Густав Майринк
Альбинос
Фортунат указал на густую тень глубокого синего, почти черного цвета, которая, падая с Тынского храма, Делила древнюю, безлюдную в этот ночной час площадь на две половины:
– Смотрите, гигантский кулак тени с двумя вытянутыми рогаткой пальцами – указательным и меркуриальным, – обращенными на запад. Это же фугитив[2]!
Слуга внес в залу кьянти – фляги с длинными шеями, как у розовых фламинго…
Молодые друзья окружили Корвинуса в углу и, посмеиваясь, вполголоса рассказали ему о «запечатанном пражском письме» и о связанном с ним сумасбродном пророчестве.
Корвинус все внимательно выслушал, и его глаза вспыхнули в предвкушении очередной мистификации.
Быстрым прерывающимся шепотом он посвятил в свою идею друзей, которую те с восторгом приветствовали.
Кое-кто в нетерпении даже подпрыгивал на одной ноге.
Старейшины остались одни.
Корвинус со своими компаньонами отпросился на полчаса под тем предлогом, что ему необходимо еще до полуночи, до наступления торжества, срочно отлить у одного скульптора свою гипсовую маску – ради веселого сюрприза…
– …Легкомысленная юность, – пробормотал Лорд Кельвин.
– Что за странный скульптор, который работает так поздно? – удивился кто-то вполголоса.
Баал Шем поиграл своим перстнем:
– Какой-то чужестранец по имени Иранак-Кассак, они недавно говорили о нем. Работает только ночью, а днём спит; он альбинос и не выносит света.
– Работает по ночам? – переспросил рассеянно Ариост, не расслышав слова «альбинос».
И братья надолго замолчали.
– Хорошо, что молодые ушли, – нарушил наконец молчание усталый голос Ариоста.
Мы, двенадцать старейшин, как осколки прошлого, и нам надо держаться вместе. Быть может, тогда наш орден еще даст свежий зеленый росток…
Да! Главная вина за упадок ордена лежит на моей совести. – Голос его дрогнул. – Мне необходимо рассказать вам одну длинную историю, снять бремя с моей души еще до того, как те – другие – вернутся и наступит новое столетие.
Лорд Кельвин в своем похожем на трон кресле поднял глаза и сделал движение рукой; остальные согласно кивнули.
Ариост начал:
– Я постараюсь быть кратким, с тем, чтобы моих сил хватило до конца. Итак, слушайте.
Тридцать лет назад великим магистром нашего ордена, как вам хорошо известно, был доктор Кассеканари, а я при нем – первым архицензором.
Орденом управляли лишь мы вдвоем. Доктор Кассеканари – физиолог, известный ученый; предки его были из Тринидада – думаю, негры, – им он обязан своим ужасным экзотическим уродством! Но все это вы и сами знаете.
Мы были друзьями; но горячая кровь сметает любые преграды… Короче, я обманывал Кассеканари с его женой Беатрис, прекрасной, как солнце, которую мы оба любили без памяти…
Нарушение орденского устава!!
…Беатрис родила двух мальчиков, один из них – Паскуаль – был моим сыном.
Обнаружив неверность жены, Кассеканари поспешно уладил свои дела и вместе с мальчиками покинул Прагу. Все произошло так стремительно, что я просто не успел вмешаться.
Мне он больше не сказал ни слова, ни разу не взглянул в мою сторону.
Но месть его была ужасной. До сих пор у меня в уме не укладывается, каким образом я все это пережил. – Ариост на секунду замолчал, уставившись отсутствующим взглядом в противоположную стену. Потом продолжал: – Лишь мозг, соединивший в себе сумрачные фантазии туземца с острым, как ланцет, интеллектом Ученого, глубочайшего знатока человеческой души, мог породить тот чудовищный план, в результате которого сердце Беатрис было испепелено, а я, коварно лишенный свободной воли, был незаметно вовлечен в преступление как соучастник, – ничего более кошмарного представить себе невозможно.
Безумие вскоре милосердно погасило разум моей несчастной Беатрис, и я благословил час ее избавления…
Руки говорящего дрожали, как в лихорадке, и вино когда он хотел поднести бокал к губам, расплескалось
– Дальше! Кассеканари вскоре дал о себе знать письмом с адресом, через который все «важные известия», как он выразился, будут незамедлительно передаваться ему – где бы он ни находился.
Далее он писал, что после долгих размышлений понял окончательно: мой сын – это старший, Мануэль а младший, Паскуаль – его, и никаких сомнений на этот счет быть не может.
В действительности же все обстояло наоборот.
В его словах звучала какая-то темная угроза, и я не мог заглушить в себе тихий вкрадчивый шепоток обывательского эгоизма, ведь мой маленький Паскуаль, которого я никак не мог защитить, в результате этой путаницы был избавлен от вспышек ненависти со стороны Кассеканари.
Итак, я промолчал и, сам того не сознавая, сделал первый шаг к той бездне, из которой уже нет выхода.
Много, много позже для меня открылась эта коварная хитрость: заставив меня поверить в то, что он перепутал мальчиков, Кассеканари обрекал мою душу на неслыханные муки.
Петлю чудовище затягивало медленно.
