Майкл Уэнски
Книга скорпиона
Дом лекарей
Пустыня, сколько б ей не придумывали красивых имён, всегда есть мёртвое место. Песок и ветер, ветер и песок. И ничто не способно изменить это. Люди пустыни почитают её как суровую мать. Некоторые, чтобы успокоиться, верят, что она не способна забрать их жизнь. Другие, особенно это касается торговцев, откупаются от неё, бросая дары вдоль караванной дороги.
Эгиптяне пустыню боятся. Там скалит свою пасть пёсьеголовый Сэт50, там бродят неуспокоенные души умерших. Стоит человеку слишком долго пробыть в пустыне, они обступают его, зовут по имени, говорят голосами его родственников и знакомых и заманивают его всё дальше, пока он не умрёт от жажды, голода и усталости. Иногда слышатся не только людские голоса, но и звуки барабанов, флейт. Пустынники зовут её музыкой мёртвых
Когда раскалённый воздух начинает изводить твой затуманенный мозг миражами, когда вода не утоляет жажды, а только обжигает губы и рот, вызывая тошноту, когда песок так засыхает в складках кожи, в ушах, ноздрях, на веках, что образуется корка, тогда ты понимаешь, что богу пустыни ничего не стоит оставить тебя здесь навсегда. Эта мысль проникает глубоко в тебя, и до тех пор, пока твоя нога не сойдёт с песка, ты будешь возвращаться к ней чаще, чем хотел.
Оазис Дом лекарей был из тех, что нечасто посещается путниками. Караваны проходили мимо этих мест. Вообще же Нубийская пустыня, что лежала между Рекой и Арабийским заливом51, была практически безлюдна. Оазисы были здесь редки, да и те были жалкими клочками жизни, разбросанными рукой неведомого сеятеля на жаркотелом боку пустыни.
– Менглу, а сколько всего песчинок?
– Столько, сколько звёзд на небе.
– А сколько людей?
– Столько, сколько звуков в молчании.
– Ни одного?
– Нет, великое множество. Молчание творит звук, звук творит музыку, из музыки вырастает бог, бог творит человека, а человек творит молчание.
Финики, грубые лепёшки и вода. Заброшенная полуземлянка, несколько ветхих досок, пара глиняных мисок и расколотый кувшин. Рисунок на стене, истёртый так, что изображения не разобрать. Несколько змей и скорпионов. Пальмы, колючки, какая-то птица в небе, далеко…
Ветер и шелест пальмовых листьев.
Маркус привёз зерно, лук, инструменты, доски, новую одежду, эгиптскую сушёную траву, которую они с Менглу тут же стали поджигать и, плотно прижав сложенные лодочкой ладони с тлеющей травой к лицу, вдыхать едкий сладковатый дым. Кровник был рад и возбуждён: начиналось что-то новое, не успевшее ещё ему надоесть. Он вступил в должность корникулярия52, получил приличное жалованье, да ещё сумел приворовать из солдатской казны. Здесь в Эгипте было гораздо спокойней, чем в Иеросолиме. Эгипт – Ie ge Ptahos53 – «Здесь, где обитает Птах54», был покоен и мудр. Он видел так много, что уже ко всему привык. Даже к романцам.
Исповедь скорпиона
Я, пишущий эти строки, знаю тебя как никто другой. Я создал тебя. Я помню твоих родителей. Они погибли в пожаре. Ты тогда был ещё младенцем. Инсула55 полностью сгорела и рухнула. Отец погиб сразу – его завалило стеной и балками, а мать с тобой на руках в дыму и огне пыталась найти выход. Ей не хватило проползти совсем чуть-чуть. Люди наткнулись на неё, лежащую в узкой кишке коридора, с младенцем, прижатым к груди. Она наглоталась дыма и была уже мертва – так во всяком случае тебе потом рассказывали. Ты в это никогда не верил или не хотел верить. На огонь летит кусачая мошкара и мародёры. Говорили, что на голове её был след от удара. Хотя, быть может, она сама приложилась головой при падении.
Тебя взял на воспитание дядя по материнской линии – неуклюжий добродушный толстяк, непонятно каким образом занимавший должность помощника ланисты56. Твоё детство прошло возле арены. Ты помогал служителям: чистил доспехи, точил клинки, чинил чучела для отработки ударов, убирал трупы. Тогда ты познакомился со смертью. Поначалу Она приходила не к тебе, к другим. Всегда в разном обличье: густой чёрной тучи, похожей на вепря, радуги и блестящего дождя, неведомых животных, иногда просто в виде звука или мелодии. Однажды, ты увидел Её в виде стройной молодой женщины в белой полупрозрачной накидке. Тогда Она подошла к тебе и сказала, что будет приходить, пока не наступит день, когда вы уйдёте вместе. Ты не боялся. Это было игрой. Ты узнавал о Её приближении заранее, как собака чувствует хозяина, ещё не вошедшего в дом. В один из визитов Она показала удивительную картину: пред тобой, будто из ниоткуда, взвихрился рой золотых пчёл. Они радостно закружились, образовав вокруг тебя и Неё переливающийся кокон, потом, не прекращая танца, медленно поплыли вверх и растворились в небесной голубизне. Она возносилась вместе с ними выше, выше, и Её ладони, застывшие на полпути к твоим щекам просили остаться и подождать… Как ты хотел улететь вместе с Ней, оторваться от песка арены, вытянуться струной вверх и расстаться с землёй! Кажется, ты тогда даже пел что-то, силясь дотянуться до краешка Её платья, ухватиться и уже никогда не отпускать…
Тебя нашли под ареной в хранилище мёртвых. Все тогда здорово перепугались. Ты был болен, кричал что-то бессвязное, улыбался, пускал слюни и дёргался в припадке. Лекарь еле привёл тебя в чувство. Дядя сильно рассердился и велел высечь тебя. Ты смеялся, когда кнут ходил по твоей спине. Не было больше боли, не было смерти. Ты знал, что золотые пчёлы прилетят и заберут тебя. И унесут тебя к Ней. Не сейчас – позже, но ты знал, что это когда-нибудь случится.
После этого случая ты перестал видеть её, приступ больше не повторялся, всё стало как раньше, но внутри тебя поселилось необыкновенное спокойствие. Это было радостная уверенность во встрече, которая обязательно состоится. Желание увидеть Её было так велико, что ты вызвался наказать старого раба-галла и забил его до смерти, а потом смотрел как Она, явившись в виде бойких белооперенных птиц, пожирала его бледную душу. Её присутствие было настолько волнительным, что тогда ты в первый раз в жизни изверг семя.
Твоя первая была дочерью богатого поклонника гладиаторских игр (кажется, он болел за «рыбок»57). Вы с дядей были у него в гостях, и пока они набивали себе брюхо, она затащила тебя в комнату для рабов-прислужников. От неё веяло чем-то румяным и весёлым, как от персика. Она оцарапала тебе плечо и испугалась вида крови, а ты был очень удивлён отсутствием крови в другом месте. Потом были две невыразительные рабыни, как говаривал твой дядя «равнодушные к всовыванию» и малолетняя дочь беззубого гладиатора. Он отдал тебе её на ночь в обмен на добавку к обеду. Ты избил её. Эта десятилетняя бестия была слишком похожа на Неё, и твоё тело отказывалось совокупляться. Когда девчонка превратилась в зарёванный окровавленный комок плоти всё пошло замечательно. Ты остался доволен.
Вечерами тебя учил владеть мечами опытный димахер58 по кличке Гепард. Помнишь, как он гладил лезвие гладиуса и наставлял тебя: «Это жадное животное, Маркус. Оно хочет пробовать новые тела. Ты ведь не оставишь его голодным, правда?» При этом он закатывал глаза и хохотал. Он был хорошим человеком. Больше всего на свете ценил свободу. Ради неё он побеждал десятки раз, потерял здоровье и красоту, но благодаря своему искусству убивать получил деревянный меч59. После смерти дяди, он стал для тебя самым близким человеком.
А, помнишь, Маркус, то выступление халдеев60? Ты пошёл на него из любопытства и был поражён. Эти люди знали ответы на те вопросы, которые ты задавал себе много раз. Они увидели в тебе необычного человека, посоветовали поехать в Эгипт. Дали письма к тамошним жрецам. Ты не мог не поехать. Гепард дал немного денег и на прощание крепко поцеловал своими изуродованными копейным ударом губами. Ты, кажется, плакал. Эгипт, потом Йудея – Ie teos 61 – здесь, где живёт бог.
Маркус, Маркус… Почему, когда ты смотришь в воду, ты ищешь не своё отражение в ней, а небо? И где твои руки? Покажи свои руки Маркус. Они в чём-то липком и красном. Да, Маркус – это мёд пчёл смерти. Когда-нибудь они прилетят за тобой, и ты растаешь под их взглядами. Тебе останется лишь одно – зарезаться и, умирая, прошептать банальную глупость или хотя бы проклятие, чтобы видевшие это люди поверили, что до этого ты был жив.
К чему это я всё? Ах, да, Маркус – ты ведь исповедуешься…
Иди и не совершай зла. Никому. Никогда. Нигде.
И пусть прольётся на тебя хоть немного радости. Хоть немного…
Маттафия
Он проснулся на холодном соломенном полу. Зябко поёжился, сел, достал из-за пазухи чёрствый огрызок ячменной лепёшки, и с аппетитом принялся жевать. Потом, слегка пошатываясь, вышел из покосившейся хижины. Тусклое утреннее солнце силилось разогнать ночную мглу. По равнине разносились голоса пастухов, гнавших стада на выпасы. Маттафия поплотнее закутался в свои поношенные, кое-где рваные одежды, потуже затянул бечевку на поясе, и с усталой неприязнью глянул на линию горизонта. Тот необычный сон снова явился ему этой ночью. Нужно было продолжать путь.
Маттафия когда-то был левитом62. Его выгнали за строптивость и непослушание. С тех пор он скитался по свету, зарабатывая на жизнь гаданием, да «изгнанием злых духов», в основном из скота. Суеверные пастухи, напуганные россказнями Маттафии об ужасных болезнях, поражающих целые стада, и даже перекидывающихся на людей, всячески привечали «большого целителя», который «защищал» их блеющее богатство. Сам Маттафия считал такой свой заработок временным. Он верил в своё высшее предназначение, и сны свои воспринимал как побуждение к действию.
Маттафия поскрёб ногтями нечёсаную бороду, забросил на плечо суму с торчащими из неё кусками пергамена и зашагал, не оглядываясь и не спеша.
Хлойи
Маркусу не понравились её глаза. Девушка смотрела пристально и тревожно, словно ожидая чего-то, пытаясь отыскать что-то необычайно важное для себя. Молчание явно затягивалось. Они будто играли в игру с простыми для них самих, но необычайно сложнопонимаемыми для окружающих правилами. Тишину внезапно для обоих прервал вошедший в комнату Вертумн:
– Ах, вы уже здесь?
Голос его был, как всегда, звучен и красив, и настолько наигранно удивлён, что Маркус не сдержал улыбки и, в свою очередь, воскликнул:
– О, да, наипочтенный Вертумн.
Маркус учтиво (даже слишком учтиво) поклонился:
– Я пришёл, так как не мог не проститься с тобой, о, друг мой.
Маркус состроил издевательски жалостливую рожу, но Вертумн, как ни странно, их давней игры не поддержал.
– Проходи же в триклиниум, – рассеянно взмахнул рукой Вертумн.
Маркус прошёл мимо стоящей Хлойи, успев заметить её внезапную бледность и непонимающе-жалкий взгляд.
Потягивая подслащённое вино и полулёжа на расшитых подушках, Маркус рассказал о своей предстоящей поездке в Эгипт, не рассказывая, конечно, о её настоящих целях. Вертумн забыл обо всех своих актёрских ужимках и выглядел по-настоящему огорчённым. Маркус почувствовал себя неуютно. Он всегда не любил такие ситуации – встречи с прошлым. А Вертумн и его дочь стали прошлым для Кровника в тот момент, когда он согласился ехать в Эгипт. Маркус уходил, как всегда, не глядя назад, ломая всё, что связывало его с прошедшим…
Прощаясь, Вертумн торопливо и неловко, но искренне обнял Маркуса. Тот выглядел мрачным.
Так они расстались.
Маркус едет верхом и тихо напевает слова песни. Его песни:
«Светлый путь блестит камнями.
С неба смотрят царь да жрица63.
Он уходит по ступеням золотой стезёй свободы.
Он уходит, чтоб забыться.
Сводят взгляд движенья, лица.
Всё истёрто, всё уходит.
Остаётся только нитка,
за которой наблюдает
старый ловчий злой паук…»
Пометка на полях: «Атропос»64.
Маттафия
Он увидел его внезапно. Просто вдруг перед ним возник мальчик лет тринадцати: большеглазый, худой и безумно не вписывающийся в окружающий пейзаж своей нездешностью, сквозящей во всём его облике.
– Пошли, – сказал мальчик и потянул Маттафию за руку. Тот медленно, сонно побрёл, пытаясь вспомнить, где это всё он уже видел. Кажется, это уже происходило с ним когда-то давно.
Маттафия ни с того, ни с сего обернулся и увидел идущими позади себя мрачного старика и женщину. Трусоватый обычно Маттафия на этот раз не испугался. Он знал – всё так и должно быть.
Впереди показался холм: тусклый и безжизненный. За спиной Маттафии вскрикнула женщина, а мальчик почему-то обрадовался.
– Мы дошли, – улыбнулся мальчик. – Дальше я пойду сам.
– Зачем? – спросил Маттафия. Ему не хотелось, чтобы мальчик уходил.
Иешуа снова улыбнулся, как улыбнулся бы взрослый несмышлённому ребёнку, и до Маттафии долетели слова:
«Чтобы сказать тебе понадобятся годы, чтобы понять – многие годы, чтобы донести другим – века. Ступай и не беги ни от себя, ни от забот других. Когда придёт свет, ты увидишь, насколько бездонна тьма. Когда постигнешь знания сам, сделай так, чтобы их постигли и другие. Иди».
Маттафия выпустил из своей руки тёплую ладонь мальчика и в следующее мгновение тот был уже далеко от него и удалялся всё дальше и дальше, притягиваемый пятном холма на горизонте.
Когда мальчик исчез из виду, Маттафия повернулся к оставшимся спутникам и спросил: «Кто он»? Старик тяжело опустился на землю, вынул из-за пазухи лист папируса, тростниковое перо, коробочку с чернилами и устало приказал: «Пиши».
Хлойи
– Маркус! Маркус, поди сюда ради всех богов.
Черноволосый улыбающийся малыш подбежал к матери. Она взяла его за руку:
– Пошли домой…
Последнее слово эхом загуляло в голове: домой, домой…
Её дом был сейчас здесь в Атэнах. Они с отцом переехали сюда несколько лет назад из Иеросолимы, ставшей совсем чужой и опасной. Для Хлойи этот йудейский город стал пустым.
Новая страна поразила её своей природой. Однажды, на загородной прогулке, она взобралась на прибрежный утёс. Было солнечное утро. Обнажённая Грэкия, сбросив пеплос, любовалась своей красотой. Воздушное море, пронизанное ослепительными лучами света, вверху, и синий, убаюкивающий ковёр воды внизу; воздух, пропитанный смолистым ароматом невысоких сосен, солёным запахом моря, голосами птиц. Яркие, но не кричащие краски. Детская чистота и простота вечноживущей богини. У Хлойи возникло ощущение, что она уже была здесь и теперь вернулась домой. Всем своим телом она ощутила родственную близость к этой земле, и от осознания этой близости кружилась голова, и хотелось смеяться и петь во весь голос.
В Атэнах древнее и живое существовали отдельно. Улицы, по которым ходили великие мудрецы, атлеты и герои, храмы, дома, тенистые портики, казалось, жили своей жизнью и не обращали внимания на людскую суету. В театрах имели большой успех тогаты65, с германской границы, впрочем, как всегда, шли тревожные вести, но над городом продолжала властвовать мудрая Атэна66 и всё злое и неприятное отдалялось во времени и пространстве и начинало казаться лишь печальным недоразумением.
Под крылом Великой совы67 для Хлойи началась новая жизнь. Она родила сына, выгодно вышла замуж за купца Востекла. Он был добр, неглуп, пока ещё не стар, любознателен, имел приличное состояние. Встретив молодую полуварварку с печальным тенистым взглядом, он почувствовал в ней близкого человека. Великий Олимп, да он, пожалуй, впервые в жизни влюбился! Она не стала отвергать его чувств. Востекл, что было для него ново, стал заботиться о ком-то ещё, кроме себя. Маленького Маркуса принял в свой дом и готовился воспитывать как сына. Об его отце знал лишь, что он далеко и не ведает о мальчике. После нескольких лет жизни вместе, Востекл уже не представлял своё существование без Хлойи и Маркуса. Они принесли ему покой и тихое счастье умудрённого годами человека, наконец, нашедшего то, что он искал. Она дала ему почувствовать себя мужчиной и отцом, платила за его доброту и щедрость материнской заботой и сочувствием.
Боги оберегали их союз, но мойры68 загадочно улыбались…
Дома, сдав ребёнка кормилице-няне, Хлойи вошла в свою спальню, сняла пеплос и повернулась к бронзовому зеркалу, искусно вделанному в стену. Её тело не было идеальным с точки зрения пропорций. В нём было больше женственности и мягкости, чем истинной красоты.
Хлойи начала втирать ароматное масло в кожу. Сегодня она шла под охраной двух рабов в порт встречать Востекла, возвращавшегося из эгиптской Александрии. А муж, вернувшийся из путешествия, как правило, хочет одного, и поэтому сегодня она должна выглядеть как следует. Хлойи улыбнулась. У Востекла была страсть к коллекционированию всяких диковин, которые он привозил из разных стран, и она представила, что на этот раз привезёт муж. Наверное, что-нибудь особенное.
Она была права.
– Востекл, поосторожней!
Хлойи со смехом попыталась высвободиться из объятий мужа.
– А что, мы ждём прибавления? – хитро прищурился Востекл и похлопал её по низу живота.
Хлойи ответила парочкой бессмертных портовых афоризмов, подслушанных ею за время ожидания корабля, а Востекл легко рассмеялся.
– Как прошло путешествие? – спросила порозовевшая от солнечных лучей Хлойи.
– Хвала богам, замечательно, – с таинственным видом сообщил Востекл. – В Эгипте живут интереснейшие люди. Когда мы продали товар, то поднялись по их великой мутной реке. Там я познакомился с одним романцем, – торговец расхохотался. – Он меня поразил больше, чем их маяк69, рукотворные горы70 и поющий колосс71. Он видит судьбы людей.
Заметив недоверие, скользнувшее по лицу жены, добавил:
– Это правда. Он рассказывал такие вещи, которые никто, кроме меня не знает.
Востекл блеснул выразительными чёрными глазами:
– В том числе и про тебя.
У Хлойи появилось недоброе предчувствие, а Востекл продолжал:
– Он служил в охране караванов в каком-то захолустье Верхнего Эгипта, а теперь едет в Иеросолиму. Он очень спешил, но я уговорил его побыть моим гостем. Он большой философ и шутник, – Востекл улыбнулся – ровные белые зубы на фоне чёрной густой бороды, повернулся в сторону разгружавшегося на пристани корабля и крикнул:
– Э-гей, романец! Бросай спать и выходи! Добро пожаловать в Аид72!
По сходням спустился заспанный мужчина, закутанный в длинный потёртый плащ.
– Грязный гречишко73, ты как всегда несносен, – добродушно, с притворным гневом рявкнул он.
– Хлойи, представляю тебе… – начал Востекл, а она не отрываясь смотрела на, как ей казалось, уже забытое лицо, спутанные чёрные волосы и наигранно удивлённый взгляд. Взгляд Маркуса Кровника.
Дом лекарей
«…скорпионы… не знают, что такое жизнь… малы и слабы, но вечны, ибо верят в Великое Чудо. Они пугаются солнца и уходят в тень, и в тени ожидают покоя. Для них безрадостен выбор между пеплом и огнём. Они есть третье, и всегда им были…
Не знают ни радости, ни горя [потому что] обиталище для слов этих [в них] пусто…
И губы их молчат, и будут молчать, пока не увидят глаза их Чудо. И родится звук, и будет звон слова…»
– Менглу, зачем я здесь?
– Ты должен ответить сам.
– Но я не могу.
– Значит, твоя жизнь ответит за тебя.
Арьйи
Она лежала на пахнущем свежестью ложе и наблюдала за тем, как Кровник умывается. Ей было интересно всё, что он делает. Рядом с ним она чувствовала себя спокойно и умиротворённо. Всё началось с их первой встречи в Иеросолиме. Маркусу посоветовали пойти к ней, как к одной из самых качественных проституток города. Подражая эллинским вкусам её научили петь, танцевать, вести приятные беседы. Родители её были довольно богаты, но рано умерли. Родственники растащили наследство, а девочку пристроили в «дом любви». Здесь они и встретились с Маркусом. Кровника удивило то, что она не была похожа на обычных холёных гетер74 с их наигранно пошлыми жестами и мимикой. Занимаясь с ней любовью, он почувствовал искреннюю отдачу, удивившую даже саму Арьйи. Они впервые тогда ощутили нечто вроде чувства единения.
Бурная ночь, сытая усталость утра. Он уходил, возвращался. У неё были другие мужчины. Наконец, он понял, что боится потерять её. Женщина победила. Он выкупил её и взял себе в дом.
Милые, глупые боги, это был странный союз. Она умела только любить: и тело, и душа её были идеально приспособлены для этой игры, а он…он умел всего понемногу, и был рад возможности, как ему казалось, бесплатно согреться её теплом.
Они вместе поехали в Эгипт, и для Арьйи это были самые счастливые годы в её жизни. Маркус служил в одном из самых дальних гарнизонов, что охранял караванный путь от Арабийского моря до городов Реки. Небольшая крепостица на пять сотен солдат, раз в год – песчаные ветра такие, что нельзя было выйти из дома, из всех развлечений скачки, да травля скорпионов. Но она была молода, с ней был Маркус, и призрак счастья казался вполне осязаемым и реальным. Кровник много писал на папирусе о непонятных для Арьйи вещах, иногда подолгу уезжал, но она училась принимать его таким, какой он есть: раздражённым, молчаливым, ласковым, странным, вечно ускользающим и возвращающимся к ней. Для неё он был семьёй, домом, любовником, отцом, братом. Она создавала иллюзии и сама их поглощала. Кошка, жмущаяся к каменному льву во дворе храма, говорит, что он настоящий.
Маркус испытывал к ней двойственные чувства. С одной стороны он хотел, чтобы она была рядом, с другой – навязанное чувство ответственности за чью-то жизнь тут же делало эту жизнь для Маркуса неинтересной и обременительной. Быть может он любил Арьйи, но по-своему – мгновеньями, ломтиками счастья, которые приходили и уходили, но в них концентрировалась та сила, которая удерживала их союз. Но, как писал Маркус: «Каменным листьям не страшна осень; она лишь загадочно улыбается и проходит мимо…».
Кровник закончил умываться и повернулся к лежащей девушке. Она в очередной раз залюбовалась его загорелым крепким телом, звериной грацией.
– Мы возвращаемся в Иеросолиму, – сказал он, растирая тело полотенцем. – Метатель стал префектом Йудеи75. Он зовёт меня и тех… в пустыне. Он задумал что-то. Что-то случится, ты слышишь? Романский мир изменится. Они увидят свет и силу…
Она смотрела на него. Она улыбалась – до того он стал похож на взъерошенного мокрого кота.
– Я не кот, – улыбнулся в ответ Маркус.
Арьйи давно уже перестало удивлять его умение читать чужие мысли. Впрочем, почему чужие?..
– …выедем на двух карруках76. Солдаты загрузят их завтра, – Маркус уселся на ложе рядом с Арьйи. – Но я думаю, что сейчас нам надо заняться другим.
Он нырнул под льняную простыню. Арьйи зажмурилась от удовольствия, с каждым движением его языка погружаясь всё глубже и глубже в тенистый сумрак, где живут скупые боги счастья… Накатившая последняя волна разнеслась по всему телу, и, вынырнув из неё, девушка увидела такую же волну в глазах Маркуса. Застыв на миг на вершине, они плавно скатились к подножию, и, дотронувшись своими губами до чуть солоноватых губ Кровника, Арьйи погрузилась в вязкую, сладкую дрёму. Засыпая, последним, что она видела был Маркус, читающий какой-то папирус. Потом она заснула. Ей снились дождь, море, лес и воздух, полный чего-то неведомого и прекрасного. И всё было хорошо.