Меган Хорхенсен
Война глазами подростка
Город был деревянный, в нём и не надо было жечь каждое здание – город бы и так сгорел, когда огонь с первого подожжёного дома перекинулся бы на соседние, а дальше уже заполыхало бы повсюду. Но немцы жгли всё.
Люди, которые пытались спасаться из домов, попадали под выстрелы, если выпрыгивали на улицу перед немцами. Но если удавалось удрать через задние заборы, то никто за ними не гнался. Ведь не в наказание город убивали, а так просто, чтобы не достался врагу. Попался под автомат – пристрелили. Не попался, ну, беги-беги, повезло.
Подошли к папиному дому и выстрелили из огнемета и в него. Но дом почему-то не загорелся. Немцы прошли мимо, а семья наблюдала сквозь щели в погребе. Опять же, без особого страха за себя, так как было очевидно, что поджигатели идут быстро, по дворам не рыскают. Уж было стали радоваться, что дом уцелел, когда прошедшие немцы обернулись, оценивая работу, заметили, что один дом не горит – то ли струя бензина не туда попала, то ли просто ветер загасил пламя – ведь ветер уже был разбужен пожаром. Одним словом, один немец вернулся и бросил в окно дома зажигательную гранату. Та взорвалась, вырвался огненный шар, а дом вспыхнул еще быстрее, чем подожженные из огнеметов. И сгорел дотла.
Утром следующего дня от половины города остались только головешки. Но та половина, где поджигательная команда не проходила, тоже уцелела. Сначала люди решили, что немцы то ли забыли, то ли не успели её сжечь. Но вдруг появилась машина, с неё спрыгнули те же (скорее всего) поджигатели и так же стали зажигать дома. Оказывается, на ночь просто отдохнуть отъезжали.
Вдруг поднялась стрельба. Немцы рванулись к машине (а разошлись они уже по разным улицам и сбегались не одновременно). Машина удрала. Папа понял, что подходят наши, и бросился туда, откуда раздавалась стрельба. Пробежав минут десять, он добежал до уцелевших кварталов. Забежав за угол, увидел деревянный мост через речку. Мост, почему-то, немцы не сожгли. Не успели, ожидая отступающие части? Кто знает. Перед мостом, ближе к папе, лежал труп немца-поджигателя, с факелом около руки. Факел ещё даже горел. Папе запомнилось, что это была большая палка, обмотанная тряпками и пропитанная бензином. Поэтому и горел хорошо. Как ни странно, но это был первый убитый, которого папа сам видел за всю войну, не считая погибших летчиков. Никого вокруг не было. Потом уже другие мальчишки рассказали, что передовой отряд советской армии как раз настиг поджигателей в момент их «работы». Открыв огонь от моста, солдаты убили одного немца, а остальные успели удрать. Советские же солдаты же, не останавливаясь, промчались дальше.
Папа, никого не видя, опасливо пошёл к мосту. Мы спросили его, не подумал ли он, что мост мог быть заминирован. Нет, не подумал. Или забыл про то, что подумал. Скорей всего, даже не соображал про мины. Подошел к мосту, перешел по нему на другую сторону речки. Всё так же никого не было и стояла тишина.
Папа прошелся по улице, точнее, уже по загородной дороге. Было очень сухо, солнечно. Вышел на окраину города, обошел плетень и тут же увидел солдата в погонах. Тот стоял совсем рядом, оглядывался, держал за повод лошадь. Голова солдата была повязана бинтом, сквозь который проступала кровь. Шея лошади тоже была завязана бинтами и тоже с кровью. За плечами солдата висела винтовка. Ноги были обуты в сапоги. На голове, натянутая на бинты, торчала солдатская папаха-кубанка.
Папа очень испугался, потому что наши погон не носили, сапог тоже не носили, это он прекрасно знал – у солдат и командиров петлицы, у солдат на ногах обмотки! Но и не немецкая форма. Значит, какие-то еще непонятные люди. Хотел броситься бежать, но солдат его заметил, махнул рукой, подзывая, и улыбнулся. Папа сделал пару шагов, всё ещё не понимая, кто это. Тут солдат весело сказал: – Да не бойся, пацан, свои, свои, русские.
Но папа, зная, что полицаи тоже русские, был готов дать дёру и держался всё так же настороженно. Тут солдат спросил: – Парень, а где тут самогон можно раздобыть, а? А то в горле пересохло! Посидеть бы, выпить, а?…
Папа понял, что это свои, потому что полицай поостерегся бы пить, когда последние немцы уже ушли. А раз человек собирается сидеть и пить, значит, свой. Только тут папа вдруг понял, что солдат уже был далеко не трезв, но держался на ногах твёрдо и «понятия» не терял.
Тут вдруг появились еще с полдесятка солдат, все на лошадях. Подъехали не спеша, тоже улыбнулись, поздоровались и тут же, чуть ли не хором, спросили, где можно спирт или самогон раздобыть. Только тут папа разглядел красные звезды на фуражке старшего и окончательно убедился, что пришли свои. И от всех тоже пахло спиртным, вот такой первый запах освобождения и запомнился.
Всей группой отправились в город, папа впереди, ужасно гордый тем, что ведет бойцов Красной армии. По пути вдруг встретили пару других солдат – наверно, тех, что прошли в город самыми первыми и убили того поджигателя. Они уже шли назад, ведя с собой пленного немца. Эти бойцы доложили командиру встречной группы, что немцы удрали, а этого, которого ведут, поймали за поджогом дома. Командир с изумлением спросил, куда ж его ведут. Те ответили, что пленный же. Командир удивился – какой пленный, он же дома жёг. Солдаты согласились, что, конечно, так, но, может быть, его допросить надо. – А зачем? – удивился командир, – И что он нам такого важного расскажет? Открыл рот, чтобы что-то сказать, бросил взгляд на мальчишку – моего папу, потом наклонился к солдатам и что-то прошептал.
Все поехали дальше, кроме солдат, что привели немца. Папа шёл около командира, гордо показывая дорогу к центру города. Через минут пять вдруг посзади раздался выстрел. Командир поморщился и посмотрел на папу. Потом чертыхнулся: – Я же им сказал, подальше отвести, чтобы не при мальце. Лодыри, ничего нельзя поручить.
Дошли до центра, там уже сбегались люди. Все стали тащить яблоки, помидоры, огурцы. И самогон, конечно. Папа тоже выпил самогон, впервые в жизни, после чего прибежал в погреб и крепко заснул.
**
Полгода прожили в погребе. НКВД тягало деда с бабкой на допросы, но никаких наказаний не было, так как официально старики на немцев не работали. Зато сотни заводских рабочих и шахтеров продержали в тюрьме неделями, но потом тоже освободили. Оказалось, специальный указ амнистировал тех, кто работал на немцев, но не виновен в смерти людей. А полицейские все успели удрать с немцами. Тот полицейский кого чуть позже судили в городе за убийства, включая убийство священника, и казнили, был пойман где-то в другом месте.
**
Пришла и прошла голодная осень. Зимой вернулась папина мама (моя бабушка). Она перевелась на работу в местную больницу, добились какого-то жилья. В первую очередь, благодаря погибшему фронтовику – моему деду и служащей Красной армии – моей бабушке. Папа продолжал учиться в школе, которая открылась в январе, как и после прихода немцев. Образование велось на русском. Бумаги для записей всё так же не хватало, учебники не завезли, поэтому учителя учили, скорее, по памяти. Но все учителя были новыми, а куда делись те, что преподавали при немцах, папа не интересовался.
**
В середине 1944 года, по окончании учебного года, папу вызвали в Районо, где он получил направление на учёбу в Ростовской мореходке. Отучился там, затем в Одесском высшем мореходном училище. В Константиновку заезжал редко. Его дедушка скончался в конце сороковых. Его бабушка – чуть позже. Его мама – которую я уже помню, она же мне была бабушкой, – умерла в середине шестидесятых, там же, в Константиновке, хотя часто гостила у нас.
Папа моего папы, так и оставшись пехотинцем после уничтожения 22 июня 1941 года их танков прямо на стоянке, погиб под Харьковом, в печально известном «харьковском котле» в мае сорок второго года. Сестренка Нина умерла с пятидесятых годах от какой-то болезни, связанной с желудком. Все знали, что вызвана болезнь была гнилой едой военных лет. Но папу болезнь не тронула. Он стал морским офицером, потом демобилизовался, работал штурманом-багермейстером, потом старшим штурманом управления. Жил в Латвии. Ушел на пенсию начальником Управления Морских Путей. Получал неплохую по тяжёлым временам конца 20 века пенсию, жил нормально, не хуже остальных жителей Латвии.
Заключение
Выслушав папин рассказ, мы спросили его – вот ты против ухаживания за могилами погибших солдат-оккупантов. Сравнять с их землёй надо! А если в могиле лежат тот майор с со своим денщиком-крестьянином и с шофером-студентом-дурная голова, но доброе сердце? А если там покоятся та зубной врач со своим женихом? А если фельдфебель-артиллерист? А если мальчишки-зенитчики? А если ремонтники-артиллеристы? Тоже сравняем с землёй?
Папа промолчал, потом сказал, что нет, конечно, не надо воевать с могилами. Не надо путать эти захоронения с могилами своих солдат, но сравнивать с землей не надо.
Всё, вроде бы, если я не забыл чего.
ПС – надо бы оставить ещё военные (и не только военные) воспоминания от друзей моего папы, которые тоже есть в черновиках. Там интересно. Особенно от дяди Додика, сыне раввина, который всю войну проработал офицером в Абвере, но и другие воспоминаия очень интересны, хотя бы тем, что это не прилизанные и «правильные» мемуары. Дойдут руки, напишу.
