу. Я всегда думал, что это сказки.