Меган Хорхенсен
Война глазами подростка
Артиллеристы
Как сказано выше, дом, в котором папина семья жила, был очень большим по тем временам и по тем местам. Было в доме несколько больших комнат, была веранда, был садик и дворик, небольшой сарайчик, где жили поросята и домашняя птица, а, к тому же, дом стоял в самом центре города. Поэтому на дом сразу же положили глаз солдаты, и в нем разместился командир немецкой артиллерийской части.
Этот человек был в звании майора, и прожил в доме больше полугода. С майором жили два солдата – личный шофер и денщик. Вообще-то, папа вспоминает, что старших офицеров у немцев он почти не видел. Этот майор был, кажется, единственным старшим офицером на всех немецких солдат в городе, а немецкого полковника, например, папа видел один раз за два года оккупации.
Отношение к офицерам было у солдат трепетное – их боялись, их слушались беспрекословно, никаких вольностей, споров, совместных пьянок или вечеринок не допускалось. Такое, впрочем, в каждой армии мира практикуется, но у немцев различие между офицерами и солдатами поставлено было гораздо сильнее, чем в советской армии, где папа позже служил.
И майорский шофер, и денщик – оба были молодыми парнями. Денщик – видимо, из крестьян, так как очень неплохо управлялся по хозяйству, ухаживал за скотиной, чинил крышу и крыльцо, латал обувь и занимлся нехитрой, но и не самой легкой крестьянской работенкой. Шофер был недоучившимся и, видимо, мобилизованным студентом из Кенигсберга. Папа почти уверен, что учился тот на философском факультете, но точно сказать не может.
Обязанности в доме распределились просто. Бабушка готовила еду на всех – на старого деда, – своего мужа, на внуков – папу и его сестренку Нину, на майора и обоих солдат. Денщик и шофер обеспечивали дом продуктами, ну, и вместе с дедом занимались стиркой, ремонтом, делами по хозяйству. В стирку все домашние вещи – от белья, до детской одежды денщик отвозил в армейскую прачечную, а бабушка за это иногда готовила для персонала прачечной пироги (из муки, которую привозил шофер). Бабушка же штопала всю одежду и всё белье.
Дед и бабушка иногда – по очереди – отправлялись в окрестные деревни менять какие-то товары на продукты. Частично эти товары притаскивали те же шофер с денщиком, подбирая ненужное или вышедшее из строя армейское барахло – ржавую пустую канистру, треснувший по рукоятке молоток, списанные сапоги. О небольшом воровстве, принятом у нас, и речи быть не могло. Папа помнит, что когда дед пытался намекнуть, что неплохо было бы новую и теплую немецкую шинелку принести, дабы обменять её на продукты у крестьян, хватит на неделю сытной еды, это тебе не поломанные клещи, то денщик в ужасе руками замахал – мол, как можно новую вещь, это же не положено, это же нарушение.
**
Ни дед, ни бабка не работали по возрасту. Через пару месяцев после начала оккупации новая власть стала платить какую-то пенсию, но буквально символическую. Приходилось как-то крутиться, но, надо признать, что соседство майора позволяло семье жить более-менее нормально, не голодая, что и было основным в то время.
Майору готовили отдельно, хотя их тех же продуктов, что поедались и остальными. И ел майор в одиночку, а обслуживала его бабушка. Иногда, по вечерам, майор садился на веранде и беседовал со своими подчиненными, иногда – с папой, с Ниной, с дедом и бабкой. Ни разу он не повысил голос, ни разу не было никаких скандалов или взаимных притензий. Более того, майор платил за постой какие-то квартирьерские деньги, что тоже помогало пережить лихое время.
И грабежей не было, хотя там, где немецкие солдаты стояли на постое, грабежей вообще не было. Солдаты были умными, и понимали, что с хозяевами дома, в котором живешь, лучше не ссориться.
**
Не следует считать, что всё было отлично, мол, оккупация казалась раем. Еды не хватало и сытно наесться удавалось крайне редко даже при квартиранте – офицере, да ещё приличном человеке. Что и говорить об остальных, котрым не так повезло.
Одежду носили латаную-перелатаную, а папа, который в это время как раз рос, ходил в одной рубашке, где рукава чуть ли не у локтя заканчивались.
Питались однообразно. С опасностью для жизни дети рыскали по рощицам, разыскивая занимательные штучки, чтобы обменять их на одежду или еду, а иногда на этих штуках подрывались… При болезнях приходилось обходиться домашними средствами, так как лекарств не было, точнее, купить их было невозможно из-за дороговизны.
Однако, особых ужасов папа не припомнит. Расстрелы и аресты закончились в первые же дни, когда извели и подполье, и «низшие» народности. После этого люди в черной форме стали менее заметны, а солдаты вели себя прилично.
Фронт был далеко, о партизанах никто и не слышал. За всю оккупацию в городе и вокруг него не было ни одного партизанского нападения, ни одного взрыва, ни разу листовки не появлялись, ни разу покушений на немцев не было (Замечу, что в истории города, которую можно найти в Интернете, упоминается подполье. Либо его действия были малозаметны, либо папа не знал о них по малолетству).
Постепенно относительно наладилась жизнь. Заработали заводы и фабрики, ремонтные предприятия, лавки. Стали выходить газеты.
**
В начале января 1942 года дома обошли представители городской управы и предупредили, что дети школьного возраста должны ходить в школу. Было издано предупреждение о штрафе для тех семей, дети из которых не возобновят занятия без уважительных причин.
Когда папа в школу пришёл, в свой же обычный класс, учеников осталась примерно половина по сравнению с началом сентября, когда, ещё при советской власти, занятия начались, но прекратились через пару недель из-за приближения линии фронта. Дети друг друга знали хорошо, играли и совершали набеги за продуктами вместе, так что особых эмоций встреча в классе не вызвала.
Неожиданно для всех, учительница (не помню или не спросил у папы, новая или знакомая школьникам) начала первый урок на украинском языке. И затем все уроки в течение полутора лет проходили на украинском. И предметы преподавались по-украински, и отвечать надо было по-украински.
Так как город был русскоязычным (по меньшей мере, с точки зрения подростка), то до войны украинский только изучался на уроках украинского языка, говорили на нём мало, если вообще говорили. Пришлось срочно учить язык. Папа всегда посмеивался, мол, если бы не оккупация, то он украинским вряд ли овладел бы, а так, за два года немецкой власти, научился говорить вполне сносно, читал классику, прекрасно понимал все передачи украинского радио.
Серьёзной проблемой во время учёбы стало отсутствие бумаги. Если огрызки карандашей всё же в наличии у каждого были, то вести записи было негде. Чистых листов бумаги просто не было. Издавались газеты, их по прочтении не выкидвала, а аккуратно использовали для записей на полях. Разыскивали старые, завалявшиеся в глубине ящков комодов и шкафов блокноты и тетрадки, часто вырывали чистые листы из книг.
Но худо-бедно учились. Любопытно, что на вопрос о политике во время уроков, мол, не было ли пропаганды германской армии или германского величия, который мы задали, папа призадумался, пытался вспомнить, но не получилось. Сказал, что даже на выпускных собраниях после окончания учебного года в мае (или июне) 1942 и 1943 годов, вроде бы, никаких политических или идеологических заявлений не было, мол, благодаря направляющей силе великого фюрера и тому подобных нравоучений вы можете получать знания… Не было такого (или же папа забыл, возможность чего он признавал без спора). Не было и политинформации. Новости с фронта публиковались в газетах (разумеется, подконтрольных оккупационным властям), радио в домах не было.
Изучали правописание (на украинском) математику, физику, химию, украинскую литературу, какие-то ещё предметы. На вопрос об изучении истории папа ответил, что проходили древнюю историю мира – Древнюю Грецию и Древний Рим, но особого следа эти уроки в памяти не оставили.
На наши вопросы о том, где ж набрали достаточное количество украинскоязычных учителей, папа ответил, что учителей было мало – одна учительница преподавала все естественные науки, а другая язык и литературу.
**
И ещё один момент, который папа в рассказе своём поднимал, но который хотел вычеркнуть из этих записок – мне с трудом удалось убедить его, что самоцензура не нужна, она вредит правде. О чём речь? О том, что ни разу за два года оккупации папа не сталкивался с нацизмом, как таковым. Не было упоминания о «превосходстве германской расы» ни о «низших славянских народах». Регулярно немецкой пропагандной упоминались евреи, как враги, заслуживающие искоренения, но не русские и не украинцы. Наоборот, вся местная власть общалась с жителями на русском, все рабочие отношения на предприятиях велись на русском, в школах преподавание шло на украинском, газеты выходили на русском и украинском.
Регулярно и открыто заявлялось (в газетах, в распоряжениях, в объявлениях, в выступлениях вождей местного значения) о том, что немцы принесли освобождение русскому и украинскому народам от ига еврейских большевистских комиссаров и плутократов. То есть упор делался на одного врага – на евреев. Все остальные были «освобождены» от их ига. Папа признавал, что никаких сентенций о неполноценности славян и об их роли рабов он не слышал ни разу. Может быть, такая пропаганда не употреблялась по понятным причинам – не рассказывать же покорённым об их участи. Но анализ причин отсутствия её и воспоминания подростка, это разные вещи.
Быт и отношения с немцами
Жизнь потихоньку шла. Голая осень осталась в прошом, люди приспособились.
С немцами-постояльцами отношения сложились нормальные и даже добрососедкие. Шофер майора и денщик довольно быстро сносно выучили русский язык (не сочли зазорным! Хотя, наверно, термин «сносно», употреблённый папой, всё же относится к разговорам между взрослыми и подростком, с ограниченным словарём и на ограниченные темы), а папа стал коряво говорить по-немецки. Иногда, за чисткой картошки или копанием убежища, а то и по вечерам, на завалинке, шли неторопливые разговоры, но содержания их папа забыл.
Однако запомнилось, что шофер был активным и рьяным пропагандистом нацизма. Он постоянно пытался вбить в голову папы какие-то нацистские идеи, от которых, разумеется, тот отбивался, но спорить не собирался – даже не из-за идеологии, а по возрасту – какие там идеи в 12-13 лет, тем более, идеи, исходящие из уст солдата вражеской армии, хотя бы и нормального парня.
Когда шофера поблизости не было, денщик регулярно напоминал, чтобы с тем ухо держали востро и лишнего не болтали, мол, донесет наверх. И все знали, в том числе, майор, что шофер стучит в немецкий особый отдел, донося о настроениях и высказываниях всех – от деда с бабкой, до своего майора. Но шофера терпели, не ссорились – всегда лучше знать, кто именно на тебя стучит.
Майор своего шофера тоже не очень любил, это было видно по разнице отношения к нему и к денщику, но и не трогал, опять же, не желая связываться со штатным и убежденным стукачом – активистом. Несколько раз, впрочем, между майором и шофером по вечерам вспыхивали споры, которые папа, конечно, не понимал, но было ясно, что майор не выдерживал очередных хвалебно-гитлеровских комментариев молодого придурка и задавал тому едкие вопросы. Деншик боязливо уходил в эти моменты копаться на огороде или строгать планки для покосившегося забора, и делал знаки папе – мол, уходи и ты подальше от греха подальше, на всякий случай, чтобы не слышать того, что лучше не надо слышать. А шофер горячился, доказывал майору правоту фюрера, разве что марши не пел.
Майор же что-то возражал со скептической миной. Споры, впрочем, заканчивались ничем. Шофер, хоть и был убежденным нацистом – скорее, убежденным по юношеской дури, но гадостей не творил. Однажды, когда он ехал на своей машине в часть – один, без майора, то, завидив папу, слоняющегося по двору, предложил его покатать, посадил в машину и приехал прямо в часть. Скорее всего, речь шла о большом артиллерийском парке. То ли ремонтная часть, то ли пункт распределения артиллерии, то ли резервный полк. Папа так никогда этого и не узнал, но пушек было много и все разные. Папа ехал в машине, с любопытством рассматривал орудия, тягачи, минометы, а стояли их там десятки, если не сотни. Квартирант-майор был хозяином этого «богатства».
Вдруг какой-то фельдфебель заметил, что в командирской машине сидит местный паренек. Машина была сразу же остановлена, и шофер получил жесточайший втык за то, что в расположение части привез мальчишку, гражданское лицо, да еще представителя местного враждебного населения. Дело на этом и закончилось. Шофер быстренько отвез папу домой. Никаких наказаний, наверно, не было. Но сам факт показывает, что по сути своей даже нацист-шофер был неплохим парнем, просто молод ещё, да отправлен пропагандой, поэтому и считал, что стучать на подозрительного командира – это проявлять бдительность, а верить Адольфу Гитлеру – это быть истинным патриотом.
**
Еще один любопытный эпизод характеризует уже майора, да и вообще, немецкий подход к воспитанию. В самый первый день проживания майор, уходя на службу, оставил на столе в гостиной кучку конфет. Мы с папой согласились с тем, что, скорее всего, оставил он не только кучку конфет, но и что-нибудь более значительное – мясо, мыло и тому подобные вещи, просто папа, как ребенок, запомнил именно конфеты.
Бабушка, увидев лежащие на столе сладости, строго-настрого приказала внукам их не брать! Сама пересчитала конфеты при внуках же и выгнала их из гостиной, следя, чтобы они туда не проникли. А папа и сестрёнка Нина, понимая, что брать ничего нельзя, весь день ходили вокруг да около, словно коты, и облизывались. Вечером вернулся майор и первым делом пересчитал конфеты. Убедившись, что никто их даже не тронул, удовлетворенно хмыкнул и угостил детишек. Конфеты оставлялись на столе ещё чуть ли не неделю, пока, наконец-то, майор не убедился, что в семье воришек нет, после чего проверки прекратились.
Однако майор считал своим долгом папу и Нину воспитывать, Воспитание заключалось в нудных и непонятных лекциях, тоскливых назиданиях на чужом языке по всякому поводу и укоризненном покачивании головой при виде детских шалостей.
Когда однажды майор заметил, что папа из баловства забрался на вершину приставной лестницы и мог оттуда свалиться, свернув шею, то он не кричал, не требовал немедленно слезть, а подошел к лестнице, властно позвал папу, а когда тот спустился, мальчику была прочитана часовая лекция на немецком языке о хулиганстве и об опасностях лазания по лестницам. Папа понял из лекции одно – лучше не хулиганить, а то придется час стоять перед скучно и ровно бормочущим майором.
Понять майора можно – дома у него оставались жена и дети, по которым человек очень скучал, а тут он видел, что мальчишка растет без родителей, под присмотром стариков, да еще в тяжёлое время, да еще неизвестно, живы ли родители вообще, да и не учится совсем. И майор считал своим долгом недоросля воспитывать.
Так и прожили до лета сорок второго года. Общее настроение у немцев было довольно добродушное, особой злости заметно не было. А летом началось их наступление на Дону с направлением на Сталинград. Советский фронт был прорван и быстренько покатился вспять, в глубь страны. Через Константиновку пошли на фронт боевые части. Однажды, шофер и денщик явились домой и сказали, что получен приказ на перебазирование на восток. Прозвучали слова о Сталинграде и Кавказе. На следующий день или через пару дней майор попрощался со стариками и с детьми. Он говорил по-немецки, а денщик переводил на ломаный русский: «Всего вам хорошего, счастливо оставаться, надеюсь, вы на меня не в претензии. Война есть война. Желаю дожить до конца войны без особых потрясений…»
И папа запомнил, хорошо запомнил, следующие слова, обращенные уже к детям: «Ваши папа и мама обязательно вернутся, я знаю, что ваш папа не погибнет, а придет домой и вас обнимет. Дожидайтесь родителей и ведите себя хорошо, чтобы не пришлось перед ними краснеть за поведение.»
В тот момент папа думал о том, что вот ведь, его отец воюет в Красной Армии, а тут немецкий офицер желает ему вернуться живым. И мой папа этому удивлялся и почему-то считал, что, раз немец так уверенно говорит, значит родители на самом деле живы, ведь наверняка майор что-то знает.
Майор сел в машину вместе с деншиком, и уехал вместе со всей частью. А папин папа – мой дедушка, которому майор желал счастливо вернуться, был в то время уже убит в бою, только об этом узнали гораздо позже.
Через несколько дней шофер вернулся забрать какие-то оставленные вещи. То ли забытые, то ли оставленные в надежде на недолгую командировку, этого уже никогда не узнать. Вещи – в том числе, зимние шинели, шофер забрал, загрузил ими всю машину, так, что места не оставлось. Затем показал на какое-то барахло, что в машину не влезло, и сказал, что этим можно пользоваться. Засмеялся, напомнил деду с бабкой и папе с сестрой, как прошлой зимой они меняли лишнюю одежду на хлеб, подарил на прощание какие-то леденцы и уехал, теперь уже навсегда. Больше никого из этих троих людей – майора, его денщика и шофера, папа никогда не видел и никогда о них не слышал.
