Майн Рид
Смертельный выстрел

Полная версия

Иллюстрации печатаются по изданиям:

London: Ward, Lock & Tyler, Warwic House, [1874];

London: W. Swan Sonnenschein & Co, 1884

© Яковлев А.Л., перевод на русский язык, 2019

© Оформление ООО «Издательство «Вече», 2019

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2020

Сайт издательства www.veche.ru

Предисловие

Много воды утекло с тех пор, как эта рука в последний раз писала предисловие. Скажу лишь, что роман этот в первоначальном своем виде был написан, когда автор жестоко страдал, как морально, так и физически, в результате огнестрельного ранения, которое могло стать последним рубежом между ним и смертью, сродни пуле между Дарком и Клэнси.

Вы можете спросить, зачем вообще было сочинять в таком состоянии роман? На этот вопрос есть веский ответ, но он сугубо личный и не должен выноситься на суд общественности. Достаточно будет сказать, что автор переделал книгу, практически переписал ее заново.

Сюжет остался тем же самым, но изложен он, в этом автор убежден, гораздо лучше.

Грейт-Малверн, сентябрь 1874 г.

Пролог

Равнина, плоская и гладкая, похожая на спящее море. Нигде нет ни деревца, ни кустика, лишь расстилается бескрайний ковер выжженной солнцем травы. Даже пресмыкающемуся негде спрятаться между ее стеблями.

На ее поверхности виднеется что-то. Это далекие очертания зверей. Но едва ли они заслуживают внимания путешественника. Едва ли ему интересно разглядывать стаю койотов и уж тем более охотиться за ними.

Но стоит призадуматься, если над стаей этих степных волков реют большие черные грифы. Когда эти мерзкие пернатые и подлые звери сопровождают друг друга, то можно побиться об заклад, что где-то рядом имеется добыча. Быть может, это захромавший олень, вилорогая антилопа или дикий мустанг, покалечившийся по причине беспечного своего нрава. В этом случае путешественнику лучше пришпорить коня, предоставив четвероногим и птицам возможность пировать.

Но в эту минуту по описываемому участку прерии не едет ни один путник, здесь нет людей. Как и никаких других живых созданий, если не считать стаи голодных койотов и реющих над ними грифов. И все же человеческий глаз наблюдает за этими стервятниками. И у этого человека есть все основания их опасаться.

Возбуждение зверей и птиц подсказывает, что они рассчитывают на поживу, но еще не приступили к пиру.

Некий странный предмет находится посередине образованного животными кольца. Койоты осторожно и с непонятной опаской приближаются к нему. Грифы, снижаясь по спирали, парят над ним. Но, когда до добычи остаются считанные футы, волки шарахаются и возвращаются к исходной позиции, птицы взмывают в небо, как бы в испуге.

Через некоторое время животные повторяют попытку. И вновь она заканчивается тем же. Что же так привлекает их и одновременно страшит? Это ведь не привычная им добыча в виде туши лося, антилопы или мустанга? Да и не похоже, что это падаль. Но не походит предмет и на живое. Издали это напоминает человеческую голову. На меньшем расстоянии сходство усиливается. Стоит подойти еще ближе, и приходит уверенность. Да это действительно голова человека!

Что же тут удивительного – найти человеческую голову в прериях Техаса? Ровно ничего, если она без волос. Это означает только то, что какой-нибудь несчастный: траппер, путешественник или охотник за дикими лошадьми, был убит команчами, а затем обезглавлен и оскальпирован.

Но эта голова не оскальпирована; напротив, на ней сохранились еще волосы, причем красивые: волнистые и густые. Голова не лежит на земле, как ее бросили бы, отделив от туловища. Нет, она стоит и держится прямо на траве; подбородок почти касается поверхности, словно она еще на плечах, с которых должны ее снять. Если бы щеки у нее были бледные или окровавленные, а глаза закрытые или тусклые, то все было бы ясно. Но щеки ее не бледны, не окровавлены, глаза не закрыты и не остекленели. Они смотрят, блестят, вращаются… Боже! Эта голова – живая!

Неудивительно, что волки отпрыгивают в испуге, а птицы, спустившись к ней, тотчас отлетают. Живая голова смущает их и обращает в бегство.

Между тем они чувствуют, что это живая плоть. Им говорят об этом их зрение, обоняние и инстинкт, не способные ошибиться.

И это мясо живое; мертвая голова не может ни сверкать, ни ворочать глазами. Получают стервятники и другие доказательства жизни. Временами голова раскрывает рот, показывает два ряда белых зубов и испускает крик, который всякий раз отгоняет хищников. Крик этот раздавался в течение большей части продолжительного летнего дня, чтобы удержать их на безопасном расстоянии.

Причудливое зрелище! Человеческая голова без тела, с глазами, которые вращаются и смотрят, открывающая рот и скалящая зубы, с горлом, издающим членораздельные звуки. Вокруг этого сверхъестественного объекта кольцом стоят койоты, а над ним кружит стая стервятников!

Сумерки спускаются и покрывают прерию багровыми сполохами, а нападающие не меняют положения, и голова тоже неподвижна. Еще довольно светло, чтобы видеть блеск яростных глаз, грозное выражение которых подавляет какой-то таинственной силой хищнический инстинкт животных.

Что же это может быть? Человеческая голова, лежащая на земле, с глазами, которые способны сверкать и видеть, со ртом, открывающимся и показывающим зубы, с горлом, из которого вырываются человеческие звуки? А вокруг этого странного, почти сверхъестественного предмета собралась шайка волков, а над ними реет стая птиц!

Во все продолжение сумерек картина остается та же, происходит только перемена в положении четвероногих и птиц. Голова находится на прежнем месте, так как она неподвижна и может только раскрывать рот и ворочать глазами.

Сумерки в техасских прериях непродолжительны: там нет ни гор, ни высоких холмов – ничего, что могло бы заслонить путь солнцу, удлинить день. И, когда золотой диск скрывается за западным горизонтом, несколько минут льется серо-пурпурный свет, а потом тьма черной скатертью опускается на поверхность земли.

С наступлением ночи обрисованная нами картина меняется. Птицы, повинуясь своим инстинктам – создания они не ночные – возвращаются в свои гнезда. Койоты, напротив, остаются здесь: мрак им благоприятствует, и они надеются сожрать этот круглый предмет, который своими криками и грозными взорами так долго держал их на расстоянии.

Но, на их несчастье, за сумерками почти сразу взошла луна, серебряный свет которой, почти не уступая дневному, озарил прерию, и они опять увидели гневные взгляды, а вылетающие из раскрытых уст крики кажутся еще страшнее в тишине ночи.

Но, по мере того как ночь становится все более глубокой, картина делается еще более странной: она все менее напоминает реальность и все ближе к призрачному миру. Туман, подобно завесе, растекается над равниной, преломляя лучи лунного света. Голова становится размером со Сфинкса, а койоты, эти шакалы ростом с терьера, кажутся величиной с канадских оленей!

Воистину ошеломляющее зрелище, исполненное жутковатой, мистической тайны. Кто же может ее объяснить?

Глава 1
Два типа рабовладельцев

В старые рабовладельческие времена в Соединенных Штатах – к счастью, эта эпоха осталась позади^[1] – жестоко попирались принципы гуманизма. С одной стороны существовало жестокое подавление, с другой – горестные страдания. Быть может, и справедливо утверждение, что в большинстве своем рабовладельцы не были злодеями, иные даже выказывали на свой лад склонность к филантропии в стремлении придать патриархальный характер гнусному институту рабства. Хотя идея эта, иллюзорная и призванная служить ширмой, так же стара, как и само невольничество, и вместе с тем она так же современна как мормонизм^[2], в котором обрела последнее и самое грубое проявление.

Нельзя отрицать, что невольничество Южных штатов во многих случаях имело относительно мягкий характер, но нельзя и отрицать, что среди американских хозяев встречались примеры вопиющей жестокости, даже бесчеловечности. Встречались рабовладельцы добрые и рабовладельцы злые.

Недалеко от города Натчеза, в штате Миссисипи, жили два плантатора, служившие яркими представителями двух этих типов. Хотя владения их лежали по соседству, они являли полную противоположность друг другу как во внешнем, так и в нравственном облике. Полковник Арчибальд Армстронг, потомок старинной виргинской аристократической фамилии, обосновавшейся в штате Миссисипи, когда из того ушли индейцы чоктавы, представлял собой тип рабовладельца доброго, а Эфраим Дарк, уроженец Массачусетса, переселившийся сюда гораздо позже, являл тип рабовладельца злого. Это может показаться странным для уроженца Новой Англии, потомка пуритан – людей, принесших большие жертвы на алтарь освобождения негров, но между тем, история эта весьма обыкновенная, знакомая всем путешествующим по Южным штатам. Потому как любой южанин вам скажет, что самый жестокий плантатор всегда или сам был невольником, или происходил от отцов-пилигримов, высадившихся на Плимутской скале!^[3]

Так как во многих отношениях мы уважаем отцов-пилигримов, то и хотели бы верить, что это обвинение сильно преувеличено, если вообще не ложно, и что Эфраим Дарк был уродливым исключением.

А вот обвинение его в бесчеловечности преувеличением не было. По всей долине Миссисипи никто не обращался с рабами более бессердечно. И дома у него, и на полях хлопчатника беспрерывно раздавался свист кнута, и черные жертвы его произвола и злобы подвергались ударам бича, который постоянно носили он сам и его управляющий. Был у плантатора сын, который также с наслаждением пускал в ход плетку. Ни один из этих троих не выходил из дому без этого раскрашенного эластичного орудия, истинного символа сатанинской жестокости. Они никогда не возвращались домой, не истерзав какого-нибудь несчастного «черномазого», которого злая судьба заставила подвернуться им под руку во время объезда плантации.

Невольники полковника Армстронга, напротив, никогда не ложились спать, не помолившись за доброго массу, в то время как невольники Дарка, чаще всего избитые, – проклинали своего господина.

Увы! Мы должны повторить старую истину, что добрыми делами сыт не будешь: злой благоденствовал, а добрый жил в несчастии. Полковник Армстронг, открытый, великодушный, гостеприимный до излишества, тратил больше, нежели получал от своих хлопковых плантаций. Через некоторое время он сделался должником Эфраима Дарка, который всегда жил по средствам.

Вопреки соседству, два плантатора не питали друг к другу приятельских чувств, а уж тем более дружбы. Гордый виргинец, выходец из старинного шотландского рода, имевшего в колониальную эпоху дворянский титул, презирал своего соседа из Новой Англии, предки которого приплыли в трюме знаменитого «Мэйфлауэра». Постыдная надменность, быть может, но вполне естественная для граждан Старого доминиона^[4], в последние годы изрядно поубавившаяся.

И все же не она влияла на поведение Армстронга, потому как его неприязнь к Дарку подпитывалась более веской причиной – дурным нравом последнего. Мерзкий характер Эфраима сделал его притчей во языцех во всей округе и нажил ему множество врагов, потому как благородным жителям Миссисипи жестокость отвратительна.

При таких обстоятельствах может показаться странным, что между этими двумя могло существовать нечто общее, какие-то взаимоотношения. И тем не менее это было так. Но то была связь между должником и кредитором, которая совсем необязательно подразумевает дружбу. Вопреки своей неприязни, гордый южанин не отказывался попросить заем у презренного северянина, который всякий раз спешил исполнить просьбу. Он давно уже точил зубы на землю Армстронга, не только потому что та располагалась по соседству, но и потому что казалась Дарку плодом, давно готовым упасть ему в руки. С тайным удовольствием наблюдал он за несоразмерными тратами владельца плантации, и удовольствие это росло, по мере того как у его соседа заканчивались деньги. Оно превратилось в радость, почти открытую, когда в один прекрасный день полковник Армстронг пришел к нему одолжить двадцать тысяч долларов. Дарк согласился с готовностью, которая показалась бы подозрительной любому, кроме его заемщика.

Если с деньгами он расстался со злорадством, то еще больше возликовал, получив в обмен на них закладную, так как знал, что она будет первым шагом, который приведет к полному переходу имения в его руки. Уверенности ему придавал включенный в документ пункт: «в случае неуплаты долга в срок имущество переходит к заимодавцу». Только нужда заставила плантатора Армстронга принять столь кабальные условия.

Прежде чем положить бумагу в ящик стола, Дарк глянул на нее горящими от вожделения и торжества глазами, а потом сказал сам себе:

– Благодаря сделанному сегодня я удвою число своих акров^[5], как и число ниггеров. Земли Армстронга, его рабы, его дома – все, что у него есть, скоро станет моим!

Глава 2
Решительный отказ

Два года минуло с тех пор как Эфраим Дарк стал кредитором Арчибальда Армстронга. Внешне отношения между этими двумя людьми оставались прежними, но на самом деле в них произошли большие перемены.

Двадцатитысячный заем был давным-давно потрачен, и заемщик снова нуждался в деньгах.

Для него нелепо и напрасно было бы оформлять вторую закладную на то же самое имущество или другое, которое и принимать в расчет не стоило. Почти все его владения оказались в залоге у Дарка, предвкушавшего, что давно лелеемая мечта вот-вот превратился в реальность. В любой миг он мог потребовать уплаты долга и, выдворив полковника Армстронга из его имения, вступить в права хозяина.

Почему же он не спешил употребить власть, которую закон Соединенных Штатов, как и кодексы других государств, предоставлял ему?

Такая причина существовала, но не имела ничего общего с благородством или человечностью. Как и к дружбе, хотя это и было чувство, близкое к ней. Это любовь не давала ему отобрать плантацию Арчибальда Армстронга и завладеть ею!

Но любовь эта жила не в его собственной груди, давно окаменевшей и недоступной подобным сантиментам. В душе его возвела дом алчность, а правила этим домом скупость, зорко следящая за каждой потраченной монеткой.

Но осталась жилка расточительности и в сердце Эфраима Дарка, и именно она мешала ему воплотить в жизнь коварные стремления, раз за разом обуздывая их. Как уже упоминалось, был у него сын Ричард, больше известный в поселении как Дик – это уменьшительное имя широко распространено в юго-западных штатах. То был единственный сын и вообще единственный ребенок, к тому же выросший без матери, которая сошла в могилу задолго до того, как переселенец из Массачусетса пустил корни в Миссисипи. То был достойный отпрыск, ничуть не лучше своего отца. Скорее напротив, ибо свойственная янки тяга к поживе смешалась в нем с присущей южанам бездумной распущенностью.

Оба этих качества развились в характере Дика Дарка, и каждое достигало крайних пределов. Ни один уроженец Новой Англии не мог потягаться с ним по части скрытности и предприимчивости, ни один миссисипец не превосходил его в похоти и сластолюбии.

Он был жаден, а между тем имел наклонность к мотовству и беспорядку. Состоял членом общества любителей петушиного боя, был своим среди игроков в покер, якшался с шайкой соседских парней. Будучи распутнее всех, он не имел широкой натуры, какая нередко встречается у кутил. Единственный сын Эфраима Дарка и, следовательно, наследник всех его имений и рабов, Ричард, пользуясь полным доверием отца, знал, что невольники и плантации соседа со временем также перейдут к нему.

Хотя Ричард Дарк очень любил деньги, было нечто, чего он жаждал заполучить еще больше – а именно, старшую дочь полковника Армстронга. У последнего было их две: Хелен и Джесси, обе были девицы на выданье, выросшие, как и Дик, без матери, поскольку полковник давно был вдовцом.

Джесси, младшенькая, была светловолосой и пышнотелой, смешливой до безумия: проказливый эльф по характеру, Геба по наружности^[6]. Хелен, напротив, была смуглой, как цыганка или еврейка, обладала статью королевы и величавым достоинством Юноны^[7]. Черты ее отличались классической правильностью, она была рослой и статной и казалась прекрасной пальмой среди обычных лесных деревьев. С первого дня появления своего в обществе Хелен слыла первой красавицей в округе и блистала на балах в Натчезе. Именно ее вассалом сделался Ричард Дарк, именно она покорила его сердце.

Молодой человек был в нее влюблен, насколько могло любить его эгоистическое сердце. Это была единственная страсть, которую он когда-либо испытывал. Отец одобрял ее или, скорее, не противился ей, ибо этот молодой человек, злой и распутный, имел большое влияние на своего родителя, который воспитывал его таким же, как он сам, обманщиком.

Воспользовавшись правами кредитора над должником, Эфраим Дарк и его сын могли в любую минуту потребовать уплаты долга, и не было ни малейшего шанса, что полковник вернет заем. Так что Дарки имели преимущественное положение – они могли диктовать условия.

Хелен Армстронг ничего не знала о закладной, как не догадывалась и о том, что является единственной преградой к употреблению в дело губительного пункта договора. Ей даже не снилось, что ее красота служит единственным щитом, заслоняющим отца от разорения. Быть может, если бы красавица догадывалась об этом, то принимала бы оказываемые ей Ричардом Дарком знаки внимания не с таким ледяным равнодушием. Многие месяцы он расточал их где и когда мог, при любой возможности: во время балов, пикников и так далее. В последнее время участились его визиты в дом отца девушки, где, пользуясь своей тайной властью, он встречал вежливый и любезный прием со стороны владельца поместья. Но, ослепленный ролью будущего хозяина, Дик не замечал, с какой холодностью встречает его та, к которой он с таким пылом обращался.

И все-таки отчасти Дарк эту неприязнь улавливал и пытался угадать ее причину. Ему известно было, что у Хелен Армстронг есть множество поклонников. Да и как могло быть иначе с девушкой столь прекрасной и грациозной? Но среди них не наблюдалось никого, кому красавица выказывала бы предпочтение.

Но у Ричарда возникло подозрение, что один молодой человек по имени Чарльз Клэнси, живущий поблизости сын разорившегося ирландского помещика, пользуется особым ее расположением. Но то было лишь предположение, тем более что Клэнси в прошлом году уехал в Техас – туда послал его отец, приглядывать им новый дом. С тех пор старый ирландец умер, оставив вдову единственной обитательницей скромного жилища и небольшого участка земли, примыкающего к дороге у самой границы имения Армстронга.

Ходили слухи, что молодой Клэнси вот-вот вернется, причем буквально со дня на день.

Но это было неважно. Гордый плантатор Армстронг был не из тех, кто даст дочери согласие выйти за «белого бедняка», как презрительно именовал Ричард Дарк своего соперника, и уж тем более сам не распорядится так ее рукой. Так что отсюда беды ожидать не стоило.

Но, так или иначе, поклонник Хелен Армстронг решил в конце концов поставить вопрос ребром. Любовь Дика переросла в сильную страсть, которую уже не могло сдержать холодное и отстраненное, даже почти презрительное отношение девушки. Оно могло сойти за кокетство. Такой надеждой тешил себя Дарк. И не без основания. Потому как если он и не нравился женщинам, то с точки зрения морали, а не наружности. И этот изъян не помешал ему покорить сердца многих окрестных красоток и даже нескольких городских знаменитостей в Натчезе. Все знали, что он богат или станет богатым, когда его отец умрет и завещание вступит в силу.

Укрепляемый и подогреваемый этой уверенностью, Дик Дарк отказывался понять, почему мисс Армстронг сразу же не капитулировала перед ним. Быть может, это гордыня препятствует ей открыто выказывать свое расположение к нему? Вдруг она его любит, просто не подает вида?

Много месяцев пребывал он в этом состоянии неопределенности и наконец вознамерился выяснить правду.

Однажды утром он оседлал коня, пересек границу, разделяющую две плантации, и прибыл к дому Армстронга. Дик попросил разрешения переговорить с дочерью полковника и получил его. Он признался ей в любви и спросил, согласна ли она выйти за него замуж. И в ответ получил категорический отказ.

Когда он возвращался домой, птицы в лесу пели. То были радостные утренние трели, но молодого человека они не веселили. В ушах у него продолжало звенеть односложное «нет». Крылатые певцы вторили ему, словно в насмешку: голубые сойки и красные кардиналы издевались над ним, потому что он посмел вторгнуться в их владения.

Миновав границу между двумя имениями, Ричард Дарк натянул поводья и обернулся. Лоб его нахмурился, зубы обнажились в яростном оскале. Он больше не сдерживал гнева. Ругательства с шипением срывались с его уст, и вместе с ними прозвучало обещание:

– Не пройдет и шести недель, как эти леса станут моими. И пусть меня повесят, если я не перестреляю всех птиц, угнездившихся тут! И тогда, мисс Хелен Армстронг, вы перестанете так много из себя строить. Вы запоете иначе, когда окажетесь без крова над головой! Так что прощай, любимая! Прощай навеки.

Затем он продолжил, обращаясь уже к своему отцу:

– Отлично, папа! Можешь поступать по-своему, чего так давно дожидался. Да, мой достопочтенный родитель, ты волен выставить требование по закладной, подать в суд, обратиться к шерифам – все, что хочешь.

Заскрежетав зубами, он ударил коня шпорами и поскакал дальше, а короткая, но обидная реплика продолжала эхом звучать у него в ушах.