Майкл Уэнски
Книга скорпиона
Иешуа. Начало
Это было пустынное место.
«Место, где из земли идёт свет».
Тихая низина, поросшая шепотной травой, серые камни и колонны, бывшие некогда святилищем, а теперь ставшие пыльными развалинами. Лёгкий ветерок детской ладошкой колыхал сухие травинки и ветки кустов. Вечернее облачное небо казалось густым и тёплым, как сироп. Неподалёку брала своё начало река, и негромкий шум текущей воды наполнял воздух.
Иешуа сидел, прислонившись к нагретому боку исполинского камня. Сидел, закрыв глаза, ибо то, что он хотел увидеть узреть ими было нельзя. Он был один, неподвижный, цветом кожи почти сходный с неряшливой серой хламидой, наброшенной на худое тело. От глаз вниз пробегали, размывая грязь, две полоски и исчезали в чёрной, вьющейся бороде.
Он сидел здесь уже долго. Он ждал. Где-то там высоко-высоко в небе были те, кто не забывал о нём. Он позвал их. Он хотел спросить. Он хотел знать…
– Иешуа, Иешуа! Беги скорей ко мне!
Широко распахнутые руки матери. Запах её подмышек и волос…
– Уходи! – сильный голос Менглу. – Уходи отсюда! Здесь боль, здесь…
– Есть два пути в небо. Ты можешь стать одним из них…
Маркус…
– Мама, я не хочу спать.
– Ты пока ещё мал и слаб. Спи!
– Но я могу уже поджигать дерево! Смотри!
Испуганный вскрик…
Огонь… мне жарко…
Иешуа открыл глаза.
Свет. Резкий, слепящий, плавящий ночь и посылающий волны тепла. Золотисто-голубые силуэты, идущие к нему. Идущие спокойно и доверчиво, как к другу, как к брату, как… к одному из них. Иешуа закричал, попытался отползти, но от страха тело перестало ему повиноваться. Фигуры стали полукругом перед ним. Он посмотрел на одного из пришедших. В то место, где должны были быть глаза. И услышал музыку. Она лилась отовсюду, словно какой-то волшебник заставил воздух мироточить. В музыке был свет и жизнь, было раннее солнечное утро и бегущие по траве антилопы, была мама и невесомые горы вдалеке. Он протянул руку, чтобы прикоснуться к музыке и будто провалился в колодец с тёмной жижей.
Всё вокруг исчезло и чёрная пустота, стремясь обеззвучить и поглотить, начала растворять сознание и тело. Силясь выбраться из неё, Иешуа зацепился за последний услышанный им звук той чудесной музыки. Он не помнил, какой он был, этот звук, просто напряг все силы, поднял глаза и запел.
Голубь на ладони, дыхание утра…
Звуки песни поднимались всё выше. Пустота отступала. Исходившее от песни сияние окрашивало тьму в рыбьи серебристо-голубые цвета.
Шелест воды, тонкие пряди…
Земля под ногами начала слабо светиться. Как будто кто-то там внизу разжёг костёр.
Пыль на дороге, бегущие волны…
Огонь разгорался всё сильнее. Отдельные, пока ещё узкие и слабые полосы света пробивались из-под земной коры и устремлялись в небо. Он чувствовал, как они проникают в его тело, как оно теряет свою форму, разрывается изнутри этими обжигающими потоками, становится огромным, как гора и больше, вырастает, обнимая собой небо и землю.
Древние стены, сияние полдня…
Уже не песня – рёв вырывается из его глотки. Разбуженная ураганная сила, будто парус свирепо рвёт худое тело. Громадный столб света пронизывает его, распрямляет как натянутую струну, не даёт упасть.
Вечерние тени, тёплое небо…
Он начинает бороться с силой, и та подчиняется. Поначалу неохотно и вяло, как ненарезвившийся цепной пёс, которого опять ведут к привязи. Потом уступает и благодарно лижет руки хозяина.
Мерцанье луны, полночное эхо…
Свет теряет свою насыщенность и силу, с ворчанием укладывается у ног, засыпает.
Всё это в песне моей, Боже.
Менглу с Масальей пришли под вечер. По красным от недосыпания векам матери, по её впалым, запачканным пылью щекам было видно, что пережила она. Менглу, наоборот, был мрачно-спокоен и внешне равнодушен ко всему. Он знал суть посвящения и был уверен, что Иешуа его пройдёт.
Темнота разлилась по небосводу, будто собираясь впитать в себя всё живое, и застыла в мёртвой тишине пустыни. Иешуа с жадностью грыз чёрствую ячменную лепёшку с сушёным виноградом и размышлял. Он понял смысл. Он знал, что должен делать. Маленькая чёрная точка приближалась, становясь всё больше и больше, обретая истинный размер и форму.
«Там, где железо ест ржавчина, дерево [ест] червь, в стране времени, разум – единственная дорога, ведущая к Нему [зачёркнуто и дописано – к себе; дальше – неясный набор символов и неидентифицированных дат]…»
«Прежде чем начать что-то помни о страхе. Окунись в страх божий как в море. Он утопит неправду, как шторм плохо сделанный корабль, но воля божья позволит тебе остаться на плаву и не погибнуть. Страх очистит душу от неправды, изгонит всё, что отлично от огня [света] и поразит воинство слов, разделяющих человеческую суть, наложив немоту на уста лжи [заметка на полях: «Что есть рот? – Ворота лжи»]
«Свет не разрушает [сжигает], а лишь помогает увидеть, разгоняя тьму».
Морок, чёрный морок! Глаза Иешуа по-драконьи сверкнули. Свет не игрушка, и не орудие. Он или есть, или нет. Нельзя жить наполовину. Нет, братья, я не буду спать. Я не могу.
– Ие, ложись спать. Ты устал, – голос матери показался Иешуа полным липкого лживого сочувствия. Он посмотрел на Масалью: страшно и бессмысленно.
Женщина испугалась, вскинула руки. Головная накидка съехала набок. Длинная угольная прядь упала на искажённое болью лицо. Масалья бросилась к сыну, бухнулась на колени перед ним и зарыдала, громко и ровно. Иешуа нагнулся к ней, обхватил за плечи, порывисто прижал к себе, будто эта была последняя надежда, шанс вернуться назад в безликое утро, когда он ребёнком лежал на её коленях и, смеясь, плёл косички из её гладких чёрных волос. Это было давно.
У Иешуа не осталось сил, чтобы плакать. Он угрюмо посмотрел из-за плеча матери на Менглу. Старик перешёл на «взгляд змеи»: бесстрастный, пустой, обнажающий истинную суть вещей. Рука старика продолжала веткой ворошить угольки маленького догорающего костерка.
Иешуа почувствовал слова, шедшие от колдуна:
«Что-то уходит…Ты уже большой…Иди…Тебя ждут…»
Он с тоской взглянул на учителя и друга:
«Прощай…Уходи…Ты заслужил…Отпускаю…»
Старик не спеша улёгся на постель из собранной сухой травы и закрыл глаза.
Иешуа положил ладонь на макушку матери, легонько коснулся сознания – спи, мама.
Масалья перестала всхлипывать, тело её обмякло, а на потрескавшихся губах засветилась улыбка. Ей снилось что-то хорошее. Иешуа бережно уложил её на травяную подстилку, сам лёг рядом и погрузил себя в медленный, вялый сон без сновидений.
Проснувшись, мать и сын не обнаружили рядом старого Менглу. Масалья хотела спросить Иешуа о нём, но, поглядев на него, смолчала. Они позавтракали остатками вчерашнего ужина и отправились на север в Кафарнаум104 , в школу пророческих писцов, которую с недавних пор возглавлял Маттафия.
Что-то уходит
Маркус Кровник спустился по каменным ступенькам с небольшой крытой галереи во внутренний дворик.
Был вечер. Как всегда в Иеросолиме зыбкий, с нечеткими расплывающимися контурами домов и крепостных стен – нагретый за день камень отдавал тепло. Было темно и немного прохладно. Маркус, не любящий холод, поежился.
Он медленно шагал по притихшему саду, мимо пальм, кустов роз. Розы были редкие, бледно-розовые с золотой каймой. Арьйи привезла их из Эгипта.
Странная йудейка. Маркус недавно дал ей вольную, присмотрел небольшой дом, даже собирался свести её с одним из романцев. Не с какой-нибудь солдатнёй – нет, с порядочным, нудноватым чиновником. В городе он ведал снабжением водой. Был ещё не стар. Маркус обговорил с ним этот вопрос. Дал понять, что унижать и избивать йудейку не позволит. Он знал, что говорил. Многие романцы брали себе женщин из местных и вели себя с ними как бестии-варвары. Этот был не из этих. Маркус понял это, когда привел его в свой дом на смотрины. Галльские перья, да этот водовоз пал жертвой Эрота как только увидел йудейскую Элену. Арьйи повела себя неожиданно. После ухода гостя ревела, кричала. Пришлось её избить, чего Маркус почти никогда с ней не делал. Потом несколько дней пролежала пластом, ничего не ела, по ночам скулила в подушки. Кровник уехал тогда по делам из Иеросолимы. Когда вернулся, Арьйи была сама покорность и отрешённость. В глаза не смотрела, молчала. Только один раз после соития, отвернулась и заплакала. Не как раньше навзрыд, а по-новому беззвучно, как по давно умершему.
Маркусу казалось, что он делает всё правильно. Он не хотел, чтобы Арьий снова стала проституткой. Его женщина не должна была принадлежать всякому сброду. А водовоз обеспечил бы её. За скромную плату – доступ к отверстиям, получила бы дом, пропитание, а потом и власть над этим…
Кровник забыл его имя. Сплюнул от досады. Поморщился.
Если б у них был ребенок…
Арьий не могла выносить плод. Каждый раз исходила кровью. А ему нужен был наследник. В черной шевелюре уже появилась седина. Как скоро тело подведет меня? Седые волосы растут на почве головы, удобренной плохими мыслями, – вспомнил Маркус присказку Метателя и улыбнулся. Другая варварка дала ему сына. Он нашел его, он надеялся и не прогадал. Это был его сын.
Маркус был рад, был счастлив. Поубивал бы всех, кто мешал забрать его. Не пришлось. Разбитый горем грек сам отдал мальчика. Мать смирилась, но сына не оставила. Вот тоже загадка. Ведь могла остаться. С чего ей плыть в дикую Йудею? В Атэнах у неё был дом, муж. А поле, раз показавшее свою плодовитость может быть засеяно и породить вновь.
Вместе с сыном получил и её. В постель с ним не ложилась. Пока, – поправил себя Маркус. Насиловать не хотел – может отразиться на мальчике. Он видно привязан к ней. Должен же быть сын привязан к матери? Кровник не помнил свою мать.
Жаль, что она умерла. Сейчас бы мне было легче понять маленького Маркуса.
– Маркус, – от темных колонн галереи отделилась фигура.
За все годы она так и не избавилась от йудейского акцента.
Кровник не обернулся.
Настала тишина. Потом послышался звук мягких сандалий, ступающих по земле.
Маркус стал вполоборота к подошедшей и выжидающе молчал.
– Тебе нужно поесть, – сказала Арьйи. – Ты ничего не ешь, только ходишь и молчишь. Тебе плохо?
Кровник опустился на стоявшую рядом каменную скамью. Женщина присела рядом. Он взял её руку в свою. Раньше его это успокаивало. Но не теперь. Арьйи опустила голову на его жёсткое плечо. Её волосы пахли цветами.
Приняла ароматную ванну. Марк впустил в своё сознание эту мысль, как брошенного щенка в дом.
Кровник посмотрел на неё. Даже постаревшая, измотанная нервно, она оставалась женщиной. Маркус много раз думал, что сможет оставить при себе обоих варварок, но это бы вышло сложно по деньгам и совсем плохо по его внутреннему покою. Эти не ужились бы, и он начал бы тратить силы на ненужную возню.
Кровник провел ладонью по щеке Арьий. Она подняла глаза.
Маркус внезапно почувствовал волнение. Как объяснить тебе, что не ем я потому, что из меня должна выйти вся дурная эфироподобная сила, а потом, как учили меня эгиптские колдуны, я впущу в себя новую, живительную и легкую, что передаю я тебя надёжному водоносу, потому что благодарен тебе, что молчу я потому, что мне страшно.
Что-то уходит, Арьий. Навсегда. Безвозвратно. Ветром с ладони. И не надо сжимать пальцы.
Маркус, пересилив себя, поднялся и помог встать Арьий. Тревога в глазах женщины перешла в состояние глухой паники. Губы дрожали, по щекам текли слёзы.
Что-то уходит, Арьйи. Прощай…
Порыв ветра заставил листья пальмы возмущённо зашуршать и, ударив в лицо Маркуса, удовлетворённо взмыл в тёмно-синее небо.
Кровник собрал вещи и уехал на север, в Кафарнаум.
Маттафия
«Как птицу из гнезда, так ищущие обмана [фарисеи] меня вытолкнули из моей страны; все мои друзья и знакомые от меня отступили и сочли меня разбитым сосудом… Но ты сделал меня знаменем для избранных праведности и истолкователем познания и поразительных тайнах…
…Оторвите глаза ваши от созерцания того, что под вами и устремите взгляд в небо. И увидите вы там великое множество звезд, неисчислимых и необъятных для разума. Но все это не может сравниться с множеством и многоразличием сил и премудрости его…
…И видение мне было: громадная золотая колесница и в колесе её дважды по шесть ступиц. И отъединилось колесо от рамы и покатилось, но не упало, но продолжало катиться, понукаемая незримой волей его.
И думается мне, что та колесница есть Слово Новое в мир пришедшее, что колесо есть учение Его, а ступицы в том колесе суть избранные сыны правды Его. И подобно колесу тому должны мы быть опорой и строем, сообразно которому движется учение наше в мире».
Халялейя
Халялейю не зря называли страной солнца, жизни и красоты. Зеленые холмы, бесконечная голубизна неба, переливающаяся оттенками синего озерная вода. Вся земля, трава, воздух пропитаны светом. Сильный ветер обдает свежестью и прохладой.
По берегу озера идут двое. Впереди высокая прямая фигура мужчины в длинной, развеваемой ветром серой хламиде. Отстав от него, движется вторая – замотанная в темную накидку женщина. Она сутулится. Шаг её неуверен. В облике чувствуется усталость. Птицы с криком ловят рыбешек, греющихся на отмели.
Двое идут уже долго. Оба устали, но заходить в рыбацкие деревни боятся. Вчера один из местных напал на них, бросался камнями и ушиб Иешуа руку, орал что-то невнятное, по-звериному выл и корчил страшные рожи. Иешуа хотел заговорить с ним, но тот, как собака, при приближении отбегал прочь и продолжал кричать. Иешуа с Масальей пошли дальше, а сумасшедший отправился следом, держась на расстоянии. На отдыхе Иешуа, поглаживая здоровенный синяк на запястье, в шутку назвал идущего следом за ними Камнем105. Переждав дневную жару в тени небольшого каменистого холма, путники отправились дальше.
Сумасшедший к концу дня куда-то исчез. Вечером мать с сыном вышли к очередной рыбацкой деревне и хотели уже обойти её, как вдруг увидели толпу людей, спешащих к ним. Их обступили кругом. Люди кричали, что Иешуа колдун и пришел, чтобы вредить людям и скоту. Иешуа увидел среди них и того сумасшедшего, что кидался камнями. От людей несло злобой и тревогой. Иешуа улыбался. Чем больше злые кричали и угрожали ему, тем шире становилась его улыбка.
Дайте мне вашу злобу и желание умертвить. Наполните ими меня как кувшин грязной водой. Я скажу слова, и вода обратится в вино, и раздам я вино, окроплю им вас, и станете вы единым со мной.
Что-то изменилось. Это почувствовали люди. Крики стихли. Колдун словно вырос и уже не улыбался, хохотал, вздернув подбородок и уставясь смеющимися огромными глазами в небо. Первым не выдержал Камень – рухнул на землю, закрыл голову руками, по-собачьи подполз к Иешуа и прижался к его стопам. В его реве и плаче, то затихающем, то вновь во весь голос, отчетливо слышалось одно слово: «Пришел…» Испуганные рыбаки и пастухи разбуженно загалдели.
– Я пришел к вам, люди, – громко произнес Иешуа и засмеялся. Люди потом утверждали, что в тот момент фигуру колдуна охватило дивное свечение. Несколько человек бросились бежать. Другие стояли, пораженные. Некоторые, как Камень, упали и закрыли головы руками в страхе и ожидании. Иешуа присел на корточки рядом с Камнем, положил руку на его затылок. Мужчина дернулся как от ожога, неловко перекатился на спину. По грязному лицу текли слезы. Рот открыт. Камень беззвучно плакал. Иешуа посмотрел прямо в глаза. Под скорлупой ужаса и мольбы лежало безумие. Осторожно, чтобы не проломить Иешуа незримо коснулся его. Камень запомнил на всю жизнь то ощущение, будто из глубин его сознания выдирают черное многорукое существо, в котором вся его боль и ужас, и смерть. И дивное облегчение спускается сверху, как вода на иссохшую землю. Камень испытает это ощущение ещё раз, когда его распнут и дышать станет нечем, и лопнут веревки, удерживающие его тело на кресте. Романцы в виде развлечения вздёрнут его за ноги, а руки приколотят к самому низу крестового столба. Тогда кровь с чудовищной силой ударит в голову и глаза начнут лопаться, и последним, что он увидит, будут черные извивающиеся руки выдираемой из него заразы и приходящую за диким нечеловеческим криком боли белую тишину…
Иешуа оторвал взгляд от Камня. Устало посмотрел на серое в вечернем свете озеро, на разноцветное небо, на мать, покорно стоящую рядом, на людей, припавших к земле. «Пришло время начинать», – вяло подумал Иешуа. Один из лежащих громко испустил газы.
Продолжали переговариваться птицы. О чем-то своем, недоступном шептались озеро и берег. По волосам Иешуа ползла блоха, но, почувствовав, что здесь становится небезопасно, перепрыгнула на густую немытую шевелюру лежащего рядом человека.
Метатель
Двое вошли в пещеру.
Заходи и усаживайся, Маркус. Здесь тихо и пахнет цветами. Это хорошая пещера. Склеп моих детей. Никто из них не прожил и года. Я иногда приезжаю сюда, Маркус. Мне хочется увидеть её. Помнишь, Маркус, ты рассказывал, что видел её. Ты говорил у каждого она своя. А я почему-то не вижу её. Я хотел у неё спросить про своих детей и…
Сиди, Маркус, я сам подброшу дров. И ещё вот это. Благовонные травы. Ароматный дурман.
Мне кажется, я прожил тысячу лет, Маркус. Я стар. Я видел так много жизней других, но не нашел в них ни счастья без фальши, ни настоящего разума. Они все проходят мимо. Ты тоже чувствуешь это. Но ты другой, Маркус. Ты уходишь от этой боли. Твоё дело война и собирание знаний, и ты слеп и глух к остальному. Ты хочешь заслужить покой.
А я устал, Маркус. Мне рано умирать, но поздно начинать жить заново. Мне страшно. Провинция похожа на вздувшийся живот проститутки, готовой вот-вот разродиться страшненьким ублюдком. Ожидание вони раздражает ноздри, хуже самого запаха. Город106 стоит вечно, но сама земля под ним начинает проседать, не выдерживая его махины. Где-то рождается новая сила. Может здесь?
Ты молчишь. Тебе все равно. Твоя война идет уже давно. Пока жив, ты будешь идти вперед, не оглядываясь и не задумываясь. Туда, где по-твоему солнце. IE SOL107 – Иешуа.
Чужестранец нарушает равновесие. Это когда-нибудь ударит по нему, и мы должны уберечь его жизнь. Ты смеешься, Маркус. Что? Почему я так дорожу его жизнью? Когда-то я обещал Тому, кто ушел.
Моя жизнь не была счастливой, теперь я это точно вижу. Но я видел людей, Маркус, для которых счастье не было птицей, улетающей в облака, незнакомой и далекой. Оно было умным псом, приходящим вечером и ложащимся у ног. Было цветком на ладони и тихой музыкой. Ты тоже видел таких людей.
Ты не прав, Маркус. Ты озлоблен. Ты не из тех людей, кто верит в благие законы этого мира. Ты создаешь свой мир и свои законы, но разрушаешь всё, что рядом с тобой.
Маркус, не говори мне про этот Новый мир, который создаст этот… заблудившийся в нашем мире. Он чист, и очистит тех, кто пойдет за ним. Но стирать следы старых ошибок, это так же нелепо, как отмывать тело смертельно больного. Этого слишком мало для выздоровления, но достаточно, чтобы поймать болезнь самому.
Мы не больны с тобой, Маркус, и вряд ли когда-нибудь сети этого мира выловят нас. И дорога наша не та, что у Чужестранца. Наше счастье раскидано, как монеты по дороге. Мы подбираем их, и счастье тут же превращается в пыль. Мы идем дальше и поем о жизни, а смерть шагает за нами и улыбается.
Ты прав, Маркус. Нужно идти спать. Завтра ты отправишься к нему, а меня ждёт тога. Идем спать, Маркус. Здесь, возле пещеры мой дом.
Да, Маркус. Мне тоже не снятся сны. Их, наверное, отгоняет моя жена. Они почему-то слушаются её. А может, снам надоело быть всего лишь снами, и они хотят воплотиться. А что, Маркус, плеснут они из головы, как молоко из расколотого кувшина? Может быть…
Двое вышли из пещеры. За то время, что они находились в ней, не было произнесено ни одного слова.
«Жизнь не может быть обузой или карой за неправедно прожитые прежде жизни. Она – великий дар. Зачем она дана нам? Мы не знаем, но Он знает. Мы спрашиваем: зачем нам дана жизнь? Зачем пахарю кузнечный молот? Зачем рыбе крылья? Зачем воину цветок, а женщине меч? Мы стремимся к благости и в ней ищем ответ. Но разве в благости растёт истина? Она растёт из дерьма и стремится к свету. Растёт вверх, живёт мгновениями молчания и покаяния. Будьте как дети. Живите вверх и пойте об этом. Если голос ваш сядет, и не увидите вы света, молитесь Ему и будет свет. Упадите в золу и станьте белыми, как Его руки. Ложитесь в саду своём и просыпайтесь в саду радости108. Радость придёт, если служили вы Ему, если были глаза ваши чисты, а помыслы однолики. Безумцев не проклинайте – они не знают, что творят, и не думают, что произносят губы их, говорящие о Нём. Тяните ладони к свету – он будет греть вас. Оставьте этот мир, ступайте в мир не вашей, но Его мудрости. Молитва – ваш мир, и душа – отечество ваше, и свет – солнце ваше, и разум – дом ваш. Помните: нет истины, кроме истины Его, нет ворот к мудрости, кроме губ и глаз Его. Но если не слышите вы Его слов, не чувствуете Его взгляда, то помните: нет молчания, превыше молчания Его. Будьте с Ним, и Он проявится в каждом из вас, и будет звон слова…»
Иешуа закончил проповедь и спустился с возвышения у храма. Тут же его окружила толпа. Кто-то тянул к нему руки, другие кричали, хватали за его одежду. Какая-то женщина в шерстяной накидке пристально смотрела на Иешуа оливковыми глазами. Тому стало не по себе. Он с трудом добрался до Маттафии, Масальи и Камня, и они вместе пошли по улице.
Близился полдень. Жара уже давно разлилась по воздуху. Город спешил быстрее разделаться с делами и укрыться в прохладе зданий. Четверо вышли к небольшому красивому дому. Маттафия кликнул хозяина. Вышел бородатый толстяк в пёстрой и дорогой одежде. Они вошли внутрь. Хозяин приказал слуге подать фруктового сока с вином, а когда гости расселись по подушкам, стал расспрашивать о выступлении Иешуа. Тот отвечал односложно и нехотя.
Хозяин дома был торговцем с востока. Несколько лет назад он осел в Кафарнауме.
Беспокойное предчувствие овладело Иешуа. Невидимой рукой он коснулся сознания торговца, заставив того остановить поток вопросов. Маттафия увёл хозяина дома в другую комнату. Масалья улеглась спать. Камень почувствовал беспокойство учителя. Он угрюмо поглядывал на дверь, готовый броситься на защиту учителя.
Иешуа неожиданно для Камня легко поднялся на ноги и вышел на улицу. Камень, заворчав, последовал за ним. С дальнего конца опустевшей в этот дневной час улицы в их направлении двигался всадник. Иешуа напряжённо вгляделся в его лицо, потом, словно сбросив тяжесть, широко улыбнулся.
Маркус подъехал ближе. Он не остановил крепкого боевого коня и тот на ходу ощутимо толкнул стоявшего посреди улицы Иешуа так, что тот чуть не свалился. Камень успел подержать учителя. Маркус спешился. Он был в наборном панцире, с двумя мечами: длинным кавалерийским и пехотным гладиусом. Плащ его был запылен. Одними глазами Иешуа и романец поприветствовали друг друга. Маркус коротко бросил на йудейском вышедшему слуге «Займись» и кивнул на коня. Потом, не дожидаясь приглашения, направился в дом. Там он плеснул себе фруктово-винного напитка из маленького кувшинчика, отогнал с чашки муху и устало плюхнулся на подушку. Иешуа сел напротив. Камень устроился в дальнем углу и с недоумением и опаской смотрел на Кровника. Тот залпом опорожнил чашку, собираясь с мыслями, остановил взгляд на узоре ковра на полу. Наконец поднял глаза на Иешуа. Тот опередил Кровника.
– Ты будешь с нами? – спросил он на койне.
Маркус усмехнулся:
– А с кем будешь ты?
Иешуа погрустнел:
– Ты опять уходишь…
Маркус долго смотрел на Иешуа и молчал. Потом сказал, и странное дело, в интонациях прозвучала просьба:
– Чужеземец, тебе надо уходить.
И Кровник, и Иешуа сейчас выглядели безмерно усталыми и жалкими. Они множество раз затевали этот разговор, но раньше не смогли договориться. Оба они понимали, что сейчас всё должно было решиться. И каждый из них знал, что ни один не оступится от того, что считает правильным. И это приведёт к разрыву.
Иешуа подтянул ноги к груди, обхватил колени руками. Его начало трясти. Камень, не понимавший ни слова из их беседы, глядя на учителя, забеспокоился.
У Маркуса усталость переросла в злость.
– Ты должен уйти. Твой свет будет освещать избранных. Ты не должен жить как они, – Кровник озлобленно махнул рукой на Камня. – Они – дети. Сегодня они встречают тебя пальмой109, но скоро будут бить тёрном. Жалость и глупость ослепили тебя. Ты стал глупцом.
В комнату вошёл Маттафия со свитком в руке и, взглянув на гостя, застыл на пороге. Маркус не обратил на него никакого внимания и продолжал:
– За жалость и глупость надо платить. И ты заплатишь. Живя, как они ты проживёшь впустую. Ты пустил их внутрь, и они как черви сожрут тебя. Они яростны и безумны. Они жрут самих себя и всё, что считают своим. Они выживают только потому, что их много. Они…
– Хватит! – Маттафия сам удивился своей смелости. – Ты сама смерть! Ты убиваешь всё!
Иешуа вскинул голову и коротко произнёс на йудейском:
– Сядь Маттафия.
– Ты, Маркус, – Иешуа не поднимал глаз на романца. – Ты уходи. Твой мир там, мой здесь. Я буду с ними. Я им нужен… Я должен… Я могу…
Иешуа сжался в комок и раскачивался в такт словам. Его всего трясло.
– Ты жалок Чужак, – Маркус поднялся. – Ты глуп, ты думаешь, что можешь изменить. Сначала нужно понять. Твоя правда лжива, а свет твой станет чернотой на много лет…
Маттафия с криком бросился на романца. Тот выхватил гладиус, увернулся от сумбурной атаки и резанул сбоку по животу нападавшего. Маттафия охнул, схватился за живот и упал. Маркус тут же развернулся спиной к стене, готовый к новой атаке.
Иешуа округлившимися от ужаса глазами наблюдал за происходящим. Камень с рёвом медленно поднялся с места и пошёл на Кровника. Иешуа упал лицом вниз и страшно закричал. Проснувшаяся Масалья бросилась к сыну. Иешуа перевернулся на спину и ненавидящими чужими глазами посмотрел на Маркуса. Потом подполз к стонавшему Маттафии и ощупал дрожащими пальцами рану. Маттафия почувствовал лёгкие прикосновения рук учителя. Острая боль переходила в тупое покалывание.
– Крестос…Спаситель…
Лицо расплывалось. Маттафии чудилось, что лицо учителя преобразилось и свет нисходит на него откуда-то сверху, с высокого неба. Маттафия был счастлив. Он видел чудо. Он хотел поделиться увиденным, но губы и язык не слушались.
Иешуа руками обхватил голову Маттафии и тот замолчал. На губах у него застыла улыбка.
Маркус, не торопясь, прошёл к двери. По пути ткнул мечом в сторону Маттафии:
– Первая кровь.
Иешуа молчал.
Маркус уехал.
Маттафия спал.
Масалья беззвучно плакала.
Камень угрюмо ворчал.
Хозяин дома забавлялся со своей новой наложницей.
Кафарнаум отдыхал.
Иеросолима ждала.
Бог, как обычно, спал, а наш мир служил ему подушкой, на которой отпечатывается каждый раз его новый лик. Сегодня он улыбался.