Михаил Дёмин
Рыжий дьявол
Я НАЧИНАЮ ДЕЙСТВОВАТЬ
На следующее утро состоялось мое вступление в должность директора. Я обошел все помещения клуба – двухэтажного, барачного типа здания – и принял от Петра под расписку казенное имущество… Процесс этот не затянулся надолго, имущества было немного.
Среди клубного инвентаря оказался, между прочим, старенький газик, стоявший во дворе, в дощатой пристроечке. Осмотрев его, я спросил:
– А шофер есть?
– Ну откуда, – сказал Петр, – здесь же ведь не театр, а сельский клуб. По штату положены только трое: директор, худрук и уборщица. – И потом, ухмыляясь: – А ты сам-то разве не водишь?
– Да нет, – проговорил я невнятно, – не успел, понимаешь, научиться… Времени все не было… Но, черт возьми, как же быть без шофера?
– Обойдемся, – похлопал он меня по плечу. – Я вообще-то умею немного… Теперь ты мой начальник, прикажешь – повезу.
Он весело говорил со мной, беззаботно, и это меня порадовало. Признаться, я ожидал иной реакции. Мне казалось, что он воспримет свое понижение с обидой и, не дай Бог, еще станет моим врагом. Но нет, все обошлось. Происшедшая с ним перемена его как бы даже устраивала, удовлетворяла!
Да он мне погодя так и заявил:
– Знаешь, я доволен. Теперь я вольная птица! Мое дело – музыка, самодеятельность, работа с молодежью. А где она, молодежь? Ей не до песен, она луком занята… Ну, и я могу заняться, чем хочу. А на директорском посту все время суета, хлопоты. То одно требуется, то другое. Вот завтра, к примеру, привозят новый фильм, надо подготовить зрительный зал.
– А что там готовить? – небрежно поинтересовался я.
– Ты видел, в зале в углу навалены скамейки? – сказал он. – Мы их недавно только приобрели… Так вот, они еще не крашены. Их нужно сегодня же успеть покрасить, и главное, пронумеровать. Учти: на носу праздник – Новый год!
Затем он заторопился, стал прощаться. И, пожимая мягкую, влажную его ладонь, я спросил растерянно:
– А разве ты не останешься?
– Нет, брат, некогда, – мигнул он, – пойду домой – музыкой подзаймусь…
* * *
Итак, я начал действовать.
Порывшись в клубной кладовке, я разыскал зеленую краску для скамеек и светлый сурик – для цифр. Подумал: может быть, заготовить для цифр трафареты? Но тут же с усмешечкой отогнал эту мысль: „Зачем? Пустяки. Ведь я же художник!"
И, расставив рядами тяжелые длинные скамейки, я неспешно принялся малевать. Я малевал и посвистывал, и одновременно размышлял о ночном происшествии – о больном Алексее.
Странная все-таки у него болезнь… Ведь он болен страхом – это похоже на манию преследования. Но как же она возникла, эта мания – по какой причине?
Есть в медицине такое понятие: „психическая защита". У городских жителей, у интеллигенции, защита эта ослаблена, и потому так много там всяческих психозов и комплексов. Город порождает или анархическую личность, пафос которой – разрушение, или же личность больную, безвольную, ослабленную страстями и страхами… Но деревенская среда иная! Люди здесь, может быть, ненамного лучше городских, но все же проще, целостнее, ближе к земле. И жизнь их менее суетна. И если у такого молодого, крепкого деревенского парня, как Алексей, появляется мания преследования, то для этого должны быть веские основания.
Причины болезни надо искать здесь, во внешних обстоятельствах, в недавних деталях его биографии. Что я, собственно, знаю об Алексее? Немного, очень немного… Знаю, что он коренной житель села. В Очурах родился, рос и учился. Потом работал шофером на кирпичном заводе, расположенном неподалеку. Все шло нормально, но вдруг весной 1954 года что-то случилось с парнем.
Он перестал ходить на работу, стал бояться темноты, начал страдать бессонницей… И когда мать отвела Алексея к врачу, тот сразу же признал его больным. А затем на медицинской комиссии Алексею дали временную инвалидность.
Так что же все-таки случилось? Что могло столь сильно напугать его, ошеломить, подвести к черте безумия?
Тут была какая-то тайна… Тайна, которую следовало раскрыть, разгадать!
Погруженный в раздумья, я трудился весь день, дотемна. И покончив с покраской скамеек, долго еще возился в клубе – наводил там порядок, подновлял старые, выцветшие плакаты и лозунги. И стены здания преображались под моими рукми, обретали праздничную пестроту…
Уснул я под утро. И, засыпая, вздохнул утомленно и пробормотал, обращаясь непонятно к кому:
– Я вам покажу, что такое настоящий директор! Настоящий мастер! Вы надолго запомните имя Михаила Демина.
* * *
Я ужинал, сидя в закусочной. Время было – восьмой час. До начала первого сеанса оставалось минут двадцать, и я, закончив все дела, отдыхал, благодушествовал, неторопливо потягивая пивко.
Дверь закусочной распахнулась с грохотом. И на пороге возник человек в заснеженной волчьей дохе, в шапке, сдвинутой на бок. С минуту он постоял, озирая зал. Затем крикнул зычно:
– Эй, кто тут новый директор клуба?
Пробегающая мимо официантка указала на меня. И он пошагал вперевалочку и, подойдя ко мне, грузно оперся ладонями о столик.
– Так это ты, значит!
– Ну, я, – сказал я, поднимая лицо.
– Хорош гусь, – протяжно проговорил незнакомец, – хорош… Значит, вот так ты и директорствуешь?
Лицо у него было злое, темное, на щеке подрагивал желвачок. И я спросил, настораживаясь:
– А вы по какому, собственно, вопросу?
– По какому? – прищурился тот. – Не знаешь? Натворил делов, а потом целочку строишь, а? Ты мне всю работу сорвал, вот и весь вопрос!
– Да кто вы такой?
– Киномеханик.
– Ну и что?
– Как – что? – грозно нахмурился он. – Я же должен продать все билеты, у меня план, понимаешь?! Мне надо выручку собрать. А как я соберу ее сейчас, после твоих фокусов?
Я еще не понял в чем дело, но тоже уже начал сердиться. „Черт возьми, – подумал я, – что же это он называет фокусами?" Я старался изо всех сил, работал почти сутки. Перекрасил старый сарай. И вот благодарность!
Но тут же у меня мелькнула мысль: может, вся суть именно в краске? Она, очевидно, не высохла, и сидения пачкаются…
– Так вы о скамейках, что ли? – спросил я.
– Конечно, – сказал он. – Как теперь на них сидеть?
– Ну, это уж не моя вина, – начал было я, усмехнувшись. Но он перебил меня яростно:
– А чья же? Чья же еще? Ты как их пронумеровал? У меня билеты стандартные. На каждом – обозначен определенный ряд и место. А ты пустил номера вкруговую! И сейчас там, в зале, паника, драки, скандал…
Пока мы толковали с ним, в чайную набилось много народа. Люди обступили нас плотной стеной. И какая-то девушка, протягивая мне билет, вскрикнула плачущим голосом:
Вот смотрите! Здесь написано: шестой ряд, восьмое место. А в клубе, в этом ряду, номера идут от семьдесят шестого до девяностого. Куда ж садиться? Это… Это какое-то хулиганство!
– А у меня, – вмешался кто-то, – в одиннадцатом ряду оказался номер сто семьдесят. Трехзначная цифра! И там уже кто-то устроился, а я его согнать не могу. Билеты-то ни к черту не годятся.
Я сидел подавленный и словно бы закаменевший. Люди шумели вокруг меня, а я помалкивал. Да и что я, собственно, мог им сказать? Что я человек рассеянный? Что я думал во время работы о другом?.. Да, конечно, так все и было. Но вряд ли бы эти оправдания приняла разгневанная толпа.
В захолустном таежном селе кино всегда – праздник. Сюда его привозят раз в неделю, а порою еще реже. Его ждут с нетерпением! И вот сейчас этот праздник, да еще под самый Новый год, сорвал, испортил я – пришлый, никому не ведомый человек.
А ведь вы и сами, верно, знаете, как относятся в деревнях к чужакам…
– Ты, что ли, ненормальный? – спросил киномеханик. И покрутил у виска толстым мохнатым пальцем. – Одной гайки не хватает, а? Откуда ты только взялся такой?!
И опять невольно припомнился мне давний, детский случай, когда я упал, поскользнувшись… Я находился сейчас в таком же состоянии. И не знал, как подняться. Но внезапно появился мой помощник, баянист. И выручил меня!
Выручил, надо сказать, просто, легко, с ловкостью прямо-таки гениальной.
Протиснувшись меж людьми, он ухватил механика за рукав и зачастил, задышал ему в ухо:
– Ну, чего ты шумишь? Пойми, это все по пьянке вышло! Мы вчерась отмечали его приезд, ну и ошиблись малость. Напились, конечно, до безобразия… Так что тут общая наша вина.
– Ах, так вот в чем дело, – медленно проговорил механик. И улыбнулся: – Надрались, значит, сукины дети?
– Да уж случился такой грешок, – сказал смирным голосом Петр. – Но мы ведь все тут грешники. С кем такое не случалось?
И он обвел взглядом толпу, как Христос, когда тот спрашивал: кто первым кинет в Магдалину камень?..
Нет, камень никто в меня не кинул. Наоборот, в притихшей толпе расцвели улыбки, посыпались шуточки. Лица людей мгновенно подобрели. В России пьяных понимают, жалеют. К ним спокон веку относятся сочувственно. Существует даже древняя народная поговорка: „пьяный проспится, дурак – никогда!"
И вот именно эти слова повторил киномеханик. И потом, поворачиваясь к народу, добавил:
– Что ж, коли так получилось, обделаем все тихо… Идите, братцы, садитесь – кто куда сможет. Проведем этот вечер, как в Европе! Там у них сроду места не нумеруются. У них все от быстроты зависит. Кто первым успеет, тот и пан!
Так закончился мой очурский дебют. И все-таки мечты мои исполнились. Исполнились, правда, в одном: с этих пор здесь, действительно, имя Михаила Демина запомнили крепко, надолго.
ДРУГОЕ ИЗМЕРЕНИЕ
А в доме у меня все шло по-прежнему. Странности продолжались. Алексей точил по ночам ножи, и я, засыпая, частенько слышал скрежет стали, скользящей по оселку.
И наконец я решил поговорить с ним откровенно, по душам.
Мне не надо напрягать память, чтобы подробно, во всех деталях, восстановить события тех дней. Ведь это был, по существу, мой самый первый шаг на поприще частного детектива! Я сказал: „события тех дней"… Но, пожалуй, правильнее было бы сказать – ночей. Когда я думаю об Очурах, то село это все время предстает мне в каком-то странном, ночном освещении…
И когда мы разговорились с Алексеем, опять была ночь. За окном клубилась черная, непроницаемая, густая, как деготь, тьма. Мы с ним не спали, вместе пили чай. И я сказал Алексею:
– Послушай, ты понимаешь, как ты живешь? Ты же так окончательно чокнешься. Все время ждешь чего-то, чего-то боишься и молчишь… Не молчи! Расскажи мне все, и сразу тебе станет легче. И поверь, я тебя не выдам, не подведу; может, даже помогу кое в чем.
Он быстро исподлобья глянул на меня. И спрятал глаза. И какое-то время сидел так, насупившись, собрав морщины на лбу и у рта.
– Ладно, – погодя сказал он. И завозился, прикуривая, нервно ломая спички. – Помочь ты мне вряд ли сможешь… Но – расскажу!
Речь его была сбивчива, путана, неровна. Но я слушал внимательно. И вот что выяснилось в результате.
Прошлой весною, в середине апреля, он ехал на машине – на трехтонном заводском грузовике – по таежной дороге. Был вечер, заря горела, и по сторонам, обволакивая стволы, уже текла, густея, синяя сумеречность. И вот из этой полутьмы выступили вдруг черные людские фигуры. Алексея мгновенно охватил панический страх. Он давно уже знал о том, что в окрестной тайге бродит банда ночных налетчиков. Называют ее „Черная Кошка". С заходом солнца наступает ее час… И теперь Алексей решил, что встретился именно с нею.
Появившиеся из чащи люди сгрудились у дороги. Один из них выбежал навстречу машине и что-то крикнул. И встал, раскинув руки крестом. Он явно хотел остановить Алексея, задержать во что бы то ни стало. Алексей так это и понял, но не затормозил, а наоборот – зажмурился и дал полный газ!
Грузовик взвыл и рванулся и сшиб стоящего на пути человека. Вдогонку понеслись проклятия, вопли. Ударил выстрел. Кто-то погнался за машиной, но вскоре отстал…
В тот вечер Алексей долго – допоздна – кружил по дорогам; ему все мерещилась погоня. Наконец вернулся домой. Но и здесь он тоже не обрел покоя. „Если они заметили номер машины, – думал Алексей, – я пропал. Они все равно до меня доберутся…" Мысли эти, раз возникнув, уже не оставляли его. И так, постепенно, пришла к нему болезнь.
– С тех пор, значит, и точишь ножи?
– Ну да. Надо всегда быть готовыми! Они придут ночью, будут думать, я сплю… А я – вот он. Жду. И ножичек мой – как бритва – во-острый!
– Но ты уверен, что человек этот действительно мертв? Ты же ведь сам говоришь, зажмурился…
– Ну и что? Я все равно знаю… Слышал.
– Что же ты слышал?
Он зябко поежился, как на морозе. И потом сказал:
– Хруст костей… Жуткий, какой-то мокрый хруст.
* * *
Сутки спустя мы с Петром Азаровым отправились на нашем газике в городок Алтайск, в районный центр.
Мне надо было побывать там в отделе культуры, которому я как директор клуба был непосредственно подчинен, а также заглянуть в редакцию местной многотиражки. (Я писал стихи и корреспонденции не только для своей областной газеты, но и для этой тоже.)
И была у меня помимо этих задач еще одна – особая.
Я решил зайти в районное отделение милиции и побеседовать там с кем-нибудь об обстоятельствах, связанных с Алексеем. Именно об обстоятельствах! Лично о нем я предпочитал пока не упоминать; меня сейчас интересовало другое: произошло ли в тайге происшествие, подобное тому, о котором он мне рассказал? Было ли это в действительности? Если да, милиция должна была бы знать… Ведь случилось это не в глубинах тайги, не в дальних ее чащобах, а поблизости – в людных, густонаселенных местах!
И вот когда я разыскал алтайскую милицию, оказалось, что войти туда – дело для меня нелегкое…
Я словно бы наткнулся здесь на невидимый барьер.
Барьером этим была моя память, мой старый инстинкт – память лагерника и инстинкт бродяги.
Всю свою прошлую жизнь – всю молодость – я провел в конфликте с властями. Я привык смотреть на милицию с позиции преследуемого и относиться к ней как к врагу. Это чувство враждебной отчужденности укоренилось во мне прочно, вошло в мою кровь и плоть. И вдруг теперь я являюсь туда совершенно свободно, на равных. Прихожу за советом…
„Н-да, многое в моей жизни меняется, – усмехнулся я, топчась у дверей милиции. – Из мира привычных плоскостей я как бы перехожу в новое, другое измерение… Ну что ж. Если уж переходить, так сразу, не колеблясь".
И, растоптав в снегу недокуренную папиросу, я толкнул тяжелую, обитую войлоком дверь.
* * *
Начальник оперативного отдела старший лейтенант милиции Анатолий Хижняк был человеком немолодым и, видимо, сильно усталым. Плохо выбритое, костлявое лицо его испещряли морщины, голос звучал тускло, хриповато. Порывшись в бумагах, он сказал:
– Нет, в очурской тайге за последнее время никаких трупов обнаружено не было.
Хижняк поскреб щетину на подбородке. И поднял ко мне покрасневшие, воспаленные глаза.
– В другом селе Белый Яр, действительно, произошло недавно убийство. Но преступление уже раскрыто, убийца задержан. Скоро будет суд… Вот так. А в Очурах, в общем, пока тихо.
– Есть, однако, люди, – проговорил я с сомнением, – которые утверждают, что там орудует какая-то банда.
– Банда там, это верно, была, – подтвердил инспектор, – но мы ее здорово потрепали, и она – по агентурным сведениям – перебазировалась в северные районы. Можете так и написать!
Войдя к нему, я сразу же представился журналистом, предъявил удостоверение внештатного корреспондента, и он теперь думал, будто я собираю материал для своей газеты.
– Да, можете так написать. Ушла после столкновения с нашей оперативной группой.
– Ушла когда?
– С весны прошлого года.
Он промолчал. И вдруг, прищурившись, спросил меня:
– Вы говорите, есть какие-то люди, которые утверждают… Это кто же, а? Уж не Алешка ли Болотов?
Я даже покачнулся от удивления; вот этого, признаться, я никак не ожидал! Неужели он знает Алексея и все, что связано с ним?
– Я все знаю, – покивал с усмешечкой Хижняк. – А как же! Такая уж моя обязанность. Но должен вам сразу сказать: то, что Алексей утверждает, – бред, пустяки.
– Почему же? Мне это, наоборот, показалось весьма серьезным.
– Да ведь он же псих! Или же, что еще более вероятно, простой симулянт, притворщик. Выдумал историю с бандой и кантуется теперь… Легкую жизнь себе сыскал… У него ведь временная инвалидность, „вторая группа", так что пенсия обеспечена.
– Ну, пенсия-то, я думаю, пустяковая.
– А много ли ему надо – в избе своей сидючи?
– Вы вообще-то говорили с ним?
– С ним лично – нет. Но к нам приходила Макаровна, ею мать; она все рассказала…
– Что же именно?
– Да все! Как он ехал по тайге, как увидел бандитов. Они хотели его задержать, но он якобы испугался и уехал… И теперь он, видите ли, не спит, психует, боится преследования… В общем, чепуха какая-то.
Я тут же подумал: ага! Об убийстве Алексей не сказал своей матери ни слова. Скрыл от нее эту деталь. Почему? Хотя понятно… Значит, он и вправду задавил кого-то! Иначе, если бы он фантазировал, бредил, зачем бы ему было скрывать?
Зазвонил телефон. Хижняк снял трубку, вслушался. И сразу же нахмурился, помрачнел.
Затем он вновь обратился ко мне. Но говорил он теперь быстро, заметно нервничая, искоса поглядывая на часы.
– По просьбе его матери мы даже посылали в Очуры сотрудников. Трое суток они там торчали – охраняли дом, проверяли обстановку… Ну и, конечно, все оказалось блефом! Вот так. И хватит об этом.
И он поднялся, складывая бумаги и давая мне тем самым понять, что аудиенция кончена.
ИДУ ПО СЛЕДУ
Выйдя из милиции, я пошагал к районной чайной, где меня по уговору должен был ждать баянист.
Он уже был там. И успел распорядиться насчет закуски и графинчика (в сибирских чайных подают, в основном, не чай, а водку). И сидел, развалясь на стуле, о чем-то толкуя с неизвестным мне высоким худым парнем. Внешность у парня была запоминающаяся. В густой его черной шевелюре белела узкая, словно нарисованная, седая прядка. А рот был набит металлическими зубами.
Увидев меня, Петр привстал, махнул призывно рукою. Парень же мгновенно исчез.
– Кто это был? – поинтересовался я рассеянно.
– Один знакомый, – пробормотал Петр.
И он внимательно глянул на меня.
– Что у тебя за секреты с лягавыми?
– Да так, пустяки, – ответил я, – надо было оформить прописку…
Потом я грелся водочкой и размышлял.
Несмотря на всю убедительность доводов, приведенных инспектором, я был преисполнен сомнений. Интуиция подсказывала мне, что дело Алексея Болотова гораздо серьезнее и сложнее, чем это кажется на первый взгляд. Я по-прежнему ощущал, улавливал терпкий запашок неразгаданной тайны.
Хижняк считает Алексея симулянтом, думал я, считает, что он просто ищет легкую жизнь. Но ведь есть же врачи, давшие парню инвалидность! Надобно с ними потолковать. Да и вообще, не такая уж легкая, если приглядеться, жизнь у Алексея. Я вспомнил странные его глаза, вспомнил фразу: „Ножичек у меня – как бритва – во-о-острый!" – сказанную тихим, вздрагивающим, рвущимся голосом…
И, обращаясь к баянисту, спросил:
– Не знаешь, тут есть какая-нибудь больница? Или клиника?
– Есть, – сказал он, с хрустом что-то жуя, – все есть.
– А как туда пройти?
– Топай к реке, – пояснил он, – там находится Первомайская улица. Вот на ней…
– Ладно. – Я поднялся, застегнул меховую свою тужурку. – Сделаем так. Сейчас я уйду по делам, а ты жди… Встретимся через час-полтора. На этом же самом месте!
* * *
Лечащего врача Алексея я разыскал без хлопот. (Редакционное удостоверение помогало мне всюду – открывало любые двери!) И вот какой состоялся у нас разговор:
– Когда Алексей Болотов появился у вас впервые?
– Восемь месяцев назад. А точнее – двадцать седьмого апреля тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года.
– Он один приходил?
– Нет, с матерью… И по ее словам, заболел он еще раньше.
– И что же вы установили? Он действительно болен?
– О, да.
– Это опасно?
– Да как вам сказать… – Врач поправил очки. – У него проглядываются симптомы депрессивно-маниакального психоза. Болезнь в начальной стадии. Со временем она может пройти. Но может и укорениться, остаться, и тогда в его психике произойдут уже необратимые изменения… Трудно что-либо утверждать заранее! К сожалению, эта область шизофрении еще мало изучена, хотя и является самой распространенной.
– Как же с ней все-таки борются? Существуют хоть какие-нибудь лекраства?
– Конечно. И немало. И я прописал ему кое-что. Но, на мой взгляд, самое существенное тут – не лекарства, а обстановка, условия, среда…
– Но почему же вы не положите его в больницу?
– А что это даст? – пожал он плечами. – Вы представляете себе атмосферу больницы? Вот то-то. Больничная среда зачастую оказывает обратное, пагубное воздействие.
Сняв очки, врач подышал на них, протер полой халата и потом, рассеянно вертя их в пальцах:
– Больница не уйдет… Не о ней надо сейчас думать… Вы говорите, что знаете его хорошо?
– В общем, да, – сказал я.
– Какова его личная жизнь?
– Да неважная… Он все время один. Страдает бессонницей, живет во власти страхов.
– Вот это скверно, что один. Очень скверно! Одному нельзя. Надо, чтоб были вокруг люди, друзья… Ведь у него же есть друзья. Я знаю!
– Какие друзья? – удивился я.
– Я точно помню, – сказал врач, – тогда же, в апреле, ко мне приходил кто-то из профкома, и с ним были еще двое – близкие друзья Алексея. Так они, во всяком случае, назвались! И эти люди, вот как вы сейчас, интересовались состоянием Алексея, его болезнью.
– Значит, вы говорили со всеми… Но разве это можно?
– Голубчик, – сказал он мягко. – Здесь деревня! А в деревне тайн нет. Никаких. Ни от кого. И коли так, то я предпочитаю, чтобы люди знали точно: как действительно можно помочь заболевшему… Тем более, если речь идет о его близких друзьях!
* * *
Нет, я не ошибся. Дело Алексея действительно оказалось серьезным. На Кирпичном заводе (я это выяснил сразу же) судьбой Алексея никто не интересовался и к врачу не ходил; там получили заключение медкомиссии и успокоились. Так что „друзья" его были другого сорта! И эта деталь говорила о многом.
За Алексеем следили – его проверяли… Кому и зачем нужна была эта проверка, я не знал. Но чувствовал: надо спешить.
И прежде всего следовало разобраться в обстоятельствах, связанных с таежным происшествием.
Происшествие это являлось как бы отправной, исходной точкой. И все было бы просто и легко, если бы убитый нашелся. Но в том-то и дело, что труп обнаружен не был и не попал ни в один милицейский протокол. Его никто не видел! А раз так, то и вообще неизвестно, был ли он на самом-то деле?
Конечно же в тайге спрятать труп нетрудно. Можно его, например, зарыть… Но зачем бы стали тайно зарывать его лесные эти люди, даже если они действительно были бандитами? Товарищ их погиб не „на работе", а просто по нелепой случайности. И в данном случае им нечего было бы скрывать… Наоборот, его постарались бы похоронить легально, по всем правилам.
Я растерялся, запутался, почувствовал себя, как собака, сбившаяся со следа. Сбившаяся, но все же еще не утратившая нюх. И упорно кружащаяся, вьющаяся в кольце начатого поиска…
И вдруг меня осенило. Идиот, я все время думаю об убийстве, ищу труп! Но почему именно труп? С какой стати? Ведь Алексей тогда зажмурился и сразу же скрылся, и, стало быть, он не знает подробностей… А что если сшибленный им человек остался жив? И, раненный, попал в больницу? Потому-то его и нет в протоколах. Такой вариант вполне реален. И вот это-то и надобно теперь разузнать.
* * *
Так начались мои хождения по окрестным больницам.
В Алтайске я не разузнал ничего, но это меня не обескуражило. Район сам по себе огромный, и в нем в разных концах имелось, как я выяснил, четыре крупных больницы. И потребовалось время – прошла зима, – пока я побывал во всех… Слава Богу, в моем распоряжении была машина! И вот в последней по счету, расположенной на границе с соседним районом, я вроде бы напал на след…
В регистрационном журнале отдаленной этой больницы мне попалась любопытная запись:
„В ночь на 15 апреля 1954 года доставлен больной в шоковом состоянии, с тяжелой травмой обеих ног. Документов при нем не было. Но он сам, придя в сознание, сообщил, что имя его Грачев Василий Сергеевич".
И ниже значилась подпись: „Дежурный врач О. Никодимова".
Тут многое настораживало – сама эта дата и характер травмы…
Я увиделся с Никодимовой. Она оказалась грузной, уже не молодой, с тугим узлом серебряных волос и большими, не по-женски крепкими руками. В этом я убедился, когда мы обменялись рукопожатием. Затем она сказала:
– Грачева я помню. Еще бы! Мне ведь почти сразу пришлось его оперировать. Очень трудный был случай. Сами понимаете – ампутация…
– Вы ампутировали ему обе ноги?
Нет, одну… Другую – правую – уложили в лубки. А с левой ногой уже ничего нельзя было сделать. Представляете: переломы в пяти, местах! Голень словно в мясорубке побывала. И кроме того, повреждено бедро…
– Как он объяснил потом все случившееся?
– Сказал, что шел по тайге пьяный, споткнулся, упал и угодил под какую-то встречную машину… Что ж, – она вздохнула коротко, – с вашим братом это бывает!.. Зальете водкой глаза и шляетесь, где не надо, гибнете попусту.
– Да, конечно, – согласился я, – дело известное. А скажите-ка, вы не заметили в его поведении ничего такого… – я пошевелил пальцами, – ну, странного, что ли?
– Вроде бы нет. Хотя… – Она опустила брови, задумалась на мгновение. – Кое-что было, верно, я вот сейчас припоминаю… Знаете, мне кажется, он все время чего-то боялся.
– Как же эта боязнь проявлялась? В чем?
– Н-ну, в мелочах… По-разному… Мы положили его внизу, у окошка, – он попросил перенести его на второй этаж. И когда дверь в палату открывалась, он все время вздрагивал. Вообще не любил посетителей! И в приемные часы, когда к больным приходят родственники, лежал не двигаясь, укрывшись с головой.
– Так, – сказал я, – понятно.
Мне и в самом деле стало понятно многое; я твердо знал сейчас, что иду по верному следу! И я спросил с трудно сдерживаемым волнением:
– А теперь как мне его повидать?
– Я сожалею, – сказала она медленно. – Но повидать не удастся…
– Почему? Где же он?
– На кладбище. Там, где мы все будем.
– Сколько ж он у вас пролежал?
– Месяца полтора всего. А потом… – она вздохнула. – Уж как я старалась, как старалась! Мы тут все за ним, как за малым дитем, ходили…
– Отчего же он умер?
– От паралича сердца. Он вообще был очень слаб, от шока так и не оправился, жил на вливаниях… Ну, и вот.
Мы еще поговорили с ней недолго, и я простился и пошагал к дверям. И уже на пороге остановился вдруг, и потом:
– Да, простите, – сказал я, – последний вопрос. А кто Грачева привез сюда, вы не помните?
– Какой-то шофер, – ответила она, поджимая губы, – я его не знаю. И он о себе ничего не говорил. Сказал только, что ехал с кирпичного завода и случайно заметил на дороге лежащего… Ну, и пожалел, подобрал.
– С кирпичного? – переспросил я. – Это точно? Он так и сказал? Вы не путаете?
– О, господи, – усмехнулась она, – что, корреспонденты все такие назойливые? Я никогда ничего не путаю, молодой человек. Никогда. Ничего.
