Меган Хорхенсен
Война глазами подростка
Мой папа родился в июле 1928 года, а через восемь десятков лет он впервые – во время неторопливого ужина на даче под Ригой – рассказал о войне, о жизни подростка в оккупации.
Почему не рассказывал раньше? Не знаю. Вряд ли что-то скрывал или не хотел вспоминать. Скорее всего, не было подходящего случая, да и встречаемся мы редко – раз в году. Да и обстановка нужна для рассказа, да и повод подходящий.
В тот день по телевизору показали передачу о том, как кто-то ухаживает в Белоруссии за могилами немецких солдат, а старики-ветераны протестуют, требуют сравнять могилы с землей. Разгорелся спор, мы – «молодежь», так сказать, утверждали, что позорно с мертвыми воевать, что солдаты не виноваты, что мёртвых надо уважать, а папа резко говорил об фашизме… Мы возражали ему, что восхваление нацизма и цветы на могилах убитых солдат – разные вещи, он настаивал на том, что оккупантам нельзя оставлять ни пяди земли и так далее. Обычный застольный дачный спор без правых и виноватых.
И как-то потихоньку, без наводящих вопросов, папа стал рассказывать о тех временах. Не по порядку, не с первого военного дня до последнего, а разбросанно, урывками, эпизодами. Постепенно он и сам стал пытаться соблюдать хронологию. Немного я подправил ее, перенося на бумагу – не меняя смысла, конечно.
Папа помнил фамилии и имена тех, о которых рассказывал, помнил иногда номера батарей, названия частей, даже даты. Иногда замолкал и предупреждал, что не помнит точно, когда случилось то-то и то-то, а иногда не помнил деталей – ведь десятки лет прошли с тех лет и тех событий, до того момента, как он поделился воспоминаниями, а я решил воспоминания записать.
Конечно, наверняка папа что-то путает, что-то забыл упомянуть, что-то не так сохранилось в памяти. И я не помню ни одной упомянутой им фамилии – хотя папа помнил их спустя семьдесят лет!
В тот дачный день рассказ мы слушали долго, с обеда до позднего вечера, но слушали с колоссальным интересом, задавали вопросы по ходу, иногда шутили и посмеивались, иногда печалились, но уже в тот вечер понимали, что все сказанное надо сохранить – не важно, что ценность рассказа для официальной истории войны, наверно, близка к нулю. И не важно, что в нем есть лакуны и ошибки. А вот детали быта, детали той далекой от нас жизни, которую не показывают в кино и о которой нечасто пишут в книгах, вот это интересно почитать любому, кто пытается смотреть дальше собственного носа.
Поэтому и записал, поэтому и публикую. Папа наброски читал, отдельные моменты поправил, уточнил. Пару эпизодов попросил вычеркнуть, но его удалось убедить, что "прилизанной правды" и так хватает, на надо ничего из памяти стирать.
Замечу напоследок, что иногда (редко) добавляю комментарии от себя. Иногда уточняя очевидные даты, которые папа не упоминал (например, день прихода оккупантов), иногда поясняю ситуацию, подробности которой папа не знал (например, почему над городом была точка рандеву бомбардировщиков). Но мои комментарии сведены к минимуму. Они приводятся курсивом.
Ниже начинаются папины воспоминания о войне и жизни в оккупации в городе Константиновка, что на Донбассе:
Начало войны
Мой дед – отец моего папы, был призван из запаса еще в 1940 или в начале 1941 года. Папа так и не узнал, когда его отец стал танкистом. Возможно, при прохождении срочной службы ещё в двадцатые годы, а возможно, когда был призван из запаса.
В принципе, мы согласились с тем, что вряд ли в период после гражданской войны он служил в танковых войсках – слишком было мало танков. Но когда его призвали перед войной, то на побывку в середине июня сорок первого года наш дед пришел домой уже танкистом, это папа помнит точно.
В те времена служили долго – лет пять, кажется. А в конце тридцатых и начале сороковых стали забирать в армию уже отслуживших, готовясь к большой войне. Призванный из запаса дед служил на Западной Украине, в той части страны, которая была отрезана Советским Союзом у Польши в сентябре 1939 года (законно или нет, мы не об этом говорим сейчас). Придя на побывку, рассказывал про тамошнюю нищету, про всеобщую веру в бога, про покорность и страх, но и про то, как поляки ненавидят русских, считая их оккупантами, про то, как на стенах городов по ночам появляются лозунги, призывающие поляков бороться против советско-германской оккупации, про совместные действия немецких и советских войск, которые уведомляли друг друга о передвижениях и действиях зарождавшегося сопротивления. Моему папе – мальчику было неприятно слушать повествования своего папы-танкиста о том, что «наши» воюют плечом к плечу с немцами – все же с раннего детства до двенадцати лет детей учили тому, что немецкие фашисты, это враги рабочего класса и всего советского народа, а тут, оказывается, наша доблестная Красная Армия с ними вместе орудует. Как так может быть, папа мой понять не мог, сколько ему дед не пояснял мудрую политику советского государства.
Но пробыл дед в отпуске недолго, несколько дней. Вернулся в свою часть на Западной Украине, и увиделась с ним семья в последний раз уже когда война была в разгаре, а дед (к тому времени снова пехотинец), проходил случайно через родную Константиновку, отступая.
(Об отступлении и последней встрече с семьёй немного ниже, дабы не нарушать хронологию).
**
Объявление о начале войны прозвучало по радио в середине воскресного дня. Погода стояла жаркая, солнце пекло очень сильно, тринадцатилетний папа в компании приятелей слонялся по улицам, так как и в футбол играть лень было на такой жаре. И на рыбалку почему-то не пошли, и читать не хотелось.
Кстати, Константиновка, хотя и называлась городом (да городом и была, конечно), но, скорее, представляла из себя большую деревню. По воспоминаниям папы, каменных или кирпичных домов почти не было, разве что, в так называемой Немецкой слободе, где действительно жили немцы – потомки древних колонистов.
Может быть, наверняка даже, кирпичными были и заводы, но их папа не запомнил – расположена индустриальная зона была где-то ближе к окраинам, а папин дом, где жила вся их семья – отец с матерью, двое детей – сам папа и сестра его Нина, и их бабушка с дедушкой, стоял чуть ли ни в самом центре города.
Дом был большим, в шесть огромных по папиным представлениям комнат, с чердаком, подвалом, чуланами, погребом во дворе, садом, сараем, свинарником и курятником – хотя власти и ограничивали живность, но одного или пару поросят, да несколько кур и гусей держать дозволялось.
Ворота выходили на одну из центральных улиц, которая не была асфальтирована или замощена, в дождь грязь была непролазная, а в сухую погоду от каждой проехавшей подводы или машины пыль поднималась столбом.
Но дом считался одним из лучших, если не лучшим, в частном секторе. Почему и откуда такой отличный дом у семьи был, папа даже не помнит – отец его был рабочим на заводе, мама в больнице медсестрой работала, а если бы до революции разбогатели или сразу после нее, во время НЭПа, то дом обязательно конфисковали бы. Одним словом, наверно, деды как-то ухитрились построиться. Кстати, вся семья пила очень мало, в отличие от почти всех остальных, у нас в семье традиционно не пьют, может быть, этим и объясняется постройка добротного дома.
(Рассказ про дом – не лирическое отступление, так как его центральное расположение, величина и добротность сыграли важную роль во время оккупации, но об этом тоже ниже).
**
Перед полуднем по радио предупредили об ожидающемся важном сообщении (точное время папа не запомнил, но то, что объявление о начале войны было сделано именно в полдень по московскому времени, общеизвестно, а Константиновка жила именно по московскому времени).
Через несколько минут люди собрались у репродуктора на центральной площади города, совсем недалеко от папиного дома. Людей пришло очень много, тем более, что день был выходной, все вышли погулять в центр, поболтать, попить пива и поесть мороженого.
Папа не помнит, что говорили перед объявлением и какого именно объявления ждали. Но когда торжественный голос произнес слова о начале войны, папа – подросток, представляющий войну по красивым фильмам и считающий, будто война – не более, чем интересное приключение, очень обрадовался, стал веселиться и прыгать от радости, за что и получил тут же от какого-то мужчины подзатыльник.
Прибежал в расстройстве домой, пожаловался маме, которая слушала радио, не отходя от плиты, и та в сердцах сказала: – "мало дали!", после чего заплакала. Папа впервые понял, что веселого в начинающеся войне будет мало…
**
Следующие недели или даже месяцы папа запомнил плохо – сплошная суматоха и неразбериха. Куда-то бегали, что-то прятали, по улицам проходили войска и беженцы, жители сушили сухари, копали укрытия и тайники, ночевали в погребах, опасаясь бомбежек. Но воспоминаний о боях, бомбардировках, стрельбе не сохранилось. То ли за город не было боев, и никто его не бомбил, то ли мама заставила сидеть в погребе в это время.
Осенью, скорее всего в сентябре, вдруг пришел дед. Заскочил на несколько часов, отпросившись у командира. Его часть отходила пешком через город, остановилась на отдых, и добрый командир отпустил бойца к семье. Вообще-то, уже за одно это командиру стоило бы памятник поставить при жизни – ведь за дезертирство подчинёного красноармейца командира расстреляли бы, дознавшись, что именно он бойца отпустил к жене и детям, при виде которых любой расслабиться может и потерять всякое желание воевать. И отпустил в те дни, когда бежали многие.
Но командир оказался замечательным человеком, дед пришел домой и провел с семьёй несколько часов, уйдя уже когда стемнело – папа запомнил, что ночевать дед не оставался, – увольнительную дали на несколько часов.
Удивило домодчадцев то, что отец неожиданно служил в пехоте. За обедом выпил самогону, хотя в семье, как сказано выше, пили очень мало. И мой папа запомнил сокрушенный рассказ своего отца о том, как тот стал пехотинцем: буквально за день до начала войны все танки полка (насколько понимаю, если это был танковый полк, то речь о пятидесяти с лишним танков) были выведены из боксов (танковых гаражей), расположенных в нескольких часах хода от границы. После этого они своим ходом дошли до самой пограничной реки (видимо, Буг?). Еще в боксах было приказано все снаряды из танков убрать и оставить их на складе, а горючего залить только на те полсотни километров, которые отделяли предыдущее расположение полка от границы. Таким образом, к границе машины подошли безоружные и без горючего.
На границе остановились, укрытые от немецкой (точнее, польской) стороны только прибрежными кустами, холмиками и плетнями. Простояли день или два. Ели только сухой паек, а кухня не подошла. Красноармейцам было обещано, что к понедельнику двадцать третьего июня подвезут горячую еду, а на двадцать второе, хотя и был выходной, намечено было начать строить то ли землянки, то ли шалаши для размещения солдат.
Дед горячился, бил кулаком по столу, рассказывая, что все это сделано было, конечно же, вредителями, потому же, кто ж это за день до начала войны все горючее из танков сливает, все снаряды вынимает, из укрытий те танки выводит и пододвигает к самой границе, чтобы даже средняя артиллерия легко их накрыла первыми же залпами. А папа запомнил, как командиры и политруки, по словам деда, обещали, что простоят красноармейцы в чистом поле от силы две недели, поэтому и танкам было приказано провести техническое обслуживание, и бойцам определены какие-то нормативы на две недели, а что будет дальше, никто не знал…
Поэтому и горючим машины не заправили, чтобы можно было разобрать двигатель…
Дед был уверен, что все это вранье было, и весь двухнедельный план подготовки, учебы, техобслуживания был придуман, дабы не вызывать вопросы у бойцов – почему это технику разоружили и к границе подвели на расстрел? Дед не сомневался в том, что наверху где-то остались недобитые ранее шпионы, которые всю эту катавасию и затеяли.
Сегодня легко найти другие объяснения всем этим странным маневрам, которые должны были завершиться новым этапом не позднее 6 июля 1941 года (кстати такого эпизода, как рассказанный дедом, у Виктора Суворова нет, хотя нечто похожее встречается). Как бы то ни было, танки стояли безоружные, без топлива, собирались проходить ТО (техническое обслуживание) прямо на границе и были расстреляны первыми же залпами немецкой артиллерии.
С того дня мой дед остался без танка, стал пехотинцем и отступал на юг Украины, на Донбасс, где случайно прошел через родной город. Каким образом его часть не попала в окружение, папа никогда не узнал. Позже дед пропал без вести в сорок третьем году в проигранном Красной Армией сражении под Харьковом.
**
Осенью сорок первого года люди стали запасать еду на зиму. Кроме продуктов, выращиваемых на огородах и в садах, все горожане отправлялись за зерном в близлежащие деревни. Чем дальше от города, тем зерно было дешевле, но и добираться было гораздо опасней из-за мародёров и бандитов, особенно на обратном пути.
Папины дед (мой прадед, конечно), бабушка (моя прабабушка), сестра и сам папа – все ходили в деревню по очереди или вместе. К вылазкам часто присоединялись соседи. Те, кто работал на заводах или в военных учреждениях, конечно, не могли уходить надолго, если вообще могли, поэтому основная тяжесть по добыче припасов на зиму лежала именно на детях и стариках.
Но однажды в деревню за хлебом отправилась папина мама (моя бабушка). Почему именно она, и как ей позволили отлучиться из больницы, где она работала санитаркой, папа никогда не интересовался. Мама предупредила, что уходит на несколько дней. Кажется, она хотелся договориться с какими-то знакомыми о возможной эвакуации семьи в деревню, если в городе станет совсем невмоготу.
Однако она не вернулась и через неделю, а вместо нее кто-то принес записку, где мама сообщала, что ее остановили патрульные, которые, прочитав в документах, что она работает в больнице, немедленно направили ее в местный госпиталь, а там ее объявили мобилизованной и запретили покидать работу под угрозой расстрела. Одновременно немцы в очередной раз прорвали фронт, госпиталь стал отходить куда-то в глубь страны, и мама еле-еле успела передать послание со знакомым, которому позволили вернуться в город, что добраться до своих не может. О человеке, с которым записка дошла до семьи, папа тоже не помнит, но все ему, конечно, были очень благодарны. Он даже какие-то свёртки принёс, очевидно, переданные мамой. Честным человеком оказался.
В принципе, как упомянул выше, не запомнились папе какие-то особые подробности тех месяцев. Видимо, общая обстановка и шок от всего происходящего не дали отложиться в памяти конкретным событиям.
Единственное, что он не забыл из событий, не касающихся непосредственно семьи, так это вывоз немцев из Немецкой слободы. Слободу окружили красноармейцы (скорее, солдаты войск НКВД, но папа такой детали не запомнил), немецкие семьи посадили на грузовики, дав забрать с собой небольшие узелки с одеждой (а дело происходило летом), и вывезли всех до единого. Отцы и старшие дети этих немцев были на фронте, воюя в Красной Армии в это время, кстати. Семьи увезли, и больше никто о них никогда не слышал. Много пишут о том, что выселяемые немцы частью погибли в первую же зиму, когда их выкидывали в холодной степи, не давая никакой одежды и материалов, кроме того, что у них было с собой, а частью как-то выжили. Но в Константиновку никто, насколько помнит папа, никогда не вернулся. Их добро, оставшееся в домах, растащили жители сразу же после выселения.
В город каждый день приходили отступающие войска и беженцы, народу было много, все кричали и ругались, всегда кто-то чинил на улице машину или прямо у забора перевязывали раненых. Днем и ночью стоял страшный шум.
А в октябре, в одно раннее утро вдруг наступила тишина. Ночью Красная армия ушла, а с ней ушли и городские власти. Стало тихо-тихо. Беженцы тоже исчезли, и жители замерли в ожидании.
(В истории Константиновки, которая доступна в Интернете, упоминаются бои под городом, но мимоходом, в одну строку, так что, наверняка, были они скоротечны и проходили в достаточном отдалении от него, чтобы жители слышали звуки боя).
