Евгений Маурин
Кровавый пир
Часть вторая,
в которой повествуется о злоключениях Жозефа Крюшо
I
В тумане
Октябрь 1793 года вполне оправдал свое новое название брюмера, хотя и за плювиоз[6] он мог бы отлично сойти. Так, по крайней мере, ворчал одинокий пешеход, осторожно кравшийся поздним вечером по улицам Парижа среди густого тумана и мелкого, всюду проникающего дождя.
На улицах было необыкновенно пустынно и жутко тихо. Пронизанный сыростью воздух напоминал скорее киселеобразную кашицу, чем легкий газ, и заглушал всякий шум. Город казался вымершим, и когда из тумана вдруг совсем близко вырисовывалась смутная фигура запоздалого встречного прохожего, испуганно шарахавшегося в сторону при виде нашего путника, последнему представлялось, что это – не живой человек, а бесплотная тень, бесшумно скользящая по местам своего земного существования.
– «Брюмер»! – со злобной иронией ворчал себе под нос прохожий, тщетно стараясь укрыться в складках широкого плаща от пронизывающей холодной сырости. – Черт их знает! Точно накликали! С воцарением этих мерзавцев-санкюлотов в добром старом Париже все пошло шиворот-навыворот – даже погода. Впрочем, как раз сегодня мне не приходится жаловаться на туман и дождь: будь на дворе тепло и ясно, я и сегодня не решился бы выбраться к попу, и неизвестно еще, когда представился бы другой такой благоприятный случай. А я устал ждать, устал вечно притворяться, таиться, быть настороже, не сметь даже наедине с самим собой сказать слово от сердца. Меня душит это молчание, я задыхаюсь от необходимости мешаться среди всякого сброда и представляться самому одним из них. Уф! Я чувствую, что еще немного – и я не выдержал бы и наделал бы глу…
Пешеход вдруг остановился и прислушался: ему ясно показалось, что сзади него послышался какой-то шум – словно кто-то поскользнулся. Но – нет! – все оставалось совершенно тихо, только где-то невдалеке в водосточной трубе журчала вода – журчала таинственно глухо, словно призрачная вода в призрачной трубе.
– Воображение! – буркнул прохожий и направился дальше, невольно ускоряя шаги. – Но немудрено, если и казаться начнет! Никакие нервы не выдержат этого вечного напряжения. Сколько раз уже я готов был бросить все, махнуть рукою и скрыться, пока сам жив. Велик ли прок мне от всех богатств, если придется сложить голову под санкюлотской дьявольской машиной? «Живому псу лучше, чем мертвому льву», – сказано в писании. Но… слишком велик соблазн попытаться остаться и львом, и живым! Однако дороге нет ни конца, ни края. Уж не сбился ли я с пути в этом чертовом тумане. Но нет, вот что-то темнеет невдалеке! Это – церковь! Ура! Теперь еще несколько шагов, и я у цели!
Действительно из тумана как-то сразу вынырнули очертания мрачной, убогой церкви, казавшейся еще неприветливее в этом унынии осеннего мрака. Пешеход принялся переходить на другую сторону узкой улички, как вдруг с середины ее понеслись его проклятия, но тут же испуганно смолкли. Только хлюпанье грязи показывало, что незнакомый с местностью прохожий старался выбраться из глубокой лужи.
Пока он копошился в грязи и тьме, от угла отделилась чья-то тонкая, юркая фигурка; в несколько легких бесшумных прыжков она проскочила дальше по улице, быстро перебралась на другую сторону по набросанным здесь большим камням и затем скрылась в углу около подъезда маленького покосившегося домика, уныло притаившегося в глубине церковной ограды. Здесь юркий человечек согнулся в три погибели, притаился и стал ждать.
Через несколько минут легкий шум осторожных шагов по каменным плитам двора выдал, что завязнувший в грязи прохожий выбрался наконец и теперь приближается к тому же подъезду.
Скоро из тумана показалась коренастая фигура прохожего. Он взошел на невысокую лестницу подъезда, ощупью отыскал молоток и уже хотел постучать, но вдруг раздумал, опять сошел вниз и стал обходить фасад домика. Увидев наконец освещенное окно, он поднялся на цыпочки и осторожно троекратно постучал в него. Через несколько секунд занавеска у окна откинулась, рама распахнулась, и в тусклом свете масляной лампы показалась голова старого священника. Он поднес руку козырьком к глазам и, напряженно всматриваясь в туманную мглу, спросил глухим старческим голосом:
– Кто здесь?
– Крест и лилия! – ответил прохожий.
Руки священника дрогнули, голова испуганно откинулась назад. Сразу было видно, что эти простые слова произвели на него потрясающее, явно неприятное впечатление. Несколько секунд он растерянно молчал, затем с трудом выговорил:
– Да неужели… Граф, это…
– Бога ради, отец Жером! – испуганно воскликнул названный графом. – В этом проклятом царстве дьявола я – гражданин Рибо, и только! Однако впустите меня, отче! Во-первых, на дворе чертовски сыро и я промок до мозга костей, а, во-вторых, не очень-то безопасно переговариваться через окно о таких делах, как наше!
– Идите к подъезду, я сейчас открою! – отрывисто сказал отец Жером.
Действительно скоро скрипнул замок входной двери, и «гражданин Рибо» скрылся в сенях. Как только новый скрип замка возвестил, что дверь опять заперта, из-за подъезда вынырнула тоненькая фигурка юркого человечка, который крадучись подобрался к освещенному окну. С бесшумной ловкостью кошки неизвестный вскарабкался на выступ фундаментного наличника и осторожно подтянулся к окну, раму которого священник от волнения забыл закрыть. Благодаря открытому окну и щели между занавеской и косяком неизвестный отлично мог видеть и слышать все, что происходило в комнате.
Не успел он как следует укрепиться на своем наблюдательном посту, как в комнату вошли отец Жером и Рибо.
– Итак, вы пришли… – сказал отец Жером, пристально и недоверчиво всматриваясь в лицо позднего гостя.
– Получить то, что должно быть вручено человеку, сказавшему условленный пароль! – докончил Рибо.
Священник ничего не ответил и продолжал молча всматриваться в лицо гостя.
– А, понимаю! – громко захохотав, сказал тот. – Вас несколько поражает мой вид! Вы ожидали встретить изящного аристократа, а видите какого-то рыжебородого лавочника. Меня утешает, что мой маскарад оказался таким удачным, но неужели же вы предполагали, что можно явиться за наследством графов де Плэло в своем настоящем виде? Ну-с, чтобы окончательно рассеять ваши сомнения, скажу, что ларец, который оставила вам для меня моя мать, графиня де Плэло, сделан из красного дерева и инкрустирован перламутром, черным деревом и медным кружевом. В середине верхней крышки вделан серебряный щиток, поддерживаемый двумя амурами, на котором вырезан…
Не слушая его дальше, отец Жером подошел к камину, видимо давно не топившемуся, нажал на одно из украшений верхней решетки, и сейчас же боковая стенка со звоном отскочила, обнажая небольшой тайник.
– Пожалуйста, подойдите и достаньте сами, – сказал он затем. – Я стар, а ларец довольно тяжел.
Гражданин Рибо, или – вернее – граф де Плэло, в один прыжок очутился возле камина, нагнулся к тайнику и вытащил на свет ларец, подробно описанный им перед тем. Ларец был действительно довольно тяжел, но сгоряча граф не заметил этого. Он жадно осмотрел замок, убедился, что печать, наложенная графиней, цела, затем достал из кармана ключик, отпер ларец и торопливо погрузился в рассматривание его содержимого.
Тем временем отец Жером со скорбной брезгливостью смотрел на графа, думая, что у этого аристократа не нашлось даже вопроса о последних минутах матери, которая так горячо любила своего единственного сына. При первых же раскатах революционной грозы граф Арман, захватив свои личные деньги, бежал в Англию, без сожаления оставив больную, слабую старуху-мать. А между тем графиня только о нем и думала, и когда революция разразилась, она собрала все самое ценное, заперла в этот ларец и отдала его на хранение отцу Жерому, своему духовнику, который поклялся ей сберечь доверенное в целости для графа Армана. А так как отец Жером не знал лично последнего, то было условленно, что де Плэло, явившись за наследством, скажет «Крест и лилия» и подробно опишет наружный вид отлично известного ему ларца. Графиня едва только успела написать обо всем этом сыну и вручить письмо вместе с ключом преданному лакею для доставки графу в Англию, как ее предчувствия сбылись: ее обвинили в измене нации и казнили.
Эта казнь вызвала в заграничной прессе вопль негодования и потоки иронического злорадства. Всем было ясно, что обвинение больной, беспомощной старухи состоялось лишь ради секвестрования[7] сокровищ графов Плэло, а между тем секвестровать оказалось нечего. Правда, к нации отошли громадные поместья графской семьи, но велик ли был в них прок, когда молодая республика нуждалась в золоте и наличных деньгах. Роялистские листки, захлебываясь от восторга, описывали, как бесятся конвенционелы, ломая голову, куда бы могли деваться все деньги, все фамильные драгоценности, все? Ведь сокровища графов Плэло славились, их было так много, что на целой подводе не увезешь, а теперь изволь-ка довольствоваться несколькими серебряными ложками да крестом на золотой цепочке!
Никто не знал, что еще покойный муж графини, давно предсказывавший плачевный конец монархии, держал почти все деньги в лондонском банке и что сама графиня, не желавшая, чтобы какие-либо ценности достались «цареубийцам», приказала своим верным слугам в одну ночь вырыть яму в саду, свалить туда все столовое серебро и громоздкие ценности, закопать, сверху распахать клумбы и высадить приготовленные цветы. Затем она собрала золото и фамильные драгоценности, среди которых было знаменитое жемчужное ожерелье стоимостью в полмиллиона ливров[8] и изумрудный парюр, один только главный камень которого оценивался в двести-триста тысяч, уложила все это в ларец, отправила к отцу Жерому, написала письмо сыну, раздала часть денег прислуге, распустила ее и с ясновидением просветленной старости стала спокойно ждать ареста, который и последовал через два дня.
Все это вспоминалось отцу Жерому, в то время как он мрачно следил за жадными движениями графа, рывшегося в ларце. Этот пристальный взгляд заставил графа вскинуть голову. Должно быть, он понял неудобство своего поведения; по крайней мере, он сейчас же захлопнул ларец и чрезвычайно фальшивым голосом произнес:
– Извините меня, батюшка, но я был так счастлив дотронуться до вещей, которые заворачивала и запаковывала моя милая матушка, что даже забыл поблагодарить вас. Позвольте же мне…
– Вы мне ничем не обязаны, – сухо ответил священник, как бы ограждая себя жестом руки от его благодарности. – Я клялся и исполнил клятву, я сделал это для вашей матушки, но не для вас… Значит… вообще, извините меня, граф, но я устал и нуждаюсь в отдыхе.
При этих словах отца Жерома Плэло грозно нахмурился, но, вспомнив, что в его положении было бы неразумно обижаться и поднимать историю, поспешил придать лицу выражение грациозной шутливости и сказал:
– Иначе говоря, пожалуйте к выходу! Не так ли, отец Жером? Ай-ай, батюшка, по-христиански ли будет выгонять усталого путника в такую ужасную ночь? Я так отсырел… и при мысли, что мне надо сейчас опять… бррр! Может быть, вы позволите мне переночевать у вас? Вообще мне страшно неудобно тащиться с этим ларцом – и тяжело, да и из-под плаща будет выпирать, еще остановят чего доброго… Я предпочел бы оставить у вас этот ларец и постепенно перетаскать в карманах вещи к себе… Вы, конечно, ничего не будете иметь против этого, батюшка?
– Нет! – оборвал его отец Жером. – Берите свое добро и уходите! Уходите сейчас!
– Но я, батюшка, право, не понимаю!..
– Уходите, говорю я вам, потому что я и так сделал больше, чем мог, чем имел право! Увлеченный жалостью и пастырским долгом, я дал клятву, исполнением которой нарушаю долг гражданина. Да, да, граф! Все состояние графов Плэло добыто кровью и потом задавленного в рабстве народа, и не на удовлетворение прихотей разнузданной аристократии, а для нужд этого воспрянувшего народа должно было…
– Ого, честный отец, – с резким хохотом перебил его Плэло, – оказывается, под тонзурой монаха кроется мозг неукротимого якобинца! Ну что же, вам остается только поспешить донести на меня!
– Да, в качестве честного гражданина я должен был бы сделать это, – спокойно ответил священник. – Но это значило бы не выполнить клятвы до конца, значило бы немедленно отнять то, что я обязался вручить вам.
– Ага, значит священник все же перевешивает в вас санкюлота? Так будьте логичны до конца! Разве не обязывает ваш сан оказывать помощь и давать приют всякому, будь то друг или враг?
– Скажите, граф, – спросил отец Жером, делая шаг к Плэло, – можете ли вы дать мне слово дворянина и честного человека, что ни одна полушка из достающихся вам через мое посредство богатств не пойдет против Франции, не будет обращена на формирование роялистских армий?
– Я никому не обязан отчетом в своих действиях! – надменно ответил граф.
– Ну, так и меня не обязывают ни религия, ни сан дать приют под своей кровлей Иуде Искариотскому! – резко возразил отец Жером.
Вся кровь кинулась графу в голову при этом оскорблении, глаза побагровели, жилы на висках вздулись.
– Эй ты, поп! Берегись! – крикнул он задыхаясь.
– Опомнитесь, граф! – глухо ответил священник. – Не вам ли надо беречься?
Плэло судорожно стиснул кулаки, закусил губы, но промолчал. Кинув на священника полный страстной ненависти взор, он решительно схватился за рукоятку ларца и понес его к выходу, однако, сделав несколько шагов, был вынужден остановиться и вновь поставить ларец на пол: резная ручка больно впивалась в пальцы, а сам тяжелый ящик при каждом шаге колотился окованными медью углами о ноги.
– Я в одном только отношении одобряю действия господ якобинцев, – злобно кинул Плэло. – Они совершенно правы, когда без оглядки рубят поповские башки! Лицемеры! От вас – все зло! Вы насквозь пропитаны иезуитской моралью и заражаете ею все вокруг! Только вам обязана Франция всеми ужасами братоубийственной бойни, вы держались за свои привилегии, вы, угрожая Божьей карой, мешали королям снизойти до истинных нужд народа! На вас вся кровь! И вы со всеми своими высокогражданскими принципами – только лицемерный поп! Вам угодно доказательств? Они – перед вами! Не говорили ли вы сейчас, что выдать меня – значит, не довести клятвы до конца. Ну, а выгоняя меня на улицу с такой неудобной ношей, которая сразу обратит на себя внимание первого полицейского, первого рьяного патриота, разве вы этим не выдаете меня?
– Вы правы! – сухо ответил священник. – Подождите! – Он вышел в другую комнату и сейчас же вернулся с парой больших плетеных корзин, в которых разносчики носят зелень. На дне этих корзин виднелись лук и картофель. – Вот! – сказал отец Жером, ставя все это на пол. – Переложите содержимое ларца в обе корзины, засыпьте сверху картофелем и луком, зацепите за этот ремень и возьмите через плечо. Если вас остановят, скажите, что вы еще до закрытия ворот пришли из предместья, но засиделись у…
– Не беспокойтесь, не беспокойтесь, святой отец! – с язвительной иронией перебил его Плэло. – В случае крайней необходимости даже и мирянин сумеет лгать и притворяться не хуже, чем это делают попы… всегда! – Он быстро выложил содержимое ларца на пол и продолжал: – Ну, а уж эту коробочку мне придется оставить у вас! Позвольте мне преподнести ее вам в знак моей признательности и искреннего уважения!
Не обращая внимания на наглое издевательство Плэло, священник поднял с пола ларец, пренебрежительно сунул его обратно в тайник, запер его и вышел из комнаты, не удостаивая графа ни единым словом.
Оставшись один, Плэло принялся разбирать пакетики.
– Наши родовые патенты… – бормотал он. – Ну что же, это пригодится со временем, когда мы усмирим разыгравшуюся чернь! Удостоверение на получение капитала из лондонского банка… Вот это – самое ценное, это – сюда! – он развернул камзол, вытащил из-под рубашки полотняный мешочек, сунул туда документы, застегнулся опять и снова взялся за разборку, раскладывая пакетики с драгоценностями по корзинам. Вдруг его взор упал на довольно объемистый кожаный мешочек. Плэло развязал стягивавший его ремешок, сунул туда руку, и наблюдатель, все еще стоявший приникнув к занавеске, увидал, как на ладони графа засверкала кучка золотых монет. – Это очень приятно! – с довольной улыбкой пробормотал граф. – Мои фонды уже сильно уменьшились, а ведь впереди еще предстоит много расходов! Да… самое главное еще впереди! – и вздохнув, он продолжал свою работу.
II
Куй железо, пока горячо
Должно быть, юркий человечек решил, что он видел теперь совершенно достаточно. По крайней мере он осторожно спрыгнул на землю и крадучись выбрался из ограды. Быстро и бесшумно добежав до угла улички, он остановился и принялся потирать руки, заливаясь беззвучным смехом.
– Пожива будет знатная! – пробормотал он. – Но что больше всего радует меня, так это торжество моего чутья! Да, да! Полицейским нельзя сделаться, им надо родиться! С помощью большого прилежания и воли можно стать недурным живописцем, поэтом, полководцем, но с одним только прилежанием, без прирожденного таланта не сделаешься даже посредственным полицейским! Тысячи людей проходят перед тобою – все люди как люди! И вдруг в одном из этих тысяч чутье подсказывает неуловимые признаки чего-то особенного. Начинаешь следить, и… хлоп! – он хлопнул в ладоши. – Птичка попалась! Да, но это – уж не птичка, а жирный гусь! Я буду в состоянии извлечь неисчислимые выгоды из обнаруженной мною тайны! Берегись, Робеспьер! Я чувствую, что из этого случая мне удастся выпилить несколько крепких досок для твоего гроба, не говоря уже о том, что моя касса знатно пополнится! – добавил он смеясь и затем быстро пошел дальше.
Пройдя еще несколько кварталов, юркий человечек остановился и пронзительно свистнул. В ответ послышался заглушённый шум колес, и из тумана вынырнули фонари легкого экипажа.
– Домой да поскорее, Жюстин! – сказал юркий человечек, садясь.
Через двадцать минут коляска остановилась перед массивными дубовыми воротами. Жюстин соскочил с козел и принялся отчаянно дубасить в них. Послышался шум бегущих шагов, заскрипел засов, ворота распахнулись, и в них показался работник с фонарем.
Экипаж, въехав во двор, остановился перед подъездом. Работник подбежал к экипажу и, помогая барину сойти, высоко поднял фонарь. Лучи света ударили в лицо юркому и осветили лисью мордочку Фушэ.
– Не откладывай, Жюстин, мне скоро надо будет опять поехать. А ты, Тибо, – обратился он к работнику, – беги и приведи мне сейчас же Ришара, Гаво и Сильвана. Приготовь мне поскорее переодеться, Филиппина, – приказал он старухе-экономке, выбежавшей ему навстречу. – Я промок до костей! И вина мне дай, – кинул он, торопливо проходя к себе в комнату.
Переодевшись, выпив стакан старого хереса и обогревшись перед камином, Фушэ лениво потянулся и мечтательно посмотрел на письменный стол.
– Ах, устал! – протянул он. – Но лениться некогда, «куй железо, пока горячо»! – Часы звонко отзвонили десять ударов. – Боже мой! Уже десять часов! А ведь меня еще ждет Крюшо со своей достойной подругой! Надо поторопиться! – Фушэ еще раз потянулся, зевнул и затем сел за работу.
Первое письмо он написал левой рукой и, запечатав, оставил без надписи. На втором, написанном уже вполне нормально, надпись гласила: «Гражданину-комиссару по охране парижских застав». Покончив с этим, он приказал впустить уже дожидавшихся его Ришара, Гаво и Сильвана – его личных агентов, отличавшихся силой, расторопностью и бесконечной преданностью.
Тем временем, как и предполагал Фушэ, Жозеф Крюшо и Аделаида Гюс с большим нетерпением и волнением ожидали прибытия Фушэ.
– Пойми, Адель, – волнуясь и размахивая руками, говорил Крюшо, – дразнить Робеспьера – это все равно, что к волку в пасть лезть! А Фушэ становится все более и более требователен! Теперь он затеял этот дурацкий «праздник Разума». Да ведь Робеспьер – этот крокодил с повадками попа – на стену полезет от такого богохульства! Ну, да черт с ним, мне-то невелика забота! Но зачем же мы должны принимать участие во всем этом? Шомет и Анахарсис Клоц и без того стараются изо всех сил; казалось бы, достаточно этого дурачья. Так нет, проклятый расстрига с непонятной мне целью хочет запутать и нас в эту кашу. Это при теперешних-то обстоятельствах, когда Ремюза на свободе и у власти, девчонка неожиданно стала поправляться, а мне так чертовски не везет в розысках, что того и жди, меня обвинят в измене нации, да и делу конец! Нет, видно, придется бежать, чтобы спасти свою шкуру!
– Бежать? – презрительно повторила Адель, передернув плечами. – Бежать, чтобы влачить за границей жалкое, полуголодное существование? Ну да, я понимаю еще эту меру, если не останется других, но… ведь я давно говорю тебе: отделайся от Фушэ! Уверяю тебя, мои русские крупинки действуют на славу, я сама видела, а ты из-за какой-то глупой совестливости все не решаешься!
– При чем здесь совестливость! В нашем-то деле? Но, видишь ли, Адель, Фушэ хоть и требователен, да зато щедр.
– На чужой счет!
– Не все ли равно? Благодаря ему мне удалось в последнее время порядочно подработать. На одном только обыске у Рошемонов я заработал около двух тысяч.
– Две тысячи сто пятьдесят пять!
– Ну вот, видишь? Таким образом можно будет в какой-нибудь год составить капиталец да и махнуть за границу. К тому же Фушэ утверждает, что если его планы будут соблюдены в точности, то не пройдет и года, как Робеспьер будет низвержен.
– Да, но если ты будешь слушаться Фушэ, то Робеспьер успеет скрутить тебя в три дня! Велико утешение, что он сам пойдет на эшафот хоть на другой же день!.. тебя этим не воскресят. Для Фушэ это все равно – он преследует свои личные цели.
– Ах, но что же делать, что делать? Проклятое положение! Бежать не с чем, оставаться – рисковать головой.
– Но ведь я же говорю тебе, что надо делать!
Крюшо мрачно прошелся несколько раз по комнате и наконец глухо сказал:
– Сегодня я в последний раз попробую умолить его. Если же это не удастся мне, тогда… – и он сделал жест, как бы отсекающий что-то.
– Наконец-то! – с довольным видом воскликнула Адель. – Сейчас! – она кинулась к комоду, порылась там в ящиках, достала крошечную коробочку и сказала, вручая ее Крюшо: – Слушай, когда настанет момент, я уроню что-нибудь сзади, а ты не зевай: как только проклятая лиса обернется, ты и опусти в его бокал крупинку. Но, чу… я слышу шаги! Это – он!
Действительно на лестнице послышался шум чьих-то шагов, затем в дверь постучали, и в комнату вошел Фушэ.
– Здравствуйте, друзья мои! – сказал он, усаживаясь. – Но чем это вы так взволнованы? В чем дело?
– Гражданин Фушэ! – взволнованно заговорил Крюшо. – Я долго думал о твоих словах насчет этого… празднества… и… Гражданин! На что тебе нужно наше участие в этом маскараде?
– На что? – Фушэ весело рассмеялся. – Да неужели ты не понимаешь всей красоты замысла, гражданин? Прежде всего, уже сама идея устроить республиканский праздник в честь Разума, тогда как нашей республике главным образом разума-то и не хватает! Это ли – не дивная насмешка! А затем подумай, гражданин: в качестве богини Разума на троне будет восседать гражданка Гюс.
– Я?
– Да, да, гражданка, ты, и именно в качестве богини Разума, а не Распутства, хэ-хэ-хэ… В качестве же гения, охраняющего Разум, – гражданин Крюшо. Как, и вы еще не смеетесь, несчастные? Вы только подумайте: богиню Разума мы оденем во фригийский колпачок и туфельки, а если будет уж очень холодно, то, так и быть, прикроем плащом.
– Но, гражданин Фушэ…
– Да, да, гражданка, я понимаю, что для тебя с этим маскарадом связаны известные хлопоты! Все-таки придется помыться и причесаться, от чего ты, кажется, уже давно отвыкла. Но, черт возьми, надо же пожертвовать хоть что-нибудь на алтарь идеи!
– Довольно шутить, гражданин! – мрачно вступился Крюшо. – Вот уж поистине «кошке – игрушки, а мышке – слезки». Как ты не понимаешь, что именно теперь я должен держаться тише воды, ниже травы. Достаточно малейшей неосторожности, чтобы моя голова скатилась под топором гильотины! Я ведь подробно объяснял тебе, почему…
– А я разве не объяснил тебе, что бояться нечего, так как я все взвесил, все принял во внимание?
– Да, тебе легко говорить: ведь ты рискуешь чужой головой, а не своей!
Фушэ резко ударил ладонью по столу, встал и, вплотную подойдя к Крюшо, сказал с расстановкой:
– Это что такое? Ты начинаешь бунтовать, друг Крюшо? После того как я посвятил тебя во все свои планы, ты хочешь отойти в сторонку? Ну нет! Тебе не купить своего спасения ценой измены мне! Что-нибудь одно: или ты будешь беспрекословно подчиняться мне, или я тебя у-ни-что-жу! Понял?
Злобная искорка сверкнула и потухла во взоре Крюшо. Потупив глаза, он пробормотал:
– Значит, ты во что бы то ни стало хочешь нашего участия в этом празднестве?
– Да! – было твердым ответом.
– Ну… что же делать! Адель, дай нам вина! Сядем за стол, гражданин, и поговорим о деле, раз иначе нельзя!
Адель подала бокалы и вино. Чокнулись. Фушэ дождался, пока Крюшо отпил первый, а затем и сам отхлебнул из своего бокала. Но в тот момент, когда он поставил его на стол, сзади вдруг послышались звон и грохот какой-то посудины, нечаянно разбитой Аделью. Фушэ на мгновенье обернулся, но этого мгновенья было достаточно, чтобы Крюшо успел протянуть и отдернуть руку.
– Итак, гражданин? – сказал он после этого.
– Ну-с, так вот… – Фушэ потянулся и зевнул. – Фу, вот устал-то! Прошлую ночь опять почти не спал!
– Все дела? – заискивающе спросила Адель, подходя.
– Представьте себе, нет! Стыдно сказать: просто зачитался! Взял, понимаете, на сон грядущий какую-то глупую книжонку и. так увлекся, что читал почти до утра! Но под конец я пожалел о даром потраченном времени! Начало было так интересно, а конец глуп до чрезвычайности. Представьте себе, жили-были два умных человека – Анрио и Марио, – которые совместно обделали ряд чрезвычайно остроумных и выгодных дел. Но вот наступил момент, когда Анрио всецело использовал Марио, тогда как Марио еще нуждался в Анрио. Вот Анрио пригласил друга на пирушку, да и подсыпал ему в бокал яда. А Марио заметил это, да и переменился стаканами. Анрио отхлебнул от бокала, да и протянул ножки. Ну, не идиот ли этот Марио? Ведь Анрио был ему еще нужен, а он дурак, увлекся чисто внешним остроумием проделки и ради остроумия пожертвовал выгодой! Нет, я на его месте сделал бы вот так! – Фушэ толкнул окно, выплеснул свое вино на улицу и, протягивая пустой бокал остолбеневшей от ужаса и неожиданности Гюс, сказал: – Ну-ка, ополосни посудинку, хозяюшка, а еще лучше – дай чистый бокальчик! Теперь поговорим серьезно. Ведь это ты, кажется, сказал, гражданин, «довольно шутить»? Отлично, повинуюсь! Я оставлю свои невинные шутки, а вы… винные! – он указал пальцем на бокал. – Ай-ай! И подумать только, что необдуманная шутка могла стоить жизни человеку! Однако не будем отвлекаться и действительно поговорим серьезно! Только, пожалуйста, приди в себя, гражданин, так как мне нужно, чтобы ты внимательно выслушал и понял меня.
Спокойный, серьезный тон Фушэ дал возможность Крюшо и Адели несколько оправиться, и они с большим интересом выслушали его продолжительную речь.
Это была целая лекция о настоящем положении вещей и возможности в будущем направить ход событий по желанию; тут были стройный и разумный план, целая идеология интриганства и проходимничества.
В личности Робеспьера таится величайшая опасность и для Франции, и, главное, для каждого гражданина. Нельзя долго прожить в такой душной атмосфере, которая создана террором: в этом пожаре легко может сгореть все. Что же делать? Тушить пожар? Но не всякий пожар можно скоро и безопасно потушить! Даже наоборот: бывает что, когда выбивают окна и двери, чтобы проникнуть к очагу огня, последний так разгорается, что все остальные меры оказываются бесполезными. Зато, если наглухо заколотить все отверстия, тогда очень скоро огонь пожрет самого себя и погаснет.
То же и с Францией. Нельзя бороться с диктатурой Робеспьера обычными средствами, бесполезно тормозить начинания этого фанатика, вредно взывать к умеренности. Надо заманивать Робеспьера все выше и выше, завести его на такую высоту, откуда один только исход – падение. Надо мало-помалу устранить всех его друзей, оставить его одного, загонять в тупик, направлять события так, чтобы уже не Робеспьер руководил ими, а чтобы они увлекли его мощью своего течения. И тогда наступит апофеоз: зло, как огонь, пожрет самого себя!
Для этого прежде всего надо создать конфликт между Робеспьером и республиканской идеей. Одной из опаснейших ловушек явится задуманный ныне праздник в честь Разума.
Низвержение христианства и поклонение лишь разуму в природе прямо и логически вытекают из идей якобинства. Конечно, умный человек поймет, что это – истинная чепуха. Разве христианский Бог не есть Высший Разум? Ну, так как ни называй Его, дело не изменится. Ведь называют же французы Его «Дье», немцы – «Готт», греки – «Теос», латиняне – «Деус». Ну, а республиканцы станут называть Его «Разумом». Только ведь, чтобы понять это, надо быть умным человеком, а по существу и Шомет и Робеспьер – первоклассные дураки! Дураки – потому что фанатики! Фанатики-атеисты воображают, что республиканский Бог обязательно должен называться иначе, а фанатик-деист Робеспьер видит в этом ужасающее богохульство. Робеспьер и так уже произнес несколько грозных речей против атеизма. Устройство атеистического праздника заставить его принять крайние меры против богохульников. Ну, а «крайние меры» Робеспьера давно известны: обвинение в измене нации и гильотина! А отсюда проистекут два последствия величайшей важности!
Еще недавно Робеспьер читал в якобинском клубе свой проект новой «гражданской» религии, построенной на учении Руссо. По этому проекту глава правительства должен быть первосвященником этой религии. Скандал, вызванный празднеством в честь Разума, заставит Робеспьера ускорить введение новой религии. Уступит ли честолюбец кому-нибудь другому честь быть первосвященником, и захочет ли кто-нибудь оспаривать эту честь у Максимилиана Великого? Конечно, нет! Ну, а тогда Робеспьер станет республиканским папой, тогда нетрудно будет посеять в массе сомнения, не метит ли диктатор куда-нибудь повыше, не хочет ли он шагать из пап в короли?
– Конечно, – продолжал Фушэ, поблескивая умными, хитрыми глазами, – умный человек отлично понимает, что идеи монархизма или республиканства решительно ни при чем! За исключением кучки милых безумцев, людьми правит только личная выгода, а уж никак не идея. Роялисты отстаивали не идею, а свое право на лучшие куски. Республиканцы восстали не за идею народоправия, а в погоню за этими лучшими кусками. Таким образом широкой массе будет решительно все равно, каким чином станут величать главу правительства. Но в самом празднестве будет таиться маленькое зернышко того, почему усиление Робеспьера окажется не по вкусу большинству. Ведь я уже говорил, что надо будет мало-помалу подвести под нож всех друзей Робеспьера, то есть людей, стоящих с ним на одной точке зрения. Тут не надо брезговать ни большими, ни малыми. Дантон сослужил такую же службу, как и какой-нибудь захудалый поп, вроде дружка Робеспьера – отца Жерома. Затем я уже говорил, что наше празднество заставит Робеспьера принять меры против атеистов, а ведь атеисты в смысле политического мышления – более крайние, чем он. Кроме того, на днях состоится казнь двух десятков жирондистов, представляющих людей более умеренных взглядов, чем Робеспьер. Ну, так когда наш диктатор объявит себя республиканским папой, все – и большие и малые – станут говорить: «Робеспьер устраняет тех, кто не дошел до его крайности, тех, которые сравнялись с ним, и тех, которые превзошли его в крайности. Так какие же политические взгляды гарантируют нам безопасность и жизнь? Нет, при таких обстоятельствах нельзя допустить дальнейшего усиления этого человека!» Раскусили? Вот тут-то ему и крышка! И ведь какое роскошное дерево вырастет в кратчайший срок из крошечного зернышка, именуемого «празднество в честь Разума»!
