Майкл Хеллер
Это моё! 6 парадоксов владения собственностью, которые многое объясняют об устройстве современного мира

Тропы слез

Спор вокруг Хардскэббл Драйв – это лишь небольшой пример большой борьбы. Не будет преувеличением сказать, что человеческая история в крупном масштабе представляет собой серию конфликтов из-за владения собственностью без правовой основы. Завоевания, геноцид, историческая несправедливость и лишения собственности порождают новые претензии на землю. Со временем эти жестокие, глубоко разрушительные события становятся основой обладания. Это некрасиво. И это несправедливо. Но это есть везде, куда ни глянь.

Когда вы покупаете дом, ваше право владения им прослеживается через последовательность передачи прав собственности – записи о продавцах и покупателях этого участка, восходящей к источнику права собственности. Часто эта цепочка начинается с гранта от американского правительства или штата после завоевания коренных народов, так как факт владения землей коренными народами стирается из записей. Приведу только один пример: после принятия Закона о переселении индейцев 1830 года федеральные солдаты вынудили коренных американцев из разных племен, например, чероки и семинолов на юго-востоке покинуть свои исконные земли и переселиться в Оклахому. Этот жестокий поход, в результате которого погибло много людей, стал известен как Тропа слез. Почему потомки выживших коренных жителей до сих пор не претендуют на земли Северной Каролины, которые их семьи были вынуждены покинуть?

Дело в том, что нынешнее право собственности на эту землю основано на более чем 170-летней оккупации, восходящей еще к белым поселенцам. Они получили контроль над этими землями после того, как солдаты насильственно изгнали коренных американцев. В конечном счете это утверждение основывается на идее владения территорией без правовой основы и оправдывается лишь длительным сроком. Это верно не только для Северной Каролины, но и практически для каждого участка земли в мире.

Значение физического обладания было одним из самых спорных вопросов после падения Берлинской стены, когда коммунистические страны вновь ввели рыночную экономику. Работая в регионе в начале 1990-х, Хеллер консультировал многие постсоциалистические правительства по вопросам создания правовой базы для частной собственности^[67]. Тогда им пришлось выбирать между докоммунистическими владельцами (и их наследниками), требующими возврата конфискованного имущества, и нынешними жильцами, пытающимися остаться в своих домах. Как ответить живущему за границей венгру, который говорит: «Коммунисты убили мою семью и поселили своих сторонников в нашем доме в Будапеште»? Что ответить пожилому еврейскому истцу с выцветшим документом на руках, который говорит: «Нацисты отобрали у меня и моей семьи эту варшавскую квартиру в 1942 году»? Разве мы не вынуждены исправлять ошибки коммунизма и нацизма?

Это искренний аргумент. Но, как мы видели, собственность – это всегда выбор между конкурирующими интерпретациями действительности, подкрепленный принудительной властью государства. В течение десятилетий после экспроприации поколения венгров, поляков, чехов и русских воспитывали свои семьи в этих квартирах, по большому счету, как и сегодняшние жители Северной Каролины. Большинство из этих жильцов были просто обычными семьями, которые лично не лишали собственности предыдущих владельцев. Как правило, они были арендаторами, которым коммунистические правительства указывали, где им жить. Несомненно, десятилетия фактического физического обладания этими квартирами, страдания во времена коммунистической власти, которые коснулись уже непосредственно их, семейные узы и устоявшаяся связь с этими домами, наконец, осознание того, что больше некуда идти, должны иметь вес против выцветших документов, принадлежащих далеким наследникам.

Столкнувшись с этой дилеммой, постсоциалистические правительства оставили большую часть нынешних жильцов на месте, отдав предпочтение им, а не предыдущим владельцам. Почему? Отчасти их решение соответствовало предостережению судьи Холмса: длительное пребывание «укореняется в вашем существе и не может быть вырвано без того, чтобы вы не возмущались этим фактом и не пытались защитить себя»^[68]. Превратив простое физическое обладание в прямое, развивающиеся правительства превратили сотни миллионов жителей квартир в мгновенных сторонников перехода к рынку. Даже функционеры коммунистической партии (аппаратчики), которые часто захватывали для себя лучшие квартиры, внезапно оказались материально заинтересованы в успехе капитализма.

Оставить нынешних жильцов на месте не означало полностью избавиться от предыдущих владельцев. Модель владения собственностью редко требует выбора по принципу «все или ничего». В Центральной и Восточной Европе правительства предлагали различные компенсации за экспроприированную собственность: наличные деньги, ваучеры, корпоративные акции, иногда просто публичные извинения. Каждое правительство выбрало свой собственный путь, реагируя на местные возможности и ценности. Цель состояла в том, чтобы дать толчок рынкам, а не связывать суды поиском точной меры справедливости для каждого наследника предыдущего владельца. Выселение существующих жильцов заморозило бы зарождающиеся рынки недвижимости и обеспечило бы массовую оппозицию.

Список конфликтов, возникших из-за владения землей, так же велик, как и Земля, и так же стар, как мир. Примите во внимание происходящие сегодня конфликты в Иерусалиме между израильтянами и палестинцами, в Гаване между нынешними жителями и изгнанниками из Майами, в Кашмире между индийцами и пакистанцами. Физическое владение какой-либо территорией обладает силой и не всегда соответствует абстрактным представлениям об исторической справедливости и морали.

Тень владения имуществом без правовой основы падает и на культурные объекты. Может ли Ирак обоснованно требовать возвращения вавилонских скульптур из Метрополитен-музея в Нью-Йорке? Должен ли Египет иметь возможность требовать возвращения мумий и статуй от далеких коллекционеров? То же самое можно спросить о претензиях Китая, Камбоджи, Греции, Перу и Бенина на сокровища, которые являются наследием их древних цивилизаций. Отличаются ли чем-то предметы искусства, изъятые у жертв Холокоста? В отличие от представителей древности их можно идентифицировать.

История современного международного права, включая создание Лиги Наций, а затем Организации Объединенных Наций, в значительной степени вращалась вокруг усилий, направленных на то, чтобы в первую очередь помешать странам и народам заполучить возможность обладать чем-либо физически. Захват и экспроприация теперь однозначно незаконны в соответствии с международным правом. Но армии и мародеры не всегда прислушиваются, и время работает им на пользу.

У нас нет четкого или простого ответа на заявление: «Сила дает право». Все, что мы можем сделать, это отметить, что борьба за контроль над скудными ресурсами часто управляется одним грубым уравнением: обладание + время = владение собственностью.

Извините, это место занято

Большинство заявлений о владении чем-либо на самом деле не приводят к физическому контролю. Это происходит потому, что невозможно удержать сразу все, чем вы хотите владеть, хотя, к примеру, маленькие дети очень пытаются это сделать. Нам нужны способы сообщить: «Руки прочь, это моя вещь». Для этого к физическим требованиям обладать чем-либо нужно добавить символические: здесь мы снова вспоминаем историю с парковочным стулом, которая, по сути, восходит к основам территориальности животных. В этом плане обладание значит еще меньше. Как утверждает Роуз, «это равносильно тому, чтобы кричать достаточно громко для всех, кто может понять. Первый, кто скажет: “Это мое” – так, чтобы это поняла публика, получит приз»^[69].

И это верно не только для людей. Щебет, трели и свист птичьего пения, которые весной восхищают многих туристов, сообщают нечто совершенно иное своей целевой птичьей аудитории. Иногда птицы кричат, чтобы отметить источники пищи, как в мультфильме 2003 года «В поисках Немо». Угрожающая стая чаек кричит: «Мое! Мое! Мое! Мое! Мое! Мое! Мое!», когда они пытаются съесть Марлина и Дори, окружая услужливого пеликана Найджела. И все же ученые обнаружили, что птицы чаще поют, чтобы обозначить территорию и привлечь партнеров (и они делают это с региональными акцентами)^[70]. Крики красногрудой малиновки могут звучать мило, но своим собратьям-малиновкам она кричит (представьте себе здесь южный акцент): «Эй, мистер, отвали! Это моя ужасно крутая территория. Держись подальше, а не то!..» Птицы хотят контролировать больше ресурсов, чем они могут физически занять^[71]. Об этом они и поют.

Когда собаки на прогулке, кажется, целую вечность выбирают, на какое дерево или столб пописать, они символически претендуют на свои территории и расшифровывают чужие^[72]. Гиены также мочатся, чтобы пометить свою территорию, носороги метят свою территорию фекалиями, пчелы используют свои обонятельные железы, а медведи трутся о деревья, чтобы сделать визуальные метки. Но со временем эти символы становятся менее заметными. По закону джунглей точное размещение и расшифровка сигналов обладания является вопросом жизни и смерти. Запах или отметина свежие? Они исходят от животного с более высоким статусом? Если вы ошибетесь, вас съедят?

Возвращаясь к человеческому миру, заметим: этот невысказанный язык имеет простую грамматику, состоящую из трех частей. Представьте, что вы находитесь в переполненном кинотеатре, фильм вот-вот начнется, и вы видите салфетку на спинке одного из немногих оставшихся мест. Разговор в вашей голове может звучать примерно так: (1) Идентификация: Я знаю, что курткой можно занять место, но салфеткой? (2) Оценка: Даже если салфетка является сигналом, нет, она не занимает последние несколько мест. (3) Действие: Никто не будет возражать, если я сяду здесь или, может быть, Ого, ты страшно большой, извини, садись. В Южном Бостоне Брук Глиден участвовала в этом диалоге обладания: она увидела конус и поняла его предполагаемое значение, но предпочла проигнорировать его и получила испорченное лобовое стекло.

Сложность понимания символического обладания заключается в том, что в языке есть диалекты, и они различаются на всех трех этапах. В некоторых барах Нью-Йорка салфетка на стакане сигнализирует другим посетителям бара, что вы вернетесь на свое место, и говорит бармену сохранить ваш напиток. В Висконсине и некоторых частях Пенсильвании одна и та же салфетка означает, что вы не планируете заказывать еще и собираетесь уходить. В некоторых частях Европы это означает: «Не приноси мне еще пива, пока я не попрошу». Если вы говорите на неправильном диалекте обладания, наказанием может быть наложенный штраф, потерянное место или драка в баре.

Бар – лишь одно из десятков учреждений, где можно занять место. Все занимают места – в кино, в церкви, на собраниях Анонимных Алкоголиков, в поезде, на вечернем параде в Диснейленде или на трибунах во время бейсбольного матча. Каждый год на обращение президента США к Конгрессу некоторые члены Конгресса прибывают на несколько часов раньше, чтобы занять места у прохода с хорошей видимостью, чтобы во время телетрансляции было видно, как они здороваются с президентом^[73].

Люди адаптируют свой сигнал к контексту. Чтобы сказать: «Это место занято», они могут использовать полную коробку попкорна в кино или вышитую подушку в церкви. На концертах группы Phish люди используют красочные накидки, чтобы застолбить места. Обычно такие способы занять место не встречают сопротивления. Но иногда, когда ресурсов становится меньше, вспыхивают конфликты: даже между мягкими в основной своей массе поклонниками Phish, когда накидка становится слишком большой^[74].

Вам, безусловно, приходилось бывать по обе стороны споров за место. Когда вы принимаете в расчет куртку, подушку или накидку? Ожесточенные дебаты сегодня вращаются вокруг Southwest Airlines и ее политики открытых мест. В соответствии с политикой компании люди садятся на борт в группах A, B или C (обычно это определяется либо тем, насколько быстро вы регистрируетесь за день до вылета, либо тем, заплатили ли вы дополнительно за вход в группу A). Как только люди входят в самолет, они могут занять любое свободное место. У членов группы A больше выбора, чем у участников группы C, которые садятся последними и которым, как правило, остаются не самые удобные места.

Но иногда те, кто раньше разместился на борту, пытаются сохранить места для друзей и членов семьи в группах B или C, которые находятся дальше в очереди. Возникшие в результате конфликты бывают настолько ожесточенными, что журнал Psychology Today опубликовал статью под заголовком «Что бы сделал Будда на Southwest Airlines?». Возможно, вы не удивитесь, узнав, что, по словам Эллисон Кармен, автора рассказа, Будда не стал бы ни занимать места, ни осуждать тех, кто это делает: «Я сомневаюсь, что он бы сильно беспокоился о расположении своего места. Возможно, он даже благословил бы пассажиров, которые заняли места для своих друзей»^[75].

В любом случае Стью Вайншанкер^[76] не Будда. Его рост шесть футов и два дюйма, он торговый представитель, который часто летает и которому важно физически обладать чем-либо. Он платит компании Southwest от пятнадцати до двадцати пяти долларов за раннее бронирование, что позволяет ему подняться на борт в начале очереди, в группе А. На рейсе в Лас-Вегас он и его жена нашли свои идеальные места – ряд у выхода, места у прохода друг напротив друга – там никто не сидел. Идеально, за исключением iPad на одном из сидений. Пассажирка, сидевшая на среднем сиденье, поместила его туда и сказала Вайншанкеру, что приберегла место для своего бойфренда, который должен был пройти на посадку примерно на сто пассажиров позже, вместе с группой С.

Объяснив, что Southwest придерживается политики открытых мест, Вайншанкер вежливо передал iPad женщине, предложил вместо этого попробовать занять место у окна и сел. Когда через несколько минут ее бойфренд поднялся на борт, женщина с iPad расплакалась, сказав, что ее сосед запугал ее (согласно статье USA Today, рассказывающей об этой встрече). Положив iPad на сиденье, женщина символически обозначила свое обладание. Вайншанкер прекрасно понял ее сигнал, но все же переместил iPad и сел, тем самым отклонив его.

Так кто же идиот? Тот, кто занимает место, или тот, кто садится на него? Является ли символическое обладание (iPad) или физическое обладание (задница на сиденье) правилом, по которому человек может занять место – в понимании Southwest?

Дебаты об этом конфликте носят шокирующий характер. Примерно половина онлайн-комментаторов, выступая за тех, кто садится на места, критикует «мошенничество с местами», «скупщиков мест» и «скряг». Больше всего сарказма направлено на тех, кто поднимается на борт в группе А и пытается занять целые ряды, особенно премиальные ряды у выходов, для попутчиков из группы С. Другая половина комментаторов увещевает сочувствующих Вайншенкеру «остыть», «найти другое место», «летать другой авиакомпанией, если вас это беспокоит», добавляя хештег #главнаяпроблемамира. Другими словами, говорит: будьте Буддой.

То, как вы относитесь к обладанию, может зависеть от того, где вы сидите.

Как ни странно, немногие пассажиры направляют свой гнев на Southwest, которая культивирует репутацию дружелюбной авиакомпании, но при этом разрабатывает свою политику открытых мест, чтобы буквально натравливать пассажиров друг на друга. Southwest не признает, что позволяет занимать места, но и особо не говорит, что запрещает эту практику. Авиакомпанию явно можно назвать мастером «игры в обладание». Southwest могла бы решить такие конфликты за минуту: она могла бы объявить правило «не занимать место». Или «не занимать место в рядах у выходов». Или «не занимать место в передней половине самолета». Или «можно занять только одно место». Или «можно занять один ряд». Или она могла бы отказаться как от символического, так и от физического обладания и вместо этого назначать места, как и любая другая авиакомпания. Southwest могла бы принять практически любое правило рассадки, которое хотела бы. Однако она предпочитает этого не делать. Почему?

Частично Southwest выигрывает от такой практики, потому что так пассажиры садятся быстрее, чем когда есть выделенные места, поэтому самолеты проводят больше времени в воздухе. И еще она извлекает выгоду от премиальных участников программы, таких как Вайншанкер, которые готовы платить за группу А. Кроме того, и это ключевой момент, стратегическая неопределенность, связанная с сохранением свободных мест, позволяет Southwest одновременно достигать трех корпоративных целей: транслировать отличительную спокойную репутацию бренда («выбери свое место»), поддерживать достаточную удовлетворенность постоянных клиентов («займи место») и максимизировать доходы («меньше времени на земле»). Те, кто занимают места, чувствуют, что получают что-то даром – дополнительный бонус за свое «выгодное» место. Это, как если бы компания Southwest изучила эксперименты с кофейными кружками, а затем разработала процесс посадки таким образом, чтобы многие пассажиры чувствовали, что за более высокую цену они получили особый подарок. Как только они уселись на свое место и заняли другое – перед ними как будто бы открылся особый мир, где все продавцы, а покупателей нет.

Стратегия Southwest также напоминает историю Knee Defender, рассказанную во Введении. Там мы увидели, что авиакомпании дважды продают пространство для откидывания сидений, предоставляя пассажирам, сидящим впереди и сзади, самим разбираться в возникающих конфликтах. Southwest создает аналогичный тип битвы мое против моего, сталкивая iPad с ягодицами на сиденьях. Это символическое обладание против физического обладания.

На практике обычно побеждает iPad. Пассажиры, позже поднявшиеся на борт, понимают негласный язык обладания и в основном проявляют уважение. Но посадка на рейс Southwest может иметь и неприятный подтекст: чаще ли мужчины занимают места и подлокотники, а женщины уступают место? Является ли занимание места инструментом для выбора соседей и прикрытием для дискриминации?^[77]В среде, где почти никто не знает реальных правил, пассажиры воспринимают как личную неудачу ситуацию, когда не удается занять желанное место. Большинство людей хотят быть честными спортсменами, поэтому «самая благородная», но менее привилегированная группа продолжает идти к худшим местам в конце салона. Исключение, возможно, составляют заветные ряды у выходов, где молчаливые переговоры пассажиров могут прерваться.

Открытые посадочные места – это воздушная версия закона джунглей Southwest, с iPad и куртками вместо следов запаха и царапин на деревьях. Как лаконично выразился один из рекламодателей на онлайн-доске объявлений сообщества Southwest: «Если вы хотите занять место на Southwest, вы говорите: “Это место занято”. Если кто-то хочет сесть там, то вы ничего не можете сделать, чтобы воспрепятствовать ему, и занятое вами место больше не сохраняется за вами»^[78]. Но каким бы ни был результат, это результат стратегии владения местом, которую Southwest внедрила для своей собственной выгоды. Преднамеренная неопределенность работает на пользу Southwest: миллионы микропереговоров между пассажирами разрешают большинство конфликтов.

Но не все из них. На практике Southwest перекладывает решение самых острых конфликтов на плечи летных экипажей. «Иногда это ставило наших бортпроводников в затруднительное положение»^[79], – говорит Одри Стоун, президент профсоюза бортпроводников Southwest. Конфликты из-за занятых мест возникают на каждом рейсе, и, когда это происходит, стюардессы Southwest часто реагируют, оставаясь дружелюбными ко всем участникам спора, и никому не помогают. Они не будут вмешиваться, чтобы помочь пассажиру, утверждающему, что он занял место курткой, и не будут упрекать пассажира, который отодвинул куртку и сел на «занятое» место. Стюардессы ограничивают свою роль надзором и только следят за тем, чтобы раздражение и резкие слова не переросли в открытое насилие.

Имейте в виду, что места принадлежат компании Southwest, а не Вайншанкеру или другим пассажирам группы А. Авиакомпания будет продолжать полагаться на преднамеренно неопределенную модель владения местом до тех пор, пока это не перестанет приносить выгоду: например, если слишком много сытых по горло клиентов поменяют авиакомпанию или бортпроводники начнут медленнее работать. Затем Southwest может ввести правило, влияющее на символическое обладание, вроде «пассажиры, раньше поднявшиеся на борт, могут занять только одно дополнительное место».

Если количество кулачных боев возрастет, а Southwest по-прежнему предпочтет бездействовать, тогда федеральные регулирующие органы могут вмешаться и приказать Southwest решить проблему, возможно, путем распределения мест. Федеральное управление гражданской авиации США, а не только авиакомпания, всегда может проигнорировать символическое обладание или полностью заменить его, если другое правило соответствует его потребностям. Как и в случае с парковочными стульями в Бостоне, мы часто можем найти несколько слоев правил владения собственностью. Люди создают свои собственные языки символического обладания, а предприятия и правительства навязывают сверху все более формальные юридические правила, в итоге получается своеобразная матрешка.